Николай Никитич даже покопался у себя в походной сумке, поискал записную книжку — хотел сразу мне вручить, но не мог вспомнить, куда положил недавно подаренный ему бойцами новый трофейный блокнот. — Ничего, — сказал он, — сам добудешь.
— За этим-то дело не станет.
— Вот-вот! — обрадовался Попудренко. — Это тоже очень интересно. Ты вспомни нашу первую партизанскую зиму и сравни: какой враг был тогда и какой стал теперь? Тоже очень и очень интересно!..
Когда я вышел от командира, хоть и принял назначение по доброму согласию — голова гудела. Впервые я по-настоящему задумался о том, что такое ответственность командира.
В беседе с Попудренко я сказал, что отряд Чапаева — старый наш отряд.
Это было не совсем верно. Действительно, такой был в соединении, но сколько же людей оттуда ушло в рейд! Так много, что у Попудренко явилась мысль отряд расформировать. Это бы, безусловно, и произошло, будь дело пораньше, не в сорок третьем году.
Когда мы в сорок первом году пришли впятером из Добрянки — пусть это не было событием в жизни областного отряда, но все же и не каждый день новые люди приходили.
Не то теперь.
Начиная с этой весны народ в леса прямо валом валил. Тут была и подросшая молодежь, и долго сидевшие в ожидании и нерешительности «тугодумы», и даже раскаявшиеся или просто искавшие у нас спасения от возмездия полицаи. За несколько дней после ухода Федорова в лагерь пришли сотни новых людей. За их-то счет и был скомплектован отряд Чапаева и пополнены другие. И теперь в коллективе, с которым мне предстояло идти, от нашего старого отряда осталось только несколько настоящих, бывалых партизан да название.
Это беспокоило меня; я готовился к первому маршу с большой душевной тревогой.
Четырнадцатого марта мы вышли.
На вторую ночь подошли к берегам вздутой паводком реки Ревно. Наши подводы выехали из леса на Шевченковскую низменность. Вода с нее еще не сошла. Все кругом было затянуто легкой пеленой тумана, серебрившегося в свете луны. Тишину нарушал только грохот льдов. Они низвергались вместе с водой с гребня мельничной плотины. Недалеко отсюда был хутор Хандобоковка, близ которого примитивный мост. Там и решили переправляться. Пошли, но моста не оказалось. Его снесло паводком. С обоих берегов, навстречу друг другу, выпирали две насыпи плотины. Щиты ее были сняты, и бурный поток свободно мчался меж свайных столбов, на которых когда-то держался деревянный настил.
Столбы только чуть возвышались над уровнем воды и отстояли один от другого на расстоянии примерно полутора метров. У столбов вода клокотала особенно бурно. Ширина потока не более десяти метров. Будто и немного, а не прыгнешь.
Еще недавно подобное положение не слишком озаботило бы меня. Дал бы командир приказ — уж как-нибудь бы переправился. На чужой риск не так и боязно. Но вот — как приказать форсировать опасное место отряду людей, за жизнь которых несу ответственность я сам?
Стало страшно. А если погублю отряд на первом же марше? Не послать ли разведку на поиски другой переправы? Что делать? Как перейти эту проклятую речонку?
Сначала мысли вертелись вокруг того, чтобы как-нибудь избавиться от перехода. Но скоро я понял, что из этого ничего не выйдет.
Ждать нельзя. На нашей стороне, в Погорельских и Тополевских лесах, все села заняты немцами. В Погорельцах начальник полиции — старый наш враг, бывший бандит Ткаченко. Он скрывался от советского правосудия в этих местах, знает каждую тропку. От ищет, чем выслужиться перед оккупантами, может навести по нашему следу карателей. А нам здесь бои пока ни к чему, есть более серьезное задание.
Искать другой переправы? Проводник говорит вполне уверенно, что лучшего места ближе чем в пятидесяти километрах не найдем.
Возвращаться назад, в соединение? Но я же только получил приказ выйти оттуда! И — здравствуйте — явился! Прошу мол прощения, товарищ Попудренко, Николай Никитич: задание выполнить не могу. Конечно, сказать можно иначе. Упомянуть про неодолимые препятствия, стихию паводка и все такое прочее. Но смысл получится тот же; никого тут не обманешь, да и зачем мне обман!
А все-таки как быть? Как поступил в прошлом году Федоров, когда мы весной выходили из блокады и перед нами лежала разлившаяся Сновь? Тогда, правда, сошел уже лед, но разлив был много шире. А позже, вырываясь из Рейментаровских лесов, какое мы перешли болото! Люди тогда говорили, что по нему заяц не пробежит, лиса не пройдет! А мы перешли и никого не потеряли. Командир тогда уверенно дал приказ, сказал, что другого пути у нас нет.
Правда, — соображал я, — надо учесть авторитет Федорова, его привычку руководить людьми, отвечать за них. Но ведь и он с этой привычкой не родился, авторитет к нему не сам пришел. Форсировали по его приказу трудные места такие же люди.
Вот так стою и размышляю, и мучаюсь, никак не могу открыть рта, чтобы дать команду на переправу. Наконец, когда я решился, дал, несколько новичков стали возражать:
— Лучше погибнуть в бою, чем так зря пропасть!.. — услышал я разговор. Не успел я призвать их к партизанскому порядку, как вдруг вмешивается Вася Коробко. Парнишка он был исключительно спокойный и, несмотря на свою молодость, имел многие качества выдержанного старого партизана. Даже когда Вася проявлял отчаянную храбрость, он делал это без горячности и возбуждения и никогда сам не видел в своих поступках ничего особенного.
— Верно, еще не знаете, как партизаны воюют?
— Мы вам сейчас расскажем. — дополнил Васины слова другой комсомолец — Николай Крез.
Я не стал слушать их разговора, подошел к самому берегу и тихо приказал: «Коммунисты, вперед!» Тотчас разделись, готовясь войти в воду, Василий Гулак и Саша Егоров. За ними другие. На берегу уже лежали собранные ими и связанные лозой и вожжами жерди.
Вот Гулак, стоя на краю плотины, набросил ремень на ближайший свайный столб, верхом на связанных жердях подтянулся к нему. Ребята стали перебрасывать ему новые жерди.
За Гулаком полезли на сваи другие ребята. Они вязали жерди над обдающим их ледяными брызгами водоворотом. Глыбы льда лезли на них — они отталкивали их ногами. Льдины будто сознательно объединяли силы — громоздились одна на другую и разрушали непрочный труд добровольных саперов. Вода уносила жерди, но с берега подбрасывали все новые, и скоро пять столбов оказались соединенными тонкими, казалось, очень ненадежными переходами, вернее перелазами. На них и начали класть принесенные с хутора доски, ворота.
Грохот падающей воды и льда заглушал шум нашей работы. К утру над водопадом протянулась переправа. Когда люди двинулись по ней, она задрожала, как натянутая струна. Я поставил на каждом берегу по четыре человека, дал им связанные вожжи, они их держали на случай разрыва переправы.
Наконец я облегченно вздохнул. Все мои люди на той стороне. Но это только половина дела. С лошадьми беда: не идут в воду.
Поскольку наш мосток хорошо показал себя, мы перетащили по нему и грузы. А коней никто не мог заставить пуститься вплавь. Какой ты ни есть командир — скотине до тебя дела нет. Она не слушается, хоть плачь. А тем временем из села, где стоит гарнизон полицаев, уже понеслись звуки утренней побудки. Вот и делай что хочешь. Оставить отряд без лошадей нельзя.
Одна серая молодая кобылка оказалась по смелее других — пустилась вплавь. На середине реки льдина сбила её, и животное сгинуло в быстром потоке. Получилось, что не зря кони боялись: чуяли, что с паводком им не справиться.
Я приказал тащить их к переправе. Не идут. Не желают вступать на трясущийся мосток, пятятся; две чуть не свалились с насыпи в воду. И тут мне пришло в голову, как избавить лошадей от страха. Мы быстро собрали все лишнее из одежды, поснимали даже куртки, использовали мешки, одеяла и намотали все животным на головы. И ничего, — пошли. Только один мерин так артачился, что свалился с настила — и был таков.
Мы победили бурные воды Ревно. И когда колонна уже двинулась дальше, напряженное состояние, в котором я все время находился, спало. Я почувствовал себя таким разбитым, будто все эти люди и кони прошли по мне. Голова болела, все тело ломило, промокшая одежда стала холодной и тяжелой. Что за черт? Уж не захворал ли так некстати?.. Подумал и засмеялся. Понял: все это от переживаний. Бывал я в переходах и более трудных, но рядовым.
Во время нашего зимнего рейда в Клетнянские леса, на Черниговщине, в Семеновском районе была оставлена группа бывших разведчиков во главе с Иваном Бугристым. Мы уже знали, что группа разрослась, стала основой для местного отрядика. Отрядик этот я должен был найти и присоединить к себе.
Как только мне стало известно, что группа стоит в гуще соснового леса урочища «Рогозное», мы двинулись туда всем отрядом. Ивана Бугристого я знал давно и как будто неплохо. Вместе воевали, вместе ходили в разведку — старый федоровский партизан. Поэтому, когда встретились, очень удивило меня его поведение.
Бугристый встретил нас руганью:
— Вы потише не могли подойти, черт бы вас взял!
— Это что, вместо приветствия?
— А чего демаскируете! Треск, грохот, никакой конспирации.
Да ты не волнуйся. Видишь — нас сила!
— А что мне твоя сила? За своих людей я отвечаю. А тут шум, кони ржут, черт-те что делается! — II он кинулся к нашим бойцам, требуя соблюдения тишины. Я поглядел кругом, поговорил с его партизанами. И еще больше удивился.
Двадцать семь человек жили в грязной, запущенной, темной землянке. Тут же и готовили пищу; костры не разводили, чтобы не быть замеченными. По ночам они накаливали печку и варили на два, а то и на три дня. Суп прокисал в бидонах. Люди хворали.
Днем, кроме назначенных на заставу, выходить из землянки никому не разрешалось. А застава в нескольких шагах.
— Что вы тут людей квасите? — спросил я у Ивана.
— Ждем полного тепла. Лист разовьется — полегчает. — хмуро ответил он.
— А что же, ваше оружие только летом годится?
— Я не могу рисковать людьми. К тому же больные, видишь.
— Ты сам их больными сделал!