Мы пошли на разведку и нарвались на полицейскую засаду. Уничтожить ее было нельзя — рядом в селе стоял большой гарнизон гитлеровцев, а шум был не в наших интересах. Отступать пришлось по болоту. Товарищи налегке перепрыгивали с кочки на кочку, а меня тяжелый груз тянул книзу. Несколько раз проваливался по пояс, отстал, выбился из сил, а «дегтярь» меня по спине и плечам колошматит! Кожу истер в кровь, синяков набил не меньше десятка. А на другой же день — снова надо на операцию. И пошел, что поделаешь!
Никогда бы я не променял своего «дегтяря» на более легкое оружие: ведь нам с ним всегда обеспечено почетное место в бою — мы словно первый голос в хоре. Автоматчики нам только подпевают.
Каково же мне было узнать о приказе командования: разведчику-пулеметчику Артозееву сдать свое оружие в боепитание и получить взамен автомат! Я был просто убит.
Между тем приказ этот был следствием моего давнего желания: перейти во взвод подрывников. В связи с большим ростом отряда командир производил формирование, и моя просьба была удовлетворена.
Я бы с радостью перешел на новую работу в боевую семью минеров и подрывников. Опыт в этом деле имел, и товарищи мне нравились, все, кажется, в порядке, но в этом взводе бойцам иметь пулеметы не положено. Я же не мог расстаться с пулеметом. Не мог — и все тут! При мысли, что окажусь лишенным этого привычного грозного оружия, мне становилось просто страшно. За полтора года мы прошли сотни километров, перебили сотни врагов. Как можно жить и воевать без него? Да, я свыкся с ним, как с верным товарищем, и чувствовал что-то очень похожее на горечь расставания с другом.
Мучился, мучился — и решил пойти искать заступничества у нашего командира соединения. Напомню, думаю, Алексею Федоровичу, как я заслужил его первую похвалу, еще ни разу не побывавши в деле: она была получена за то, что в двухнедельных скитаниях во время поисков отряда я не расстался с пулеметом. Каково тащить его в тридцатиградусный мороз без ночлега, без пищи, во вражеском окружении, — командиру было понятно, да и по мне, наверно, видно было.
Напомню и то, что пулемет у меня без дела не бывал и не раз в моих руках сослужил хорошую службу: в месте, прозванном «мадьярским проспектом», мой «дегтярев» повернул вспять целую колонну врага.
Пообещаю командиру, что буду и впредь.
Много чего собирался я сказать товарищу Федорову. Целую речь готовил и будто сказал все, что собирался, а. «дегтяря» пришлось все-таки отдать.
Вручая его начальнику боепитания, я на прощанье крепко прижал к себе обеими руками и поцеловал любимый пулемет. «Пусть он служит другому бойцу так же хорошо, как служил мне», — подумал я и попросил начальника позаботиться о нем, отдать в верные руки. Не постыжусь признаться, что глаза мои при этом были па мокром месте.
Началась наша вторая партизанская зима. Соединение находилось в Клетнянских лесах, где предполагалось пережить трудное время года. Здесь разбили такой благоустроенный и большой лагерь, что прозвали его Лесоградом. Только сидеть в нем, конечно, не приходилось — дома отдыхали лишь после походов.
Однажды возвратился я из дальней разведки и застал в нашей землянке такое столпотворение, что просто не знал, куда от порога ногой ступить.
После светлой мглы зимнего леса да крепкого морозца дома показалось очень жарко, накурено, темно. В первую минуту я вообще не мог ничего разглядеть толком. А тут еще, как всегда при возвращении товарища, окружающие подняли шум. Смеются, спрашивают, поздравляют с благополучным прибытием — и все разом.
Однако в тот вечер шум прекратился раньше обычного, и я заметил, что мой приход прервал какой-то интересный разговор. В землянке оказались гости из соседних подразделений. И тут я обратил внимание на незнакомую девушку, поместившуюся на нарах в центре землянки. Сидит как дома, смеется вместе со всеми, разговаривает, в общем чувствует себя вполне на месте.
Откуда такая у нас? Должен признаться, что как я ни ценил наших славных партизанок, но всегда предпочитал, чтобы они находились в других подразделениях. Появлению новой девушки в своем взводе я по многим обстоятельствам вовсе не обрадовался. Что ни говори, лишняя особа женского пола в наших условиях представляла некоторую опасность. Слишком много было неженатой молодежи среди подрывников.
Присмотревшись, я убедился, что ошибся: девушка, конечно, никакого отношения к нашему взводу не имела.
Это была гостья, причем, судя по многим приметам, из числа тех, кто прилетел недавно из Москвы.
Мне дали поужинать, я уселся в сторонке и стал слушать.
Наши спрашивали, а девушка рассказывала. Она говорила о боях под Сталинградом, о ледяной дороге через Ладожское озеро, по которой день и ночь идет помощь блокированным ленинградцам, о том, как выглядит, как живет военная Москва.
Она всего лишь отвечала на вопросы, но создавала удивительно стройные картины. Впечатление было такое, будто мы все поднялись куда-то высоко-высоко и видим не только Москву с эскадрильями боевых самолетов над ней, но и заводы, на которых они делаются; видим Урал, где рабочие собирают станки под открытым небом; видим колхозные поля с трудящимися на них женщинами; детские дома, где заботливо растят осиротевших ребят.
Если наш подрывник москвич Володя Павлов спрашивал о родном городе, о своей улице, девушка подробно описывала улицу и даже называла номер недавно пущенного по ней автобуса.
Если она рассказывала о французских моряках, потопивших перед вступлением гитлеровских войск в Тулон свой флот, — сообщала не только дату, но и час события.
Когда она говорила о том, что во Всесоюзной сельскохозяйственной академии имени Ленина своим порядком собирается сессия и агрономы обсуждают планы надолго вперед, она упомянула, что на этой сессии было сделано девяносто четыре доклада.
Кто-то ахнул:
— Нет уж, наша работа, пожалуй, легче.
Девушка рассмеялась вместе со всеми. Видно было, что эта беседа интересна и приятна ей ничуть не меньше, чем нам, с жадностью слушавшим человека с Большой земли.
Долго не отпускали в тот вечер москвичку. Перед самым ее уходом меня подозвал командир нашего взвода Садиленко и познакомил.
— Лена Кара-Стоянова, — представил он мне гостью, — корреспондент «Комсомольской правды».
Потом рассказал Лене обо мне. Сделал он это, помоему, неловко. На него иногда нападало желание что называется «пыль в глаза пустить»: хвастнуть своим народом. А тут еще перед ним корреспондент! Многие из наших считали, что работникам печати надо всякие «чудеса» рассказывать; а правду сказать — сотрудники газет часто именно о «чудесах» и расспрашивали.
И вот Садиленко понес. Артозеев — и бесстрашный, и герой. В общем поставил меня в дурацкое положение. Я прижал ему ногу — не помогает. Хоть провались!
Но тут я взглянул на Кара-Стоянову — и мне стало легче. Садиленко как раз начал рассказывать ей о том, как я бегал на «мадьярском проспекте» босиком по сугробам.
Девушка слушала внимательно, но ни разу не ахнула, ничем не показала своего восторга, хотя именно так и поступают многие, считая, что этим делают вам приятное. Ничего подобного не было в выражении ее темных больших глаз, смотревших серьезно и даже испытующе. Она только время от времени задавала вопросы.
— А приметили, где остались сапоги? А гранаты с какою расстояния бросали?
Когда я сообразил, что разговор идет не для бахвальства, объяснил ей все и уже больше не думал, куда бы мне удрать от рекламы, устроенной Садиленко. Должен же я был сказать человеку, что сапоги партизану нельзя кидать ни в коем случае, как и оружие?
С того вечера началась дружба нашего взвода с Леной Кара-Стояновой.
К гостям из тыла у нас относились по-разному. Кто не заслуживал уважения — будь хоть семи пядей во лбу, — не видал его. Но не только в этом дело: агитгруппа пользовалась большим авторитетом в глазах партизан, однако же отношения с ее членами у нас были далеко не одинаковые.
Мы знали, что Павел Васильевич Днепровский (это был «коренной» член коллектива с первых времен) — редактор нашей газеты и член подпольного обкома — сам мною испытал, вместе с Федоровым бродил по оккупированной Черниговщине.
Киевский поэт Николай Шеремет сочинял стихи. Ему не мешали, но и не помогали. Он, впрочем, и не искал пашей помощи. У Лидии Ивановны Кухаренко — лектора ЦК КП(б)У — тоже до наших маленьких житейских дел руки не доходили. С книгами, вырезками из газет и большой картой она бывала во всех землянках и ближних селах — выступала с серьезными докладами, и вопросы ей задавали серьезные.
Ни с кем из них мы так не сблизились, как с Леной. Тут, возможно, играл роль и возраст — она была в коллективе агитаторов самой младшей, — и та же Лидия Ивановна относилась к ней с ласковой материнской снисходительностью. Старалась иногда умерить ее пыл. А пыла у Лены было много. Она хотела делать все.
Выходит свежий номер нашей газеты «Коммунист» — статья Кара-Стояновой. Кто готовит группу молодежи к вступлению в комсомол? — Лена. Надо послать агитатора в деревню со свежими листовками. Кто пойдет? — Кара-Стоянова — она писала листовку, она и пойдет!
Кем это доставлен в отряд такой интересный альбом рисунков из соседнего лагеря? — Корреспондентом «Комсомольской правды».
— Не знаете, где сейчас Лена?
— Помогает после бомбежки раненых носить.
Через полчаса она уже на расчистке аэродрома.
Вот когда она после этой расчистки вернулась по обыкновению к нам в землянку, ее спросили:
— Что, Лена, улетите скоро от нас? (Самолета ждали со дня на день.) Смотрите — не забывайте в Москве! Да проверьте, очень вас просим, чтобы фотокорреспонденты выполнили обещание и послали родным в тылу наши карточки.
— Почему вы решили, что я улетаю? — улыбнулась Лена. — Я с вами до победного конца! Гнать будете — не уеду!
Все были очень довольны, что она остается, только возразили: разве мы вас так плохо приняли? Почему вы подумали, что гнать вас будем?
— Нет, — ответила серьезно Лена. — Принимаете очень хорошо. Но — как гостью. А я — боец агитгруппы и собираюсь просить командование о переводе в качестве бойца в группу подрывников.