Чей-то бабий протяжный крик мгновенно, как пулеметом, прошивает тишину.
И тихо-тихо вдруг становится. Только слышно, как надрывается воронье в стеклянном рассветном небе. Молча стоят читинские рабочие возле теплушек, принимают на руки детей, прижимают их к себе – длинных и легоньких, чумазых, босоногих оборвышей.
По теплушке идет жена Блюхера. Руки у нее ледяные, прижаты к груди, подбородок дрожит. Она вглядывается в пепельные лица детей. Идет она медленно, ступает осторожно, помнит наказ мужа: «Ты возьми самую несчастную, немытую, больную, которую могут другие не взять. Ты ту возьми, Зоенькой назовем».
В углу, прижавшись к шершавым доскам, стоит маленькая девочка; лицо ее в струпьях, ручонки черны от грязи, ногти обкусаны. Девочка смотрит затравленно, как звереныш.
Жена Блюхера подходит к ней, берет ее на руки, гладит по лицу, прижимает к себе и что-то шепчет девочке на ухо. Сначала та отстраняется, лицо ее делается совсем крохотным, как моченое яблоко, а после она обхватывает женщину своими тоненькими ручонками и страшно, по-бабьи, кричит:
– Мама! Мамынька моя! Мамынька!
– По-видимому, – продолжает Блюхер, – самая страшная форма демагогии – это «искренняя» демагогия.
– Не говорите терминами заклинателя змей! – кричит Шрейбер. – Извольте называть вещи своими именами!
– Именно это я собираюсь делать. По-видимому, не все выступавшие отдают себе отчет в том, что альтернатива переговорам только одна: война. Я не говорю о том, что война в нынешних условиях была бы крайне тяжелой для нас. Я приведу несколько примеров о положении в армии, чтобы здесь было чуть меньше урапатриотического трезвона. Патриотизм всепобеждающ, лишь когда он вооружен. А у нас, во всех наших забайкальских дивизиях, имеется всего двадцать семь лошадей! Вам понятно, что это такое? Крестьянин доведен до полного нищенства, лошадей нет, орудия, таким образом, беспомощны! А саблей сейчас не много навоюешь, пушка нужна! Это раз. Восемьдесят процентов бойцов нашей армии подлежат демобилизации по возрасту! Два. Кадровых офицеров, которые преданны родине и не продадут нас интервентам, я не могу пригласить в ряды армии, потому что в Госбанке для нужд армии нет денег. Три. В кавалерии нет шашек! В пехотных ротах половина винтовок русских, тридцать процентов – японских, десять процентов – американских, и патронов к ним нет. И вы хотите заставить меня повести армию на фронт? Это же будет продуманное, бессердечное убийство тысяч и тысяч людей, понимаете вы это или нет? До тех пор пока я не получу денег, до тех пор пока я не организую то, что мне надлежит организовать в частях, я пойду на любые, самые унизительные переговоры. Вы трещите фразами о любви к родине, а расплачиваться за эти фразы будут рабочие и мужики в шинелях. Отказываться сейчас от переговоров – это не просто безумие. Либо это преступление, либо глупость.
Блюхер говорит, а в открытые окна несется протяжный рев паровозных гудков: вокзал встречает голодных детей Поволжья.
Исаев и Сашенька медленно шли по пустынной аллее. Где-то за буйными соцветиями кустарников слышались веселые голоса, визг, смех и плеск воды: там, внизу, пляж на берегу залива.
– Когда я слышу эту радость, – сказал Исаев, – мне сразу вспоминается петроградский приятель Генрих Ганин, эстрадный чтец. У него была новелла. Она называлась «Лось в черте города». Предвоенный Петроград, на первых страницах газет – сообщения о стачках на заводах, решение правительства о призыве в армию, сообщения о росте цен на продукты, но люди, все как один, читают четвертую полосу – там маленькая заметка: «Вчера на Васильевском острове из леска вышел лось. Не обращая внимания на жителей, лось спокойно перешел дорогу и углубился в чащу». Проходит месяц, на первых полосах появляются сообщения – «Тысячи убитых в пограничных районах, надвигается всеобщая война». Но люди все-таки читают четвертую полосу, а не первую, потому что там заметка: «Лось в черте города. Вчера лось шел по Невскому. Он разбил рогами две витрины и лег спать на Литейном». И Ганин тогда говорил мне: «Если на четвертой полосе газеты появится очередное сообщение – «Лось в черте города», где будет сказано о том, что десять лосей танцуют на Аничковом мосту, – это будет означать конец мира, но люди будут читать именно эту заметку – «Лось в черте города»...
Сашенька улыбнулась:
– Максим Максимыч, вы необыкновенно странный человек. Словно девица.
– Это как?
– Очень просто. У вас настроения меняются.
– Да?
– Конечно. То смеялись все утро, а теперь грустите.
– Это я грущу оттого, что вы меня обижаете.
– Я просто боялась пугать Гаврилина. Сегодня я готова идти к чумным.
– Папа уже уехал?
– Ночью.
– Почему вы зовете его по фамилии?
– Люблю его очень...
– Одна здесь теперь?
– Одна.
– У вас родинка на щеке смешная. Нет?
– Это не родинка.
– А что?
– Родимое пятно.
– Оно у вас формой на Англию похоже...
– Не дразнитесь. Когда пойдем к чумным?
– Не надо ходить к чумным.
– Боитесь?
– Еще как!
– Одна пойду.
– Водку пить сможете?
– После?
– И после, но главное – перед.
– А у вас виски седые.
– Это я подкрашиваю. Чтобы казаться элегантным, как английский капитан.
– Вот и неправда. Я знаю, как подкрашиваются.
– Разве так не похоже?
Сашенька остановилась и внимательно оглядела виски Исаева.
– Обманщик.
– Обманщик, – сразу же согласился он и повторил. – Обманщик.
– Максим Максимыч?
– Ау?
– Вы зачем живете в Гнилом Углу?