Овация была короткой. Одного выстрела хватило, чтобы Юхновец получил должное вознаграждение.
Но, несмотря на провал Юхновца, возня шпионов вокруг нас продолжалась.
— Произошел, например, такой случай. Разведчики познакомились с пожилой и, по их утверждениям, весьма симпатичной женщиной — жительницей Семеновки Анной Онуфриевной Бондаренко. Она их растрогала слезным рассказом об издевательствах и оскорблениях немцев из гебитскомендатуры, расположившихся в ее доме. Слово за слово разведчикам удалось ее убедить работать на нас.
А будь что будет! — согласилась она. — Чего уж зря-то жить среди зверей, принесу помощь Родине.
С тех пор наши разведчики держали с ней постоянную связь. Несколько раз Анна Онуфриевна приходила в лес на условленное место и приносила различные данные о противнике. Не всегда точные, иногда просто наивные, но разведчики видели, что желание работать с партизанами у нее очень постоянно: «Старается тетка. Не сразу и мы стали разведчиками. Научится.» — так говорили они. Даже у начальника разведки отряда Бугристого складывалось об Анне Онуфриевне впечатление весьма неплохое. Для подозрений действительно оснований не было. Ни о чем не расспрашивает, в отряд не стремится.
Но как-то, сияя от радости, ока притащилась на встречу с большим картонным ящиком:
— Вот. Передайте подарок вашему командованию. Звери-то мои с квартиры убрались. Вместо них пришел очень приличный человек, мадьярский офицер. Он мне в комнату поставил приемник. Я решила отнести, зачем мне.
На этот раз с Анной Онуфриевной встречался политрук разведвзвода Иван Иванович Коновалов. Он оценил по достоинству подарок. Поблагодарил, сказал, что все в отряде будут, несказанно рады.
— У нас радистка, товарищ Щербакова, не любит, когда рацию пускают для общественных надобностей. Редко даст возможность послушать концерт. Все только для дела. Очень, очень благодарим, товарищ Бондаренко! — с этими словами Иван Иванович взвалил коробку с приемником на плечо, попрощался и пошел.
Анна Онуфриевна помахала ему рукой и тоже было повернула в свою сторону, как — вдруг Иван Иванович охнул, согнулся и сказал:
— Ну вот, начинается история. Заболела старая рана. Как же теперь?! Ах, беда. Ой, ой!..
Анна Онуфриевна вернулась. Ее лицо выражало и сочувствие, и волнение, и озабоченность.
— Как же вы теперь доберетесь? — спросила она с искренней тревогой в голосе.
— Я-то ничего, но подарок. Впрочем, что с ним случится. Давайте, Анна Онуфриевна, прикроем его вот там, в ямке, березовыми листьями.
Нет, что вы. Лучше уж я вам помогу. Я понимаю, конечно, — к вам в лагерь нельзя, но часть дороги. Нет, что вы, мне нисколько не тяжело. А здесь оставлять, как же это.
Бойцы с нашей заставы увидели такую картину. Пожилая женщина тащит согнувшись тяжелый груз на плече, по лицу ее струится пот, а сзади, шагах в пяти от нее идет Иван Иванович. Немного скривился, но ничего: балагурит, рассказывает какие-то партизанские анекдоты. Давно уж известен был Иван Иванович как шутник, но тут больше было похоже на издевательство.
И вдруг Иван Иванович выпрямился, вытащил из кармана пистолет и скомандовал:
— Стоп! Дальше ходить не надо. — Женщина повернула к нему недоуменное лицо, сделала такое резкое движение, что чуть не уронила свой ящик; но Иван Иванович во-время его подхватил. — Зачем же так неосторожно. Вот лучше поставьте на пенек.
Бойцам, которые подбежали с заставы, он крикнул:
— Назад! К этой штуке никому не подходить!.. Отведите-ка гражданочку в особый отдел. А сюда позовите радистов, то есть минеров. Вы, Анна Онуфриевна, не волнуйтесь, если ваш приемничек окажется без сюрпризов, вам будут возвращены и свобода, и наше уважение. А пока погуляйте с этими молодцами.
Наши подрывники с помощью связистов извлекли из нового и действительно хорошего приемника аккуратную алюминиевую коробочку, к которой тянулись от питания два провода. Сняли металлическую оболочку и увидели две четырехсотграммовые шашки тола с вделанным внутрь электромеханическим взрывателем.
— Отличная конструкция! — похвалил Шахов. — Надо будет иметь в виду. Тут очень интересное сочетание. От электрической искры сгорает предохранитель; потом кислота постепенно сжигает цинковую пластинку, и партизанский штаб летит на воздух. Ясно, что такой хороший приемник будет стоять в штабе.
А Иван Иванович сказал:
— А что, товарищи, разве я не прав, когда изо дня в день повторяю, что разведчикам надо давать звания «народный артист республики», «заслуженный артист.»
По нашей просьбе он рассказал, как ему удалось разоблачить диверсантку.
— Во-первых, упаковка. Видите — на приемнике гофрированный, фабричный картон. «Нет, — думаю, — навряд ли пошлет нам в подарок даже самый распредобрый дядя абсолютно новый приемник. Тут что-то не так». И разыграл я тогда сцену. Как только она отказалась приемник спрятать, — понял, ей нужно во что бы то ни стало его доставить к нам. Зачем же, спрашивается, я его потащу? Пусть сама тащит, не так ли?
Товарищу Коновалову я объявил приказом благодарность. А бойцов просил помнить об этом случае.
После наших успешных операций в селах, особенно после бескровного овладения резиденцией сельхоз-коменданта в Жадове и перехода к нам доброй половины жадовского полицейского гарнизона, оккупационные власти устроили среди оставшихся полицаев жестокую чистку.
Одних поместили в лагери, других отправили в Германию и только самых верных оставили на местной службе. Таких было немного. Всех их собрали в одну команду и сконцентрировали в селе Ивановка, в городке из палаток. Там стали вести ежедневные учения и производить какие-то земляные работы.
А неделю спустя в Ивановку прибыла саперная или строительная часть. Какая точно, никто из нас определить не смог. Нашим разведчикам не удавалось выяснить, что там, в Ивановке, происходит.
Среди оставшихся полицаев мы своих людей не имели. А между тем все эти перемены и прибытие новых частей что-нибудь да означало. Безусловно, перед «специалистами» поставлена какая-то боевая задача. Но какая?
Я долго ломал себе голову над этим, но что можно надумать своей головой, когда требуются точные данные? Правда, наши разведчики, лишенные возможности попасть в этот гарнизон, сумели выяснить кое-что через двух подростков: братишки Саленко крутились с другими ребятами в селе и сообщили нам распорядок дня, часы смены постов и некоторые наблюдения насчет вооружения. Но все это было не то! Зачем посадили сюда «специалистов», мог сказать только кто-нибудь из них самих или чин полиции, да и то лишь из тех, кому многое доверено. На помощь этих лиц мы рассчитывать не могли.
Выкрасть одного из полицаев? Это не представлялось возможным: во-первых, они находились под строжайшим надзором немцев; во-вторых, мало того, что их охраняют люди, сильно пуганые, они сами остерегаются; в-третьих, нам невыгодно было поднимать шум.
Какой бы подобрать ключик к одному из доверенных полицаев, чтобы заставить его в добровольном или принудительном порядке развязать язык?
Вот над чем я думал. А то, как этот ключик подобрался, имеет свою историю.
Прежде всего, рассуждал я, кто такой полицай? Это такой подлец, который, будучи гражданином Советского Союза, пошел в услужение к оккупантам; стал палачом своих земляков; продал народ и Родину; двадцать четыре года ел и пил у стола Советской власти, а потом ей изменил. Полицай, да еще из таких отборных, — это сознательный мерзавец и законченный иуда. Враг.
О тех, кто попадал в полицию, не будучи врагом народа (а в первое время были и такие), сейчас думать не приходилось. В сорок третьем году уже самые растерянные, несознательные и бесхарактерные люди определились: туда или сюда. Часть из них была уже прочно связана с врагами, а другая несла свои запоздалые раскаяния к нам в леса.
Значит, мне оставалось иметь дело с врагом — каким-нибудь одичалым бешеным волком, который кусал своих же братьев и сестер.
Вот насчет братьев и сестер я и задумался. И кое-что мне вспомнилось.
Самое первое воспоминание относилось еще к концу ноября сорок первого года. После гибели Добрянского отряда пятеро голодных и замерзших партизан шли на поиски другого боевого коллектива. Мы пробирались по району, сплошь занятому врагами, боялись подойти к человеческому жилью. Часто ночевали прямо в снегу, под открытым небом. Когда и где найдем своих, — не знали. Нам было плохо.
И кто же приютил и накормил нас однажды на пути? — Жена полицая. Это было в селе Дроздовицах. Женщина, рискуя собой, тайком от мужа, которого она возненавидела, оказала помощь партизанам. Она сказала, что ее отец был первым колхозником на селе, а брат-коммунист, уходя в армию, завещал ей блюсти верность народу, выручать своих людей из беды.
А позже? — продолжал вспоминать я. Уже в соединении у Федорова среди нас был хороший разведчик — Степа Коренок. Брат же Степы служил помощником начальника полиции Гуты Студенецкой. Он жестоко издевался над населением. Жена этого полицая — Ефросинья Коренок была нашей связной. Его племянник — Иван Дубина пришел в лес к партизанам. И когда нам удалось поймать озверелого предателя, родные первые потребовали его казни.
В моей памяти вставали картины одна другой ярче. Вот пришел к нам недавно с маленьким братцем двенадцатилетний Ваня Левченко. Их отец — в армии, а дядя, у которого отец их оставил, пошел в услужение к оккупантам. Мальчики не могли с этим смириться, просили помощи и совета, как отомстить за оскорбление имени фронтовика-отца дяде-полицаю?
Десятки примеров говорили о том, что все полицаи жили в окружении смертельной ненависти и презрения со стороны своих же кровных родных. Немногие родственные узы выдерживали испытание изменой. Это я наблюдал еще в начале войны. Еще сильнее это было видно теперь.
На днях разведчики мне сообщили, каково живется в моем родном селе Машево помощнику начальника полиции Гецевичу. Подозревая в связи с партизанами не только всех односельчан, но и собственную семью, он дошел до подлинного психоза. Не ночевал дома, прятался по чердакам, а в свою хату заходил только поесть, да и то наспех. Сумасшедший, да и только.
Дней пять назад, когда Гецевич пришел домой пообедать, его сынишка Леня собирался идти на речку купаться. Мальчик завернул в платок пару яиц и кусок хлеба. Увидев это, отец вдруг озверел: «Передачу партизанам несешь? — Он швырнул в жену полено: — Ты в моем доме партизана держишь?» Гецевич поставил родного сына к стене и, щелкая затвором винтовки, на глазах у матери угрожал застрелить Леню, если он не сознается. Довел мальчишку до того, что тот начал заикаться. А папаша решил предъявить ультиматум партизанам.
Напившись для храбрости пьяным, он явился к моему дяде — Филиппу Семеновичу Артозееву и сказал:
— Я знаю, можешь не отрицать, что все три твоих племянника в партизанском отряде, а старший — у них командиром. За это я тебя не виню. Мой сын, мерзавец Ленька, — тоже партизан. Он из дому ворует хлеб и яйца — тащит к ним в лес. Но ты передай своим племяшам, чтобы оставили наше село в покое и не сманивали жителей. Пусть даже носа сюда не кажут. И если ты не добьешься от них такого обещания — пеняй на себя. Покажу на тебя гестаповцам — кожу сдерут.
Перепуганный Филипп Семенович передал мне эти слова. Их следствием было только то, что я дал задание группе бойцов изловить негодяя, а помогли им в этом жена Гецевича Ольга и сын Леня.