Освобождение асура стоило Ромиге трёх суток полнейшей слепоты, не считая тех полутора, что нав провалялся в беспамятстве. На четвёртые сутки, когда Вильяра меняла повязку, он ощутил свет, проникающий сквозь веки. На пятые — открыл глаза и ещё несколько дней заново учился фокусировать взгляд, радуясь, как быстро восстанавливается не только дневное, но и ночное зрение.
И то, что он видел, осматривая себя новыми глазами, тоже не могло не радовать. Регенерировали внешние повреждения, хорошо регенерировали. Возвращались телесные силы. Ромига уверенно встал на ноги и сразу же начал тренироваться, возвращая точность и быстроту движений. Луну спустя он уже чувствовал себя почти здоровым… не магом!
Что бы ни померещилось наву, когда он только очнулся, а прогресса не было, скорее, наоборот. Прикосновение чужой ворожбы больше не вызывало у него щекотку, зуд или боль. Совсем никаких ощущений. Зачарованный Камень над домом Кузнеца казался простым валуном… Да, Ромига проверил, едва смог туда добрести, и не ограничился одним визитом. Днём приходил и ночью, на рассвете и на закате. Пел приветствия, морозил ладони о гранит, подолгу сидел у заметённой снегом глыбы — впустую!
Это могло быть этапом регенерации, как временная слепота. Ромига заставлял себя надеяться, что дела обстоят именно так, а пока учился жить совсем без магии. Держать тело и одежду в чистоте, определять время, ориентироваться в пространстве… Элементарные бытовые навыки прежде магического существа потребовали капитального пересмотра. Хотя у него был опыт жизни на минимуме энергии. И в памяти застряли кое-какие паттерны от немагических существ — челов. Но кто из тех челов потянет на достойный пример для подражания? Да и условия, где оказался нав, мягко говоря, жестковаты. Комфортабельный дом по-охотничьи… Нет, однозначно, уютнее снегов за порогом!
Брр! Ромига поглубже натянул на голову меховой капюшон. С трудом — примёрзла — отворил верхнюю калитку дома Кузнеца и вышел под белёсое, затянутое облаками небо. Ветер тут же запорошил лицо снежной пылью и принялся искать лазейки в одежде. Те, кто сшил наву длинную глухую куртку, штаны и сапоги из шкур, умели противостоять лихим шуточкам стихий, однако Ромига поёжился. Кто бы знал, как он устал снова и снова топтать тропинку к Камню, надеяться и мёрзнуть, мёрзнуть и надеяться! Потому он теперь не просто ходит по тропе, а превращает каждую вылазку наверх в тренировку. Боевой танец между небом и скалой, между небом и снегом помогает согреться и собраться.
С уступа на уступ, по льду, по насту, по свеженаметённому рыхляку… Кажется, его новые глаза лучше различают оттенки белого… И оттенки цвета там, где удаётся найти цвет… В одну из прошлых вылазок он застал зарю потрясающей морозной красоты… Но сегодняшний день — чёрно-белая фотография.
Белый снег, чёрно-серые скалы, бледно-серое небо, и больше ничего. Светлый кружок солнца то просвечивает сквозь облачную пелену, то теряется в ней. Можно смотреть, не щурясь, и видно, что за время, пока Ромига на Голкья, кружок уменьшился: не сильно, но заметно. А по ночам видно, как темнеет луна. Мир всё глубже погружается в свою исполинскую зиму, и преображение светил, сему сопутствующее, интригует своей непривычностью. Если бы Ромига был одним из имперских навов, что выстроили здесь форпост, он бы, пожалуй, остался на зимовку, а не ушёл до весны…
Он, правда, желает наблюдать на Голкья тёмную луну и «солнцеменьше глаза белянки», как однажды выразилась Вильяра? Да неужто? Вот даже оскользнулся на льду и смазал рисунок движения!
Нет, ладно, сбился он не потому, что слишком задумался: навское мышление не однолинейно. А вот к охотничьей обуви и одежде ещё привыкать и привыкать. И форму восстанавливать… Хотя бы физическую! Ромига завершил «дорожку» и не стал начинать новую: и так уже пар валит и неприятная слабость в коленях. Просто зашагал вперёд, не сбавляя темпа — на повороте тропы столкнулся нос к носу с голубоглазой беляночкой Аю.
Младшая жена Лембы выглядела взбудораженной и взъерошенной. Смерила Ромигу диковатым взглядом, неприятно напомнив скорбную умом живоедку Мули. Впрочем, Аю узнала нава, приветствовала, но голос подрагивал, и она нервно оглянулась через плечо.
— Аю, что там, у Камня? — спросил её Ромига. Раз уж собрался туда, лучше спросить. Не хватает ещё нарваться на очередные приключения.
Аю обогнула нава, загородилась им от части тропы, откуда пришла. Лишь после этого ответила, таращась снизу-вверх широко распахнутыми ярко-голубыми глазищами. Вот тебе и цвет посреди монохрома, да не радует: взгляд-то у охотницы по-прежнему дурной.
— Не знаю, о Нимрин! Я сначала сильно-сильно расплакалась, из-за Лембы. Ведь я ему больше не любезна, совсем не любезна, а мне без его ласки жизнь не мила! Будто почернело моё солнце вместе с луной, будто кровь во мне стынет и сохнет. Так худо мне, Нимрин, хоть бросайся головой с обрыва! — Аю жалобно шмыгнула носом. — Долго я горевала, потом прорыдалась, и стало полегче. И решила я идти домой да садиться за рукоделие. Забросила я его во дни неспокойных стихий… А потом… Померещилось мне, будто Камень сморит мне в спину и взвешивает… Будто решает, стану я дальше жить или умру?
Ого! Задавая вопрос, Ромига не рассчитывал на такой монолог. Сколько наблюдал Аю в доме Кузнеца, она либо помалкивала, либо болтала, не замолкая, на ограниченный круг тем: об украшениях и зеркалах. В том и другом она сошла бы за эксперта, а в остальном производила впечатление особы крайне недалёкой. А у Камня-то её всерьёз припекло!
— Прекрасная Аю, конечно, ты будешь жить, — начал успокаивать её нав. — Иди скорее в дом и займись, чем собиралась. А там, глядишь, и Лемба перестанет на тебя сердиться.
— Лемба, — она мотнула головой и несколько раз повторила, будто пробуя имя на вкус. — Лемба, Лемба… Нет. Мама мне велела… Должен был быть другой, но он не коснулся… А я хотела… Кого же я хотела? А я не помню, — речь всё бессвязнее, и взгляд в себя.
Ромига решительно взял Аю под руку и повёл вниз по тропе. Что он не видал у того Камня? А если кузнецова жена спятила и сиганёт с обрыва, переполоху в доме будет больше, чем ему, гостю Лембы, хотелось бы.
***
Спеть бы Вильяре «летучую» и умереть! Не подыхать в третий раз от той же раны, а стать стихией и оставаться ею, покуда обратное превращение станет попросту невозможным. Ах, если бы снежный вихрь умел хранить и беречь клан, исполняя долг мудрой! Тогда бы Вильяра даже не раздумывала! Да только её самовластная воля неизбежно угаснет через луну-другую, а после и разум, и память, и всякое ощущение себя обособленной частью мира: стихии это ни к чему… А ей-то, калеке, к чему? Как ни гонит она прочь поганые мысли, они возвращаются снова и снова, вместе с болью в животе, неутолимой ни снадобьями, ни песням. Вильяра сидит у Зачарованного Камня, прикрывшись от чужих глаз «морозной дымкой», и думает, думает.
А обитатели дома Кузнеца даже не подозревают, что их мудрая больше никогда не входит в круг — только сидит у Камня. У их Серого Камня или у других, куда она отправляется изнанкой сна. Сами охотники и охотницы являются к Камням за колдовской силой, но мудрую под «морозной дымкой» они не могут разглядеть. Зато она видит их, и это её слегка развлекает, даёт пищу для менее унылых раздумий. Ведь наедине с Камнем каждый охотник раскрывается, являя в ауре и на лице не только настроение дня, но и глубинные чувства. Оказывается, некоторые здесь не столько силу черпают, сколько исповедуют Камню свои заботы, горести и тревоги: кое-кто даже вслух.
Хотя, чему удивляться! Знахаркина дочь сама не единожды плакалась Камням. И тому, что у отчего дома, и тому, что у Ярмарки. Ни один Камень не ответил ей, как отвечает разумный разумному, но она помнит: от высказанного вслух ей немного легчало.
А желала бы она, чтобы её тогдашние причитания подслушал кто-то из мудрых? Как сейчас она подслушивает лепет и плач обиженной на мужа Аю?
Эх, Аю, Аю! В доме Лембы тебя считают трусоватой дурёхой, неуёмно жадной до любовных игр и до всего блестящего. Ещё болтают, будто родители, почтенные купцы, сбыли тебя с рук с непристойной поспешностью и тут же уехали прочь. Казалось бы, выдавали красавицу дочку за главу богатого дома, да по взаимной приязни… Но то ли обещали они прекрасную Аю кому-то другому, и свадьба с Лембой расстроила прежний уговор. То ли с самим купеческим семейством что-то сильно не так… Даже удивительно, о милая Аю, как ты сама до поры не чуяла неладного: жила, как живётся, и была счастлива. Но нынче Лемба к тебе охладел, а родители — Укана и Тари из клана Сти — куда-то сгинули и не откликаются на безмолвную речь, которой ты кое-как выучилась. Только Камню ты и можешь жаловаться, да ронять в снег горючие слёзы!
Даже смотреть на это со стороны брезгливо, но Вильяру же никто не заставлял подслушивать-подглядывать… А родителей Аю мудрая позвала бы: проверить, живы ли они на самом деле? Однако хранительница Вилья не гуляла на свадьбе Лембы и Аю, не встречала купцов из соседнего клана, потому она посылает зов не им, а мудрому Стире.
«Укана и Тари? А тебе, о мудрая Вильяра, что за дело до этих Сти?» — переспросил её сосед, угрюмее обычного.
«Одна из дочерей Тари вышла замуж в клан Вилья», — ответила Вильяра, упражняясь в невозмутимости. — «Дочь беспокоится о родителях, но сама она плохо владеет безмолвной речью, а я не знаю их. Потому я обращаюсь к тебе, о мудрый Стира, чтобы ты прояснил их судьбу».
«Замужем, значит, полной сиротой уже не останется», — мрачно подытожил Стира.
«Сиротой? Укана и Тари погибли?»
«Погибли или прикинулись погибшими. Возможно, по примеру тех братьев, кого ты недавно изгнала. Лавина в горах накрыла сани, однако телá разумных я под завалом не нашёл, только ездовых зверей».
«Когда сошла эта лавина?»
«Во дни беспокойных стихий. Точней я не скажу, купцов хватились лишь три дня назад. Отец Уканы попросил меня разыскать их».
«Укана и Тари были сновидцами?»
Стира помедлил с ответом, Вильяре померещился тяжкий вздох.
«Насколько я слыхал, не из тех, кому изнанка сна — торный тракт, а иные миры — ближе протянутой руки. Я ищу их, живых или мёртвых, в угодьях Сти. Но пока я даже на след не встал. Так что ты, Вильяра, не печалила бы пока ту охотницу, их дочку. Её зовут Аю, я верно понял? Младшая жена Лембы?»
«Да, та самая Аю».
«Та самая… Помню её: замечательное было дитя, резвое и смышлёное. Подростка я не видел, купцы тогда странствовали по южным Голкья. А как встретил взрослую охотницу в доме Кузнеца — едва узнал её и сильно удивился. Уж очень она переменилась, и не к лучшему. То ли головой где-то сильно ударилась, то ли Луна над нею так шутит. Но если ты, Вильяра, изволишь выслушать мой совет, по-соседски…»
«Изволю! Говори!»
«А поищи-ка ты на Аю запретные чары родственной крови. Сам я с наскоку ничего не углядел. Но если чары — материнские, тебе эту погань и увидеть, и распутать гораздо проще, чем мне. Ты же, как-никак, тоже женщина, и ты — знахаркина дочь».
«И ты, о мудрый Стира, только сейчас поведал мне о жертве запретных чар в моём клане!? В доме, где я… Откуда я выбрала себе преемника?»
Стира ответил не сразу, и будто бы смущённо:
«Прости, о мудрая Вильяра, но я лишь заподозрил запретные чары на Аю. Я не стал бы делиться с тобой пустыми подозрениями, если бы мог найти и расспросить купчиху Тари… Надеюсь, она оставила себе ключ от заклятья, и я всё-таки поймаю её живой».
«Удачной охоты, сосед!»
Вильяра завершила беседу, леденея от ярости. Она даже хандру и боль свою мигом позабыла.
Не сбрасывая «морозную дымку», чтобы не спугнуть Аю, мудрая рассматривала теперь ауру зарёванной, несчастной, как потерянная двухлетка, кузнецовой жены. Увы, но следы того, что заподозрил Стира, так запросто не разглядишь. Хотя… И бессилие Аю, и брезгливая жалость к ней самой Вильяры намекают, что Стира может быть прав. Как бы ещё убедиться, что молодую охотницу изуродовали не просто дурным воспитанием, а именно запретными чарами?
Ведь погань же! Погань запредельная! Родителю зачаровать дитя — проще простого: ни силы, ни мастерства не надо. Всяк, кто слыхал сказку о семи сёстрах, или о Марме с сыном, или о проклятом доме… Много этих сказок, всех не упомнишь… Всяк, кто слышал их, способен сотворить нехитрый обряд на собственной крови. Но никто же, в здравом уме, не помыслит!
Каждого своего детёныша охотники учат жить. Учат то примером, то лаской, то таской, порою, суровой. Учат родители, родичи, слуги дома, а у купцов — товарищи по ватаге. До самого охотничьего посвящения, до первого убитого зверя власть взрослых над ребёнком и подростком непререкаема. Это закон, но по уму — охотники сообразуются с тем, кто у них растёт. Со второго лета детям дозволяют выбирать себе хозяйственные поручения и пробовать ремёсла, с третьего — не мешают подросткам присматривать будущих любезных[1].
Лишь особо властные и недальновидные родители сочиняют, какими должны вырасти их сын или дочь, а потом беспощадно втаптывают живых разумных в опалубку замысла. Крайне редко им это удаётся, потому что даже сеголеток — не слепой, не глухой, а вокруг, кроме родителей — дом, клан, целый мир охотников, не одобряющих подобного самодурства.
Чары родственной крови для того и пускают в ход, чтобы сделать отпрыска слепым и глухим ко всему, кроме материнской, отцовской воли. Безотказное средство и почти незаметное со стороны. Запретные чары оплетают родовую ветвь, как вьюн-удавка ползёт под корой дерева, пока не иссушит его напрочь. И как тот вьюн перекидываются с дерева на дерево по соприкасающимся ветвям, так и колдовская зараза постепенно опутывают не только зачарованных, но их мужей или жён, всё дальнейшее потомство, если оно сможет родиться. Чаще — не рождается. Вот и Аю: молода, здорова, бесплодна. И Лембу зараза могла уже захватить, это многое объяснило бы. Со временем захватит и Тунью. Заражённые семьи обречены на вырождение и вымирание в двух-трёх-четырёх поколениях. Такая вот расплата за удобного, послушного ребёнка, за дружную родню. Именно потому чары родственной крови — вне закона, наравне с живоедством.
Особенно досадно, что самые умелые колдуны Голкья — мудрые — чуют эти чары на охотниках хуже прочего. Ведь сами-то они свои родовые ветви отсекли, и скрытый изъян чужих не отзывается им в непосредственных ощущениях. А зараза-то перекидывается и на мудрых! От тех, кого они валяют по шкурам, а особенно, берут в круг. Вьюн-удавка врастает на место отсечённой родовой ветви и поначалу даже могущества добавляет, вытягивая дар и жизнь изо всех связанных охотников. Только потом, лýны или годы спустя, корёжит, подтачивает здравый рассудок и волю мудрого… Даже если погань, зачаровавшая своё дитя, ничего такого изначально не задумала! Но кто же знает, чего добивалась купчиха Тари или её муж Укана? Зачем они выдали Аю за Лембу?
Вильяра до боли закусила губу. К счастью, она не таскала в круг Лембу. И никого из дома Кузнеца. Вообще никого из охотников. Но сколько шкур она перемяла с Лембой и Аю? Насколько она сама заражена? Вдобавок ко всем своим бедам… Или поганые чары как раз и проторили путь дальнейшему искажению? Мудрая тихонько взвыла от ужаса, но тут же перевела жалобный звук в песнь. Она знахаркина дочь! Даже если зараза добралась до неё, она должна исхитриться — и обернуть свою беду на исцеление всех заражённых. Пусть, она не ощущает этих чар непосредственно, однако держит кончик нити, опутавшей Аю, Лембу, Тунью…
Мудрая поёт и видит, как меняется аура охотницы, как стремительно высыхают слёзы. Как Аю встряхивается, словно бы в недоумении: что на неё накатило? Умывается снегом, встаёт с колен, идёт к дому. Увы, Стира не ошибся: дочь Тари под чарами. Увы, Вильяра не ошиблась: она сама тоже заражена.
Осталось поразмыслить: правда ли, запретные чары в доме Кузнеца коренятся в Аю? Но хотя Лемба и Тунья поженились по договорённости старших родичей и не были рады, а ни он, ни она, ни их дочери никогда не походили на жертв запретного колдовства. Нечто болезненное и противоестественное вошло в дом вместе с любезной Аю — и само уже не уйдёт. Ни с изгнанием, ни даже со смертью младшей кузнецовой жены!
Аю почуяла взгляд в спину, обернулась. Но мудрой у Камня, конечно же, не разглядела. Ссутулилась, ускорила шаг. Вильяра не спускала с неё глаз, пока охотница не скрылась за перегибом склона. По-хорошему, и вовсе бы с неё глаз не спускать, как с вертячей или бешеной! Вильярина песнь растревожила дух, усыплённый чарами. В какие поступки это выльется, даже щуры не ведают.
Голоса на тропе: Аю и… Вильяра пропела «кричавкино ушко», чтобы лучше слышать… Кузнецова жена встретила идущего ей на встречу Нимрина. Остановились, беседуют, а мудрая слушает…
Вот ещё тоже головная боль!
Нимрин ходит к Зачарованному Камню почти так же часто, как сама Вильяра, а получает ещё меньше. Самому ему кажется, будто совсем ничего, но мудрая видит, как мало-помалу меняется аура. Очень помалу, потому Вильяра не спешит обнадёживать своего воина. Она ведь не знает в точности: вернётся ли к нему колдовской дар? Пращур ей что-то такое обещал, да где он, тот Пращур? То есть, Асми, хранитель-самозванец… Вильяра всё ещё зла на него, но под ноги плевать уже не хочет: остыла. Пожалуй, если сбудутся все его обещания, она готова будет в те же ноги поклониться. Не за Нимрина — за себя.
А Нимрин… Иногда он садится у Камня бок о бок с Вильярой. Не видит её, не слышит, не ощущает тепла и запаха её тела. Уверен, что один здесь. Одинокий калека, затерянный в чужом мире: Вильяра ловит отголоски его страха, отчаяния, тоски, и шерсть у неё дыбом. Однако держится чужак, аж завидки берут: вот у кого воля самовластная!
А ведь зараза могла коснуться и его, через Вильяру. Зря колдунья не придумала другого способа его разбудить. Хотя, всё равно потом вместе ходили в круг… И пережили вместе столько… А при других раскладах — дожили бы до сего дня?
Нет, к добру или к худу, прошлые дела не отменишь, не изменишь, нечего и сожалеть. Есть настоящее, а в нём — ростки будущего. Кого бы ни зацепили зловредные чары, мудрая начнёт распутывать их с себя и Аю. Лучше бы с погани, сотворившей обряд: тогда это было бы почти легко. Но дожидаться, пока Стира кого-то поймает, Вильяра не станет. Начнёт прямо сейчас. Уже начала.
Вильяра догнала Аю с Нимрином на полпути к дому. Нимрину велела идти, куда собирался, Аю ухватила под локоток и повлекла вниз. Кузнецова жена жалась к мудрой, как перепуганное дитя. В каком-то смысле, жертва чар и есть дитя, которому не позволили вырасти. Даже если, вроде бы, желает совсем не детского…
Аю снова и снова повторяла, как ей жизнь не мила без мужней ласки. Как луна её темнеет и солнце гаснет. И сердце щемит, и дыхание замирает, и еда утратила вкус. Вильяра сама видела: Аю не врёт и не преувеличивает, а живёт, пока остаётся при Лембе, в его доме. Именно так её закляли, и это даже не погань — слова такого нет!
— Аю, скажи, что пожелали вам на свадьбе твои родители?
Аю захлопала глазами и призналась, что забыла. Вообще, прошлое для неё, будто в тумане. Она даже лиц своих родителей толком не помнит, хотя раньше жить без них не могла, как сейчас — без Лембы.
Вильяра оставила расспросы. Довела Аю до её покоев и спела «колыбельную». Пусть охотница хорошенько выспится, а дальше мудрая сделает всё возможное, чтобы ей полегчало.
Из покоев Аю мудрая направилась в кузницу. Лемба ковал, Тунья и четверо подмастерьев трудились на подхвате. Вильяра дождалась перерыва в работе и отозвала кузнеца поговорить наедине.
Ткнула ему пальцем в грудь:
— Лемба, сегодня ты подаришь Аю зеркало.
— Что? — мудрым не возражают, но лицо Лембы выразило всё, что он не посмел сказать словами.
— Ты, о Лемба, подаришь твоей младшей жене Аю зеркало. Стеклянное зеркало от мастера Арна. Как она тебя просила. Подаришь сегодня, когда она проснётся.
Кузнец судорожно сглотнул, глядя на Вильярин палец, как на остриё… Нет, на древко копья, когда наконечник уже торчит из спины.
— О мудрая Вильяра… Прости, но где я добуду ей это щурово зеркало?
— Я добуду. А ты подаришь. И ты, Лемба, будешь с Аю мил и ласков, но не коснёшься её как жены. Считай, отныне Аю твоя младшая сестрёнка, скорбная умом.
— Что?
— Аю околдована. Пока я не сниму с неё чары, ты, Лемба, станешь беречь её, словно больную сестру.
— Что? — прозвучало, как предсмертный хрип пронзённого тем самым копьём.
Вильяра опустила руку, кузнец сморгнул, кашлянул и уставился ей в глаза. Недоумение, растерянность, гнев…
— О мудрая Вильяра! Разъясни своему предизбранному, что происходит? Какую напасть в собственном доме я прозевал? Чего не понимаю по скудоумию своему?
— Я разъясню. Но сначала ты, Лемба, расскажешь мне, как познакомился с Аю и решил на ней женился. Как вы играли свадьбу?
Кузнец наморщил лоб, поскрёб в затылке.
— А, тебя же там не было, ты останавливала оползни на севере… Свадьбу мы играли на ярмарке, у Ласмы и Груны. Я встретил Аю у них же, на переговорах с купцами. Увидел — обмер, будто снова обрёл тебя, моя любезная Яли, и сердце в груди перевернулось. Понял, что если не введу эту женщину в дом, не назову её женой… Если не сделаю это немедленно, то и солнце моё погаснет, и жизнь станет не в радость… Мудрая Вильяра, прости, что я потревожил мёртвое имя, но в тот день вы обе были для меня — одно. Несбыточное сбылось, и счастье моё не имело краёв! И долго ещё после свадьбы я не видел разницы между вами обеими. А эта дурёха только лицом на тебя похожа. Но глупа же, глупее белянки! Я, с тех пор, как вернулся домой из Пещеры Совета, будто прозрел, и опостылела она мне. Отправил бы её зимовать домой, да нет у неё дома, кроме моего.
— Нету, — подтвердила Вильяра. — А расскажи-ка мне, Лемба, о родителях и прочей родне любезной Аю?
— Её мать и отец — не слишком удачливые купцы из Сти. Почтенная Тари и… Кажется, отца звали Укана. Глядел он угрюмо, много ел и молчал, как немой. А купчиха рассыпалась в славословиях, но мне показалось, она возненавидела меня люто… Не знаю, за что! Вот до сих пор не возьму в толк, почему они не отказали, если я им не по нраву? Но не отказали, наоборот, страшно торопили со свадьбой. Говорили, будто у них уговор с южными корабелами, и некогда им гостить в моём доме, ни даже как следует отпраздновать на ярмарке. Всего денёк мы пировали, а больше я тестя с тёщей ни разу не видал. Да не стремился: мне довольно было Аю. Небо потонуло в её глазах. Вспоминаю, как наваждение.
— Наваждение и есть. Вас приворожили друг к другу. Тебе, Лемба, проветрило ум, пока ты учился у Стиры. А жена твоя смертельно мается, и я не могу помочь ей быстро. Давай начнём с того, что ты подаришь ей зеркало.
Лемба сердито фыркнул:
— Это же… Вильяра, если нас с Аю свели беззаконными чарами, наш брак недействителен. Мне не любезна эта женщина, я не желаю знать её и называть женой.
— А ты её и не знаешь, Лемба. Никто из нас её не знает. Если я смогу распутать чары, мы увидим, какова она на самом деле. Помнишь сказку о жене Сулы?
Лемба скривил рот, передёрнул плечами: сказку он помнил, сам же и сказывал её знахаркиной дочери Яли.
Вильяра продолжила:
— Ты помнишь сказку, Лемба, значит, ты знаешь, какая опасность тебе грозит.
Кузнец кивнул, Вильяра видела, что ему всё более не по себе.
— Сула погиб ни за что, — сказал он. — Жена убила его, очнувшись от наваждения. Она не поняла, что за незнакомец валяет её по шкурам вместо любезного, и пришла в такую ярость…
Мудрая согласно склонила голову:
— Вот поэтому ты береги Аю, как больную сестру.
— Может, мне запереть её?
Вильяра чуть подумала — отмела предложение.
— Не советую. Пока я распутываю чары, обыденные заботы помогут Аю продержаться. А взаперти она скорее удавится или разобьёт себе лоб о стену. А смерть её не пойдёт впрок… Никому из нас!
Кузнец хмурился всё сильнее.
— Вильяра, ты так говоришь, будто на Аю не простой приворот, а чары родственной крови.
Мудрая криво улыбнулась:
— Ты сам это сказал, Лемба! А я скажу, что ты умён, и Стира хорошо учил тебя.
— Но это же…
— Беззаконие, наравне с живоедством.
— Вильяра, она принесла поганые чары в мой дом… Нет, ладно, я сам привёл эту погань в дом. Ну что за затмение на меня тогда нашло!?
— Запретные чары цепляют за слабину: у кого какая есть. Ты, Лемба, вовремя не похоронил Яли, вот тебя и повело на похожее личико. Так повело, что ты влез в ловушку, не думая.
Лемба молчал долго. Молчал, гонял по скулам желваки, сопел, как разъярённый рогач. Возможно, слал кому-то зов, возможно, просто переваривал известия. Наконец, переспросил, неожиданно спокойно.
— Вильяра, как ты думаешь, этот силок ставили на меня или на кого попало?
Любопытный вопрос! Мудрая сама уже им задалась, но внятного ответа не нашла.
— Я думаю, если бы твои тесть с тёщей добивались чего-то именно от тебя, они бы не исчезли из твоей жизни после свадьбы. Но может, им довольно было подсунуть тебе гнилую рыбу вместо свежего мяса?
— Сти уже больше трёх поколений не воюют с Вилья, не делят пограничные дома. А других обид, чтобы мстили, не гнушаясь беззаконием, мне на ум не идёт, — сказал Лемба.
— Мне тоже. Но я буду думать и выведывать. Пойду за зеркалом. А ты пока постарайся вспомнить вашу первую встречу с Аю.
— Чего припоминать? Споём с тобой песнь разделённой памяти, и ты сама увидишь, как было.
— Или так, — согласно кивнула Вильяра. — Когда вернусь.
[1] На наш счёт, с 6–7 и 12–13 лет.