северной сторон я выбрал последнюю. Да и рисовать северный вид было удобнее прямо из
смотровой галереи, благо пролом в стене давал довольно широкий обзор.
Кое-как спустившись вниз, я принялся доставать из рюкзака карандаши и другие необходимые
для рисования принадлежности. Следом я извлёк свёрнутый в трубочку, слегка пожелтевший
лист ватмана. Расстелив его на расчищенном участке пола, я уселся на основание завала и вновь
оглядел северную панораму города.
А что я, собственно, собрался рисовать? Крошащиеся развалины домов? Покорёженную
Останкинскую башню? Заросший зоопарк? Неужели таким Миша хотел увидеть город на этом
заветном рисунке? Какие чувства может вызвать этот разрушенный пейзаж, кроме отчаяния и
безнадёжной тоски? Нет, не таким мы мечтаем видеть некогда прекрасный город…
Решение пришло само собой. Я наклонился к листу и принялся за работу. Я рисовал
раскинувшийся передо мной пейзаж и чувствовал, как сердце начинает биться чаще.
Город оживал. Выровнялись бывшие когда-то развалинами дома, в небо несгибаемой стрелой
устремилась Останкинская башня. Пришли в движение автомобили на Садовом кольце. Из
зоопарка исчезли огромные корявые деревья. Их заменили обычные зелёные насаждения, радовавшие взгляд ещё двадцать лет назад. В вольерах появились фигурки до боли знакомых
животных. Подёрнувшийся рябью пруд пускал солнечные блики.
И люди… По улицам, спеша по своим делам, ходили люди. Они не боялись радиации и мутантов.
Не боялись солнца. Они жили и радовались, что им не нужно каждодневно бороться за свою
жизнь.
Я не знаю, есть ли у нас шанс вернуть всё обратно. Но надежда на это всегда будет жить в наших
сердцах.
Дождь так и не начался, но на лист с рисунком всё-таки упала одна-единственная капля.
Снаружи, разрушая наваждение, раздался протяжный, леденящий кровь вопль, и мимо пролома
пронеслась огромная тень. Сильный поток воздуха, возникший при этом, внезапно подхватил
лист ватмана и вынес его в пролом. С нечленораздельным криком я бросился на четвереньки и, едва не вывалившись наружу, протянул руку за листком. На миг пальцы коснулись поверхности
рисунка, но порывы ветра тут же понесли его прочь. Внутри меня как будто что-то оборвалось. Я
просто стоял на четвереньках и смотрел вслед своей памяти.
Вслед своей мечте.
Затем сзади раздался предупреждающий крик одного из сталкеров, почти слившийся с
повторным воплем, донёсшимся откуда-то сбоку и сверху. Последнее, что я почувствовал, был
сильнейший рывок вверх, после чего мои ноги потеряли точку опоры.
***
Ни Слава, ни сталкеры к вечеру так и не вернулись. Илья не знал, что могло произойти, но
понимал, что надеяться на что-то уже поздно, да и глупо. Сталкеров сейчас на станции ни одного
не осталось, все разъехались по делам. И всё же Илья несколько раз отправлял наверх, в
вестибюль, несколько простых бойцов в надежде, что те что-нибудь разглядят в сгущающихся
сумерках.
В конце концов, Илья Петрович решил сам сходить осмотреться. Облачившись в свой старый
защитный комбинезон, он в полном одиночестве поднялся в здание наземного вестибюля. Ветер
снаружи не стихал, усиливаясь с каждым часом. Видимо, гроза всё же будет.
Илья стоял у входных дверей и смотрел на творящуюся снаружи непогоду.
Внезапно под действием особенно сильного порыва ветра откуда-то сбоку вынесло большой лист
бумаги и прибило его к дверям. Илья, некоторое время в оцепенении глядевший на это, повинуясь неведомому порыву, рванулся вперёд и, открыв дверь, схватил готовый улететь прочь
лист.
Перед ним был невообразимой красоты рисунок города, как будто вернувшегося из прошлой
жизни. У Ильи защемило в груди, когда он перевернул лист. Там, узнаваемым почерком Славы, было написано: «Миша, помни: любая мечта сбудется, если только ты этого захочешь».
Надежда никогда не исчезает. Умирая для одних, она всегда, словно мифическая птица феникс
из пепла, будет рождаться для других.
ВМЕСТЕ НАВСЕГДА