Павел Петрович, осунувшийся, обросший рыжей щетиной, стоял у окна и молча курил. Жена его собирала нехитрый комиссарский скарб: узелок и чемоданишко с обитыми углами и без замка. В коляске спал младший сын Постышева. Тот, что постарше, тихонько сидел в углу, возле брата, играя в войну. Он собирал из деревянных палочек огромную пушку. А собрав, целился в спящего братишку, рычал: «Б-ба-бах», потом падал навзничь, изображая раненого, шептал тоненьким мальчишеским голоском: «Вперед, вперед! Красные орлы!» – и закрывал глаза – вроде бы «убит». А после начинал цокать – это кавалерия несется, вот все ближе и все ближе она, вот ожил наш убитый командир и стал лихим конником, вот он вскакивает с пола и кричит: «Даешь!»
– Я тебе сейчас шлепка дам, – тихо сказала мать, – разбудишь брата. Дай поспать напоследок.
В дверь легонько постучались.
– Войдите, – сказал Постышев.
– Доброе утро, – кашлянул шофер Ухалов. – Я прибыл.
– Мы на машине? – счастливо закричал сын комиссара.
– Садитесь, – сказал Постышев Ухалову, – сейчас попьем чайку на дорогу.
– Благодарствуйте, Павел Петрович, я уже отпил дома.
– Чай не водка, можно и повторить.
– Так ведь водку – ее тоже не грех повторить.
– Резонно. Садитесь, садитесь.
Ухалов опустился на краешек стула и начал сворачивать цигарку. Жена Павла Петровича разлила чай из самовара в большие пиалы. Пили они молча. Только самовар свистел по-домашнему – уютно и спокойно. А вдали – канонада. И на дороге за окнами – людской плач и конское ржание.
– Ну, я пойду к машине, прогрею, – сказал Ухалов, – спасибо за угощение.
Сынишка Павла Петровича забрался под кровать, и теперь оттуда слышны его команды, грохот «выстрелов» и цокот далеких эскадронов, несущихся на врагов. За столом остались комиссар и его жена. Они долго смотрели друг на друга, молчали, только иногда Постышев осторожно трогал руку жены.
– Дико, – сказал Постышев, – сейчас по всем людским законам мы должны говорить с тобой...
– А нам не надо, потому что все понятно.
– Да.
– Ты сейчас вспоминаешь восемнадцатый год, когда мы шли через сопки от Калмыкова.
– Я не все вспоминаю. Я вспоминаю малинник, где мы спали, и еще как деревья над нами шумели. Вроде бы море рядом слышалось.
– Ты тогда читал Гейне.
– Я помню. «Через лес широкий, зеленью одетый, всадник быстрый скачет, бешено несется...»
– А помнишь, как орал малыш, когда мы проходили пикеты белых?
– Да. У него тогда был сиплый басина.
Сын прервал возню под кроватью и крикнул:
– Какой же я сиплый?!
– Чудак, – улыбнулась грустно мать, – это же лучший комплимент для настоящего мужчины.
– А комплимент – это что такое?
– Вроде подарка.
– Как рыба?
– Какая?
– Которую едят.
– В общем, верно, – сказал Постышев, – очень точная расшифровка слову «комплимент».
– Помнишь, когда мы заблудились в тайге, ты говорил, что нам надо быть всегда вместе, потому что в старости будет мучительно жаль каждой минуты, проведенной врозь.
– Да.
– Ты не думай, я говорю это без умысла.
– Я знаю.
– Я бы мечтала остаться рядом с тобой до конца.
– Знаю.
– У тебя на висках морщинки, как у старухи, комиссар.
– Спасибо.
– Обиделся?
– А ты как думаешь?
Стекла стали дрожать еще сильней и мельче. Жена комиссара подняла из кроватки маленького, одела его, укутала шалью и протянула отцу. Постышев поцеловал сына в лоб, в щеки, потом взял на руки старшего и начал медленно играть с ним в «носы» – закрыв глаза и сморщив лицо.
Ребенку что эвакуация, что победа – все едино, если предстоит поездка на машине. Сын прощался с отцом, играл с ним в «носики», а сам поглядывал в окно на Ухалова, который возился возле автомобиля.
– Пап, – не выдержал мальчик, – мы далеко поедем на машине?
– Ты пойдешь пешком.
– Почему? Машина ведь наша.
– Это тебе кто сказал?
– Я так думаю.