Полгода грохочет, скрежещет и воет невиданная доселе война. На полсвета раскинулась она. Горит земля, пылает в кровавых заревах небо, рушатся воздвигнутые людьми дворцы, школы, музеи и дома в городах, дымом в небо уходят деревни и сёла, корчатся и гибнут от пожаров сады.
А с запада на восток все продолжают двигаться вражеские колонны автомашин, конные обозы, войска.
Но какая разительная перемена произошла во всем этом. Что же случилось? Почему все реже и реже слышится гортанный смех, гнусавые трезвучья разукрашенных перламутром аккордеонов, монотонное и назойливое, как мушиное гудение, звучание губных гармоник? Почему так редко стала слышна самая модная из всех песен: «Комме цурюк, Мария».[8]
Притихли, ссутулились вояки, опустили головы «непобедимые», приподняли воротники своих длиннополых серозеленых мантелей.[9]
Не с хлебом и солью встретила Советская Россия непрошенных гостей. Нет, улыбчатая, добрая, она сурово сдвинула брови, и не руку для приветствия, а орудийные стволы и автоматы вскинула навстречу грабителям. Банкет в Кремле, назначенный фюрером, не состоялся.
Вечереет. В палевой морозной дымке плавает оранжевый круг солнца. Дышит холодом розоватая, в синих разводах теней, степь… Деревья в садах, крыши хат и сараев, колодезные журавли, — все обряжено в густой, бахромчатый иней. Оленьими рогами разузорил мороз маленькие оконца хат по всему селу. Над крышами вьются белые султаны дыма.
По улицам Крымки с визгом и скрипом ползут огромные темнозеленые фургоны. В сумерках они кажутся черными. Рыжие, куцехвостые лошади плетутся, еле передвигая ноги, тяжко водят впалыми боками, дышат со свистом. Тяжело им тащить по снегу эти махины на колесах. На козлах попарно, закутанные с головой в одеяла, бесформенными серыми кучами, словно окаменелые, торчат солдаты.
Это все крепчавший мороз загонял на ночь в Крымку большой немецкий обоз.
Он расползался по селу, наполняя гомоном потемневшие, безлюдные улицы. Немцы размещались по хатам. Заскрипели колодезные журавли, загремели обледенелые бадьи.
У Гречаных разместился санитарный пункт обоза.
Семья, как обычно в дни таких нашествий, сгрудилась в кухне.
Парфентий, недавно вернувшийся с работы, иззябший, отогревался на печке.
Хата Гречаных наполнилась шумом, стуком каких-то тяжелых предметов, звяканьем оружия и котелков и хриплой, гортанной скороговоркой.
Вскоре в кухню вошел толстый белобрысый унтер-офицер. Потемневшее от холода лицо его со светлыми глазами и бровями напоминало негатив.
Он осмотрелся кругом и заглянул в печку, где лениво трещал и дымился отмякший бурьян.
— Эй, матка, давай, давай! — прокричал он осипшим голосом.
Лукия Кондратьевна не понимала, что этому толстяку было надо, и недоумевающе смотрела на него.
— Мало, мало! — настойчиво повторил он несколько раз.
— Чего мало? — переспросила женщина. Унтер-офицер, тыча пальцем в печь, повторял свое «мало».
— Парфуша, что он балакает, не пойму?
— Жарче топить велит, видишь, на огонь показывает.
— Бист ду кранк?[10] — спросил немец Парфентия.
— Мама, скажи этому паразиту, что я больной и пусть не пристаёт.
— Я не умею, сынок.
— Ну, покажи.
Мать прижала ладонь к щеке и, склонив голову на бок, изобразила гримасу, понятную на всех языках.
Унтер-офицер отстал от парня и снова прицепился к хозяйке. Он ковырнул ногой кучу бурьяна у печки и презрительно осклабился.
— Шлехт, плёхо.
— Лучше нет.
— Ох, русски! — он выскочил во двор и вскоре вернулся с длинной жердью, выломанной из потолка сарая, искромсал её и, набросав полную печь, ушел.
Через некоторое время в хату стали набиваться солдаты. Это были обмороженные обозники.
Унтер-офицер, оказавшийся фельдшером, снова зашел в кухню уже в белом халате. Он взял со стола керосиновую лампу, оставив хозяевам стеариновую плошку.
— Германски. Гут.
Дверь из кухни осталась приоткрытой и было видно все что происходило в хате.
Притаившись на печи, Парфентий с Маней стали наблюдать, как солдаты, морщась от боли, снимали с себя сапоги, ботинки, отдирали от обмороженных ног носки, с дикими воплями стаскивали с почерневших рук тонкие шерстяные перчатки. У некоторых из солдат обмораживание было так запущено, что кожа покрылась бурыми язвами.
Все солдаты, которые приходили и уходили, казались Парфентию и Мане какими-то жалкими и смешными в своих долгополых шинелях и пилотках, с опущенными на уши отворотами, в сапогах с короткими голенищами и множеством железных шипов на подошвах, будто специально вбитых для того, чтобы сильнее мерзли ноги.
Но вот двое санитаров внесли на руках низкорослого, щупленького солдатенку. В шинели не по росту, в чудовищных соломенных эрзацкалошах, он походил на гнома.
— Парфуша, глянь, глянь, чучело какое! А на ногах корзины. — Маня не выдержала и фыркнула.
— Тш-шш-шшш, тихо, а то дверь закроют, — шепнул Парфентий.
С солдатенки сняли пилотку и подшлемник. При неярком свете лампы обмороженное и распухшее лицо карлика казалось совсем черным.
Пока санитар разматывал с его ног тряпки, он дробно стучал зубами и тихо, совершенно пощенячьи взвизгивал. Но в момент, когда фельдшер приложил к почерневшим пальцам бинт, пропитанный спиртом, солдатенка не выдержал. Он пронзительно вскрикнул, маленькое лицо его сжалось в комочек, стало еще меньше, на выпученных от боли бледноголубых глазах показались слезы.
— Это он с нашим дедом Морозом чокнулся, — сдерживаясь, чтобы не фыркнуть, сказала Маня.
Парфентий кивнул головой, продолжая наблюдать.
Все время, пока шла перевязка, солдатенка истошна кричал.
Наконец операция кончена. Толстяк-фельдшер написал бумажку и, засовывая её в карман больного, сухо пробубнил:
— Антон Винтер, гефрайтер,[11] лазарет.
Кто-то из присутствующих мрачно пошутил:
— Как же это ты, дружок, с такой фамилией[12] и обморозился?
Но маленький солдат не обратил на эту шутку никакого внимания. С ним сейчас происходило нечто необычное. Он засуетился, с живостью, доселе скрываемой заерзал на скамье и перестал стонать. Казалось, что боль его совсем унялась. И только маленькое буро-зеленоватое лицо его сжалось в комочек, но уже не в гримясе страдания, а в блаженной улыбке. В водянисто-голубых глазах, в которых еще стояли слезы, отражалась плохо скрытая радость.
— Лазарет? Гут, гут… — повторял он, давая нести себя санитарам.
В хате стало неожиданно тихо. Солдаты молча провожали этого жалкого обмороженного карлика, одни сочувственно, другие завидуя, что у него теперь больше шансов, чем у них, остаться в живых.
— Парфуша, этот довоевался, да? — прошептала Маня.
Парфентий молча кивнул головой.
Тихая морозная ночь. Небо как в сказке-темное, в бриллиантовом мерцании бесконечно далеких звезд. Все на земле укутано пышным искрящимся покровом снега. А над крышами хат, будто подпирая звездный купол неба, высятся белые колонны дыма. В разрисованных инеем маленьких оконцах тускло мигают огоньки.
Вдруг неожиданно, где-то на краю села взвилась зеленая ракета и на несколько секунд все стало зеленым. Не успела она погаснуть, как следом за ней, будто струя горячей крови, брызнула в небо красная ракета, затем где-то в другом месте вспыхнула синяя, желтая, снова зеленая. И через короткое время в разных концах села затрещали, зашипели разноцветные дуги. Шум и гам мгновенно заполнили село.
В эту ночь в пьяном разгуле, с фейерверками и тостами, с песнями на чужом языке, в село Крымку вторгался новый тысяча девятьсот сорок второй год.
На кухне у Гречаных духота, смрад. Плита раскалена. Под потолком висит плотный, сизый слой угара. У плиты солдат с засученными по локоть рукавами, весь мокрый от пота жарит на сале отваренную в мундирах картошку. Солдат не хочет пачкать руки, поэтому всякий раз приказывает хозяйке подкладывать в плиту.
— Давай, матка! — методически повторяет он, тыча сапогом в кучу камыша у плиты.
В горнице слышен пьяный гомон, звон стаканов И дребезжанье консервных банок. Там трое медиков пьют, режутся в карты и орут песню:
Они кончают ее и начинают сначала, будто боясь хоть на миг оборвать. Видимо, им, очумевшим от декабря, сладко мечтать о мае, который обещает песня.
Как только солдат со сковородой вышел из кухни, Парфентий схватил ватную фуфайку и выскочил во двор.
Село глухо гудело. Рядом в сарае звучно жевали сено немецкие лошади.
Вдруг, в стороне школы, на северной окраине села, хлопнули один за другим два выстрела и прокатились скупым, суховатым эхом.
Парфентий осмотрелся кругом. В хате за окном маячили, кривлялись три тени игравших в карты солдат.
В палисаднике перед окном, втиснутый между двумя абрикосовыми деревьями, стоял крытый брезентом фургон.
Парфентий подошел к нему и осторожно пощупал поклажу. Под руку попался большой тюк белья, тут же лежали мешки с бинтами и сапогами. Он подошел к высокому ящику, служившему в то же время сиденьем. Вдруг ему показалось, будто совсем близко хрустнул под чьими-то ногами снег.
Парфентий присел у колеса и замер. Сердце испуганно забилось. Несколько секунд было тихо, затем снова послышался хруст шагов. По спине пробежал холодок.
— Попался. Следили, — мелькнула мысль, — бежать? Нет… хуже… лучше притаиться и наблюдать, — решил он, осматриваясь, куда бежать, если придется.
В этот момент из-за угла показалась маленькая фигурка девушки.
Парфентий узнал и бросился к ней.
— Поля?
— Я, — тихо отозвалась девушка.
— Что случилось? — с тревогой спросил юноша.
— Ничего.
Парфентий понимал, что что-то случилось и, может быть, нехорошее или, больше того, страшное и непоправимое. Сердце будто оборвалось и камнем упало. Он тихонько взял девушку за плечи и, всматриваясь в ее лицо, спросил:
— Как ты попала сюда ночью, раздетая, без платка, в такой мороз?
— Я бежала и… не чувствовала холода.
Поля старалась говорить спокойно. Но порывистое дыхание и легкая дрожь в голосе выдавали ее волнение. Парфентий распахнул полы своей фуфайки.
— Скорей давай сюда, а то закоченеешь.
— Не холодно мне, — упрямо отозвалась девушка.
— Ишь ты, храбрая какая. А ну!
Он привлек ее к себе и прикрыл полой фуфайки.
— Идем в сени, там расскажешь.
За дверью пьяные солдаты хрипло вразброд тянули:
— Ну, рассказывай.
— Немцы у нас. Четверо. Один рыжий, глаза большие на — выкате, готовил на кухне и все приставал ко мне. А когда они напились, он пьяный стал тащить меня с печки танцевать. Я отбивалась, ударила его локтем и разбила нос. Другие стали смеяться над ним. Он рассвирепел и так сильно дернул меня за руку с печки, что я упала и ударилась о скамейку. Вот, чувствуешь? — Поля взяла руку Парфентия и провела ею по своему лицу. На выпуклости скулы Парфентий нащупал холодную, липкую ссадину.
— Сволочь! — вырвалось у него.
— Я оттолкнула его от себя и выскочила на улицу, — продолжала Поля. — Он следом за мной. Куда бежать? К Тамаре — далеко, да и улица людная, пьяные немцы кругом. Я бросилась в сарай и спряталась за корову. И он ввалился за мной. Слышу, чиркает зажигалкой, ищет меня. Я вдоль стены ползу обратно к двери. Он за мной и впотьмах наткнулся на корову. А наша Маруська чужих не любит, ударила его. Он рассвирепел еще больше и выстрелил в корову. В этот момент я выскочила из сарая и бросилась через дорогу, в садик. Я бежала по глубокому снегу, не чуя под собой ног и не соображая, бежит он за мной или нет. Вдруг над ухом что-то свистнуло и впереди полетели сучья. Я поняла, что он стрелял в меня. Только когда подбежала к вашему саду, оглянулась. Никого не было, он не побежал за мной, видно, холода побоялся.
Поля умолкла. Плечи ее зябко вздрагивали.
Парфентий осторожно, обеими полами фуфайки еще плотнее укутал девушку и наклонился к ней. Теперь его щека слегка коснулась ее непокрытой головы. И в первый раз в своей жизни юноша заметил, что девичьи волосы так хорошо пахнут.
Они долго молчали, слушая, как рядом гулко стучали два сердца.
Парфентий ощутил, как в нем в эту минуту возникло какое-то совершенно новое, неизведанное им чувство. Была ли это нежная жалость к девушке, которую так грубо обидел немец? Или это было чувство юношеской дружбы, особенно ярко проявившееся именно сейчас, когда одного из них постигла беда? Нет, невозможно было разобраться в этом. Может быть спросить ее, что чувствует она? Может она поможет определить это чувство? Он попытался подыскать слова, но тут же решил, что слов таких нет в природе и произнес первые попавшиеся:
— Хорошо, что ты убежала от них.
— Хорошо, — повторила Поля почти беззвучно.
И это «хорошо» прозвучало для юноши ответом на его немой вопрос. Трепетное чувство к девушке охватило его. Он пожалел, что все это случилось не при нем, он убил бы это пьяное рыжее животное, перекусил бы горло, растоптал бы ногами, как гадину.
— Ничего, Поля. Мы им за все отплатим.
— Да, Парфень.
— Тебе холодно?
— Нет…
— А вздрогнула.
Девушка распахнула закрывавшие ее полы, будто ей стало жарко, и с едва сдерживаемым волнением заговорила:
— Не могу придти в себя. Подумай только, выстрелил, гад, только за то, что не пошла с ним танцевать. Прямо за людей не считают…
— Успокойся, Поля, тебе нужно отдохнуть, отогреться. Сейчас же идем в кухню. Ты ночуешь у нас.
— Не знаю, Парфень, я боюсь за маму, как она волнуется теперь, бедная. Ведь она не знает, что со мной, где я. А что, если я сейчас побегу домой?
— Ни в коем случае, — решительно возразил Парфентий, — тебе нельзя показываться, пока эти шакалы не уедут отсюда. А утром, если они не уедут, я пошлю Маню. Она все передаст тете Даше.
Поля согласилась.
— Вот и правильно, — прошептал Парфентий, и сам не зная как, обнял девушку и, наклонившись, ощутил на своей прохладной щеке нежную с царапинкой щеку и уголки горячих губ.
Они вошли в кухню. Здесь было темно и жарко. Парфентий помог Поле влезть на печь.
— Прячься за Маню, к стенке, — шепнул он, — спокойной ночи, Поля.
— Спокойной ночи, Парфень.
За дверью слышалось пьяное бормотание солдат. Затем все четверо выходили на улицу и там громко разговаривали. Потом вернулись и вскоре захрапели.
В хате было жарко. Парфентий сбросил с себя фуфайку, положил ее на кпай скамьи под голову и, не разувшись, лег навзничь. Сон не приходил. В воображении чередовались различные картины. То он видел себя в окопе за пулеметом. Он жмет гашетку и падают как скошенные, враги. То обвешанный гранатами, с ящиком тола, он на линии железной дороги. Видит, как побежало по шнуру маленькое пламя, и грохот взрыва раскалывает ночную тишину… А то вдруг он верхом летит впереди рассыпающейся веером конницы. Чапаевская бурка черными крыльями бьется за спиной по ветру… «Товарищ командир, задание выполнено», — докладывает он. А кругом лес, огромные сосны вокруг. Спокойно и величаво рдеет в руке знаменосца отряда алое, шитое золотом знамя… Тяжелая рука ложится на его плечо, и знакомый голос учителя звучит тихо, но внушительно:
«Ночь минует. Парфентий, и скоро наступит рассвет. Он идет с востока, а мы пойдем навстречу…».
И снова мелькают отрывочные картины, лес, полотно железной дороги, глубокие снега, огненные столбы взрывов, фашисты, падающие под пулеметным огнем.
И всюду ляпом с ним она, красивая тоненькая девушка с черными, как антрацит, глазами.
Второго января погода неожиданно стала меняться. Мороз начал спадать, становилось мягче.
Обрадовавшись потеплению, немцы быстро собрались и покинули село.
Но едва они выбрались в степь, небо так же неожиданно помутнело и опустилось ниже, с востока подул ветер и закружились по воздуху кружевные снежинки. Поднималась метель.
— Видал, что делается, Парфень, — с видимым удовольствием воскликнул Михаил Кравец, щуря на небо свои узкие, серые глаза. Он прибежал к другу сразу же, как только из села ушел немецкий обоз.
— Добрая погодка, то что надо, — весело отозвался Парфентий.
— Везет немцам. Из холода прямо в эту кашу попали. На их фургонах в такую заваруху далеко не уедешь.
— Только бы не вернулись, — обеспокоенно заметил Парфентий.
— Не вернутся, пока метель разгуляется как следует, им до Конецполя будет ближе, чем до нас, — успокоил Михаил.
— Тогда вот что, Миша, давай собираться.
— Сегодня?
— Чего же медлить? Время идет, пора и за настоящее дело приниматься. Да и обстановка подходящая. Гостей на селе нет — это раз. во-вторых на работу сегодня не погонят, потому что жандармы и полицаи сегодня после встречи Нового года опохмеляются. И в третьих, — все следы наши будут как метлой заметены. Так, что ли, хлопче?
Парфентий наскочил на друга и стал тузить его двумя кулаками. Михаил спокойно защищался, выставив вперед длинные, жилистые руки.
— Тебе, Мишка, с такими рычагами только в боксеры идти.
Приподнятое настроение располагало к шуткам, к юнШиескому озорству.
— Ничего, придет время, мы и тут попробуем, благо есть на ком потренироваться. У-у-уух! — прогудел Михаил, вытянув далеко вперед крупный литой кулак.
— Ну, хватит, хватит тебе, размахался, Дон-Кихот. Давай о деле говорить.
— Ну что же, сегодня, так сегодня. А где?
— Я думаю, в лесу. На серебряной поляне самое подходящее место. Подальше от села.
— Когда собираться, Парфень?
— К двум часам. Сейчас одиннадцать. Давай, помогай мне.
— Говори, что нужно.
— Возьмешь этот край села. Сообщи Поле и Юрке Осадченко. Остальным я сообщу. Да скажи, чтобы потеплее одевались.
— Есть!
Михаил надвинул на брови фуражку-капитанку и зашагал через сад прямиком.
Сегодня, 2 января, серебряная поляна в новогоднем уборе. Поднявшийся ветер еще не успел сбить с ветвей молодых верб мохнатый иней.
На поляне затишье. Ветер тихо шумит где-то в вершинах деревьев. Ровно падают пушистые хлопья. Над ослепительной белизной снега пылает яркокрасное полотнище развернутого знамени. Под ним полукругом молча стоят семеро собравшихся.
— Товарищи! — тихо произносит Парфентий. Он заметно взволнован и долго не может начать говорить — хочет подобрать слова посильнее. — Товарищи комсомольцы! — повторяет он окрепшим голосом. — Первое заседание нашей подпольной организации считаю открытым. Мы собрались здесь, чтобы начать борьбу с врагом. Сейчас Красная Армия остановила наступление немцев и гонит их от Москвы. Им тяжело достается наша зима. Мы видели вчера, какие тут вояки проходили. Обмороженные все, слезы и сопли пораспускали. И все-таки лезут и лезут, и так, сами по себе, они, конечно, не уйдут. Их нужно выгонять отсюда. И выгоним, если всем взяться. Вот возьмите, к примеру, наше село. Сколько молодежи! А ведь таких сел в занятых районах много. Какая это сила! И с этой силой можно многое сделать, — вспомнил он слова Владимира Степановича.
Парфентий обвел глазами товарищей и с волнением в голосе продолжал:
— Сейчас Красная Армия громит врага на фронтах, а партизаны здесь, в тылу. Партизанские отряды действуют в белорусских лесах и у нас, на Украине. Мы, крымские комсомольцы-школьники, также примкнем к этому движению.
Гречаный остановился, отбросил со лба непокорную прядь волос.
— Предлагаю для борьбы с фашистскими захватчиками создать в селе Крымка подпольную комсомольскую организацию. Кто за это? Все. Есть предложение группу присутствующих здесь комсомольцев: Осадченко Юрия, Кравца Михаила, Бурятинского Андрея, Попика Дмитрия, Клименюка Михаила, Попик Полину и Греча-ного Парфентия считать подпольным комитетом организации.
Все остальное шло по заранее согласованному с Моргуненко плану. Парфентий с учителем вдвоем продумали все вопросы, связанные с созданием подпольной организации.
Председателем подпольного комитета был избран Парфентий Гречаный, начальником штаба — Дмитрий Попик.
— Теперь следующий вопрос, — Парфентий развернул клеенчатую тетрадь и стал читать:
— Подпольный комитет постановил считать своей первой задачей вооруженную борьбу против фашистских захватчиков, диверсионную работу, уничтожение вражеских офицеров и солдат, жандармов, а также предателей и полицаев.
… Принимать в подпольную организацию комсомольцев заочно, по личным рекомендациям членов комитета и строго проверять принятых на каком-либо конкретном боевом задании.
… Руководствуясь уставом Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, комитет решает в условиях подполья принимать в ряды комсомола несоюзную молодежь села Крымки, а также окрестных сел: Катеринки, Петровки, Каменной Балки, Кумар и других.
… Подбирать листовки, сводки Совинформбюро, сброшенные советскими самолетами, размножать их и распространять среди населения всего района.
… Всеми средствами рассказывать людям правду о Советской Родине и опровергать фашистскую ложь. Как только можно, объяснять своим людям, что повсюду растет сопротивление советского народа врагу.
… Где только можно, доставать разное оружие, патроны, гранаты, взрывчатые вещества и прочее…
Единогласно, пункт за пунктом принимал комитет решения. Взволнованные комсомольцы не замечали, как поляну заносило снегом. Ветер крепчал, злее шумел в вершинах, подбирался к поляне и, потревожив отяжелевшие ветки, стряхивал с них пушистые комья снега..
— Всем ясно, товарищи, куда мы идем? Царило величавое молчаливое согласие.
— Назад у нас нет пути, мы пойдем только вперед. Парфентий обвел товарищей взглядом.
— Как ты думаешь, Михаил Кравец?
— Так же, как ты, Парфень.
— А ты, Полина?
— Мы все должны делать так, а не иначе.
— Все так думают? — спросил Парфентий.
— Все.
— Тогда примем присягу.
Парфентий шагнул вперед. Лицо его было строго, между сомкнутых бровей, поперек лба пролегла мягкая черточка. Он опустился на колено перед знаменем и стал читать:
«Я, гражданин Советского Союза, верный сын героического советского народа, комсомолец, красный партизан, даю партизанскую клятву, что буду беспощадным к врагам, буду мстить, не щадя крови и своей жизни, за сожженные города и села, за смерть наших людей, за пытки, насилия и издевательства над моим народом.
Кровь за кровь! Смерть за смерть!
Клянусь до последней минуты быть твердым и непоколебимым и бороться до тех пор, пока ни одного фашистского зверя не останется на нашей земле».
Парфентий взял в руки уголок знамени и поцеловал его.
Все стояли с обнаженными головами.
Один за другим подходили комсомольцы, ставшие с этого момента партизанами, коротко произносили клятву верности Родине, народу и партии, целовали знамя сельсовета, ставшее теперь боевым знаменем.
А ветер шумел Он проник на поляну и швырял горстями колючий снег в лица стоящих. Но на горячих лицах снег таял, стекая тоненькими струйками.
— Поля, — обратился Парфентий к девушке, — возьми знамя к себе и вышей на нем название нашей организации: «Партизанская искра». Красиво вышей.
Домой расходились поодиночке, обходными путями. Душу каждого теперь охватывало новое чувство. И казалось, что сквозь метель светят и греют сто солнц и сила небывалая несет по земле.
С того памятного дня встречи Моргуненко с Шелковниковым прошло немало времени. Лесничий полюбил своего помощника и в каждую удобную минуту обучал его лесному делу. Учитель с полной серьезностью вникал во все, что объяснял ему лесничий, и успел уже порядочно освоиться.
— Ну, Владимир Степанович, если тебе румыны устроят экзамен, ты, должно быть, провалишься с треском, правда? — подшучивал иногда Шелковников.
— А вот, возьму тебе назло и сдам на пятерку. Что скажешь тогда?
— Скажу, что слишком усердно служишь оккупантам.
Иногда Шелковников посылал Моргуненко куда-нибудь в село «по делам лесничества».
Владимир Степанович закладывал Серого в двуколку и отправлялся. Но чаще всего лесничий ездил сам. Он понимал, что Моргуненко почти из местных, и может случиться, что где-нибудь в селе учителя опознают.
— Знаешь, Владимир Степанович, борода бородой, она, конечно, маскирует, но все может случиться. Подвернется какой-нибудь прохвост и продаст. Давай-ка, сиди на хозяйстве, я поеду сам, — обычно говорил он.
Шелковников пользовался у румынских властей доверием и авторитетом, как исполнительный, знающий свое дело специалист. Поэтому все лесное хозяйство района было в его ведении. Он закладывал свою пару гнедых лошадей и разъезжал повсюду.
Всякий раз по возвращении Алексей Алексеевич рассказывал учителю о том, что сегодня сделано. А сделано уже было немало. По селам Савранского района одна за другой создавались подпольные группы, подбирались и готовились люди для борьбы с оккупантами.
Но это не ограничивалось одним Савранским районом. Одновременно создавались подпольные группы в селах Кривоозерского, Гайворонского и Песчанского районов.
Была создана и вступила на путь борьбы с захватчиками и молодая подпольная организация «Партизанская искра».
Организация быстро росла, стремилась к расширению своих рядов. В целях конспирации решено было принимать комсомольцев только заочно и только по представлению одного из членов комитета.
На первом же очередном заседании комитета Парфентий Гречаный представил своих трех товарищей по школе — одноклассников Владимира Белоуса, Ивана Бе-личкова и Григория Боголюка.
Вскоре после этого Юрий Осадченко рекомендовал двух своих друзей, Демьяна Попика и Гавриила Длюбарского.
Поля представила своих задушевных подруг комсомолок Марию Коляндру и Тамару Холод.
По предложению Дмитрия Попика в организацию были приняты Миша Чернявский и Володя Златоуст.
Охотно, с радостью вступали комсомольцы в «Партизанскую искру», торжественно давали клятву и самоотверженно шли выполнять любое задание.
Изменилась и сама молодежь. Юноши и девушки на глазах родных как-то повзрослели, стали строже, вдумчивее.
Теперь у Гречаных все чаще и чаще стали собираться товарищи Парфентия.
Лукия Кондратьевна замечала, что шахматы и шашки, игры и песни были только предлогом для чего-то более глубокого и серьезного. Стоило ей на минуту выйти из хаты, как тут же смолкали шутки и смех, переставали постукивать на доске шашки и слышалось тихое, сдержанное шушуканье.
Лукия Кондратьевна чуяла сердцем, что с хлопцами что-то происходит, или, вернее, произошло.
Как-то раз в душевной беседе она спросила сына:
— О чем вы шепчетесь, сынок, когда собираетесь? Что у вас за секреты такие? Все бубните и бубните.
— Секреты, мама, — с шутливой многозначительностью сообщил Парфентий.
Мать покачала головой.
— Смотри, сынок, чтобы лиха не было.
— Что ты, мама! Мы только хорошее. Лихо и без нас есть кому делать. Зачем же нам еще?
Видя, что ответ его неясен для матери и оставил в ее душе осадок сомнения, Парфентий доверительным тоном сообщил:
— Тут у нас один хлопец жениться хочет, вот и советуется с нами.
— Да он что, с ума сошел! Кто это? — удивленно воскликнула Лукия Кондратьевна. До сих пор она привыкла считать сына и его друзей совсем детьми и удивительно ей было слышать, что один из них, может быть, не дай бог, сам Парфуша, вздумал жениться. Она насторожилась.
— Скажи — кто?
— Пока держим в строгом секрете.
— Почему?
— Как почему? А вдруг невеста возьмет, да и откажет. Что тогда? Хлопцу от стыда гореть ярким пламенем, засмеют. Скажут — раззвонил по селу, а ничего не вышло. Верно я говорю?
— Оно-то так, не говори гоп, пока не перескочишь, — согласилась мать и больше не спрашивала.
С этого дня каждый раз, когда собирались товарищи, Лукия Кондратьевна пристально наблюдала за поведением каждого, стараясь угадать, который же из них задумал жениться. Но никаких признаков, ни даже малейших намеков к разгадке тайны она не могла уловить.
О том, что сказал сын, она сообщила отцу. Карп Данилович долго смеялся, а потом на вопрос жены, который же из них, по его мнению, женится, нарочно указал на балагура Андрея Бурятинского. Карп Данилович надеялся, что Андрюша лучше других выкрутится и предвкушал удовольствие потешиться.
— Все еще не решили с невестой? — спросила мать несколько дней спустя.
— Нет еще. Вещь уж очень сложная, мама, тут нужно хорошенько раскумекать.
По движению щеки мать заметила, что сын смеется, и простодушно упрекнула:
— Дуришь ты мне голову, сынок, нехорошо.
Часто Парфентий с кем-нибудь из товарищей уходил. В эти минуты у матери тревожно щемило сердце.
— Далеко? — спросит она.
— Пойду, погуляю немножко.
— Не ходи, не надо, сынок, — умоляюще скажет мать, — приходят к тебе хлопцы, и хорошо.
— Надо, мама, пойти. Ничего страшного нет. Друг к другу хлопцам ходить пока не запрещается.
Карп Данилович понимал сына. Он видел, что Парфентий ведет за собой молодежь, и отцовское сердце наполнялось гордостью. Поэтому при разговорах с матерью он всегда поддерживал сына.
— Пусть идет, — вступался он. — Парфень уже большой и сам знает, что можно делать, а чего нельзя. Так я говорю, сынку?
— Так, тату, — благодарно улыбался ему Парфентий в ответ.
— Только не пей водку, не кури, не озоруй, это нехорошо. А гулять гуляй. — Отец понимающе подмигнул Парфентию и, обращаясь к матери, проговорил:
— Скучно ему, мать. Да и всем им. Наши хлопцы привыкли к свободе и всегда вместе быть, а тут им хотят крылья подрезать, да в клетку посадить, вот они и. мучаются, места и пути себе не находят, — вразумлял жену Карп Данилович. Сам же он думал иначе. В глубине души он догадывался, что сын вместе с товарищами нашел свое место и верный, прямой путь.
Поезд сделал несколько рывков, проскрежетали мерзлые сцепления вагонов, оттрезвонили буфера и сразу стало тихо.
В голубом морозном воздухе простерлись холмистые степи. Снега, снега без конца и края. А по ним глубоко вмятые хаты сел в легких кружевах заиндевелых садов.
Заколдованная тишина, и только слышно, как впереди мерно пыхтит паровоз:
— Пш-пшшш-пш-пшшш…
Завизжали отворяемые двери товарных вагонов, и вмиг смешалось вместе: и скрип множества сапог на снегу, и вой примороженных роликов вагонных дверей, и хриплые голоса немецких солдат-конвоиров:
— Эй, русски, вег![14]
— Алле эраус![15]
— Давай, давай!
— Бистро!
Солдаты в непомерно длинных шинелях кутались от холода в подшлемники до самых глаз, выгоняли из вагонов девушек, грубо, бесцеремонно хватая за рукава, за концы платков и сдергивая их прямо в снег под откос.
— А ну, не хватай… погаными руками, — отрезала невысокая, совсем юная девушка в сером пальто и пушистом белом платке. Она резко отдернула локоть от руки немца и спрыгнула под откос в сухой хрустящий снег.
Девушки, подруги по вагону, подняли солдата на смех. Он было нахмурил, не то от мороза, не то от природы, белые брови, но смех девчат обезоружил его и он засмеялся в подшлемник глухо, будто зажатым ртом. Но девушка в сером пальто не разделяла веселья немца. Она отвела в сторону взгляд, полный гнева и презрения. Крупные серые глаза ее, под широкими темными бровями, были холодны и строги. Еще резче обозначилась бороздка, разделяющая надвое ее крутой упрямый подбородок.
— Молодец, Соня! Смелая ты! — с восхищением сказала одна из подруг, помогая девушке выкарабкаться из сугроба на насыпь.
— А что их бояться теперь, Галя! Ведь хуже того, что ожидает нас там, впереди, и придумать трудно, — ответила Соня, глядя в холодное сизое пространство. И вдруг взгляд ее упал в долину реки. Там внизу, под горой, окутанное пышным покровом снега, лежало большое село.
Соня отшатнулась, затем провела варежкой по глазам, — «не сон ли это?».
— Девчата! — вскрикнула она.
— Что ты, Соня? — спросила Галя, заметив резкую перемену в настроении подруги.
— Погодите, погодите…
Девушки в недоумении. Они тесно обступают Соню.
— Ты ушиблась? — спрашивают они.
— Да… то есть нет… не то… не то… — тихо повторяла Соня. Голос ее дрожал. Подруги заметили, как она изменилась в лице, сошел румянец со щек, глаза, устремленные туда, в долину, стали грустными. Казалось, вот-вот из них выступят и покатятся по щекам крупные горячие слезы.
— Что ты там увидела? — допытывались подруги.
— Ничего. Я просто… вспомнила… — невнятно проговорила Соня.
— Давай, давай, русски! — горланили конвоиры, продолжая вышвыривать девушек из вагонов.
Вскоре вся насыпь вдоль вагонов пестрела разноцветьем девичьих платков.
Крича и ругаясь, конвоиры выстраивали девушек строго повагонно, раздавали лопаты и гнали вперед. Там, от самого паровоза, на несколько сот метров длиною, бугрился вдоль линии снежный занос.
Солдаты отмеривали шагами участки и расставляли девушек на расчистку пути. Шнелль![16] Давай, давай! — Бистро!
Солдат подгоняла война, девушек торопили солдаты. Они выгаркивали в подшлемники весь запас русских и немецких ругательств. Немцы нервничали. Утерянная надежда на легкую победу на востоке порождала отчаяние, а отчаяние влекло за собой злобную нервозность и лихорадочную спешку во всем. Да и не зря нервничали солдаты вермахта. Под Москвой советские войска разбили их лучшие отборные дивизии. Пришлось остановиться, а затем с крупными потерями откатиться назад. Страшно подумать обо всем этом.
Но девушкам некуда торопиться. Куда спешить им? И зачем? Позади, за многоверстной снеговой далью остались родные села, города, а в них матери, братишки, сестренки малые. И кто может сказать, придется ли вновь свидеться и от радости, или от горя лютого, неуемного, упасть на грудь материнскую и горько зарыдать. — «Эх, маменька моя родимая! Изнурили меня там на чужой стороне, в неволе. И не видела я светлого дня. В глухой тоске считала я дни, часы, минуточки. В снах тревожных виделась ты мне, родная сторонка! Душа моя изныла по тебе. И кто может сказать, придется ли вновь, как прежде, выйти рано поутру с песней в степь, где весенним цветением распускалась жизнь, где все мило сердцу, где каждая травиночка слаще меду».
Конвоиров пробирает мороз.
— Давай, давай! — ревут они озверело. Им кажется, что виноваты во всем вот эти девушки, которые так медленно расчищают им путь на родину. Ведь там у каждого есть семья, жена, дети. А главное — в доме тепло. Отогреться бы за все время! В этой проклятой России промерзают кости.
— Бистро!
Летят под откос искристые клубы снега и, падая, рассыпаются. Колючая пыль взвивается и обжигает лица.
Нетерпение конвоиров растет с каждой минутой, с каждым броском лопаты. Они подталкивают девушек, остервенело ругаются.
Солнце на горизонте краснеет, касаясь краем своим вершины дальнего холма.
К концу подходит работа. Впереди, в розовых солнечных бликах сверкают уже расчищенные рельсы.
А мороз все крепчает. Коченеют солдаты, бегают по шпалам. Нетерпение охватывает их.
— Бистро, бистро! — исступленно кричат они, машут руками, бегают взад-вперед или скачут на месте.
Будто в розовую пену падают на сугробы большие снежные глыбы.
— Ой, девчата! — вдруг вырывается у Сони отчаянный крик. Падает из рук лопата.
Подруги тесно обступают Соню. С девушкой что-то случилось. Почему большие серые глаза ее полны слез?
— Что с тобой, скажи? — теребят девушки.
— Ой, подружки, больше сил моих нет молчать.
— Эй! — обрывает пробегающий мимо солдат, и все принимаются за работу. Солдат уже далеко. Соня, бросая лопату за лопатой снег, взволнованно говорит:
— Смотрите, вон внизу, в долине, село. Видите?
— Ну, ну?
— В этом селе я родилась, прожила все детство. Это село называется Катеринкой. Там и сейчас живет моя бабушка Федора. А рядом, по ту сторону речки, другое село. Это Крымка. А вон там, на самом краю этого села, большие белые дома, это школа. В ней я училась в первом и во втором классе. Понимаете, девчата? — Голос Сони дрогнул. Она проглотила подступивший к горлу тяжелый комок.
Подруги понимают Соню. На сердце каждой сонино горе легло, как свое собственное.
— Работа, работа! — заревел подошедший конвоир. И девушки, окружившие Соню, взялись за работу только для отвода глаз. Каждая из них была поглощена своим большим горем от разлуки с родной стороной, с дорогими людьми. Но сонино горе заслонило сейчас все. У них все это было уже позади, невидимо. Здесь же, у Сони на глазах, открылась и кровоточила свежая рана. И каждой в эту. минуту хотелось чем-то помочь, как-то, хоть в малой степени, облегчить горе подруги.
А Соня, бросая тяжелые глыбы снега, горячо говорила:
— Вот бы, девчата, обратиться в пташку малую и улететь бы туда, к бабушке в Катеринку. И почему это только в сказках возможно?
Мимо группы подруг взад и вперед бегает солдат. Он весь дергается, нелепо машет руками. Из глаз у него текут выжатые морозом слезы.
Девушки делают вид, что спешат. Но снежные кубы летят не на сугроб, а куда-то далеко, под откос.
Чернобровая, добрая Галя все ближе наклоняется к Соне. Раскрасневшееся лицо ее пышет жаром. Она тихо, внушительно говорит:
— Соня, слушай меня, Ты должна остаться здесь. Понимаешь?
Соня слышит слова, но смысла ях еще не может понять.
— Что ты говоришь? — растерянно спрашивает она.
— Ты останешься здесь, — повторяет Галя, — пробудешь здесь дотемна, а там — в Катеринку, к бабушке. Теперь поняла? — улыбается Галя.
Соня кивает головой. Она понимает, но все же не до конца.
— Да ну же! — теребит Галя.
— Понимаю, — произносит, наконец, Соня, — но как?
— Вот дура! — вырвалось у Гали. — Слушай! Мимо пробегает солдат. Галя украдкой провожает его глазами.
— Девчата, слушайте меня и делайте все то же, что буду делать я. Прощай, Соня, — слышит Соня слова, чувствует на своих щеках торопливые поцелуи… затем снова галин крик:
— Падай!
Сильный толчок в плечо и затем, как во сне. Колкие удары снега по лицу, телу становятся все тяжелее и тяжелее. И только теперь для Сони сливается в одно и обретает смысл и галины слова, и поцелуи подруг, и холодные объятия снега. И, наконец, эта колючая студеная темнота над головой.
Мелькают четыре лопаты, дружно ложатся тяжелые кубы снега, растет, растет, возвышаясь над другими, большой, шишковатый сугроб.
— Давай, давай! — вопят конвоиры.
Спешат четыре девушки. Бросок лопаты, другой, третий… десятый, и последнее серое пятнышко сониного пальто прямо на глазах у конвоира исчезает в кипенно-белом сугробе.
— Шлюсс![17]
— Файоамт![18]
— Бистро!
Конец работе. Суетня. Крики солдат. Посадка.
Визжат двери вагонов, скрипит закручиваемая проволока. Осипший свисток паровоза, буферный лязг а скрежет сцеплений разносятся по холодному простору степи. Поезд трогается. Он идет на запад, где багровым пламенем догорает закат.
— Вот так так, вот так-так, — переговариваются колеса, пробегая мимо самого высокого снежного бугра.
Девичьи лица в маленьком, забитом дощатым крестом окошке товарняка. Глаза девчат жадно впиваются в каждый проплывающий навстречу снежный холмик. Наконец, вот он, самый большой курган, в котором похоронена их тайна. Лица девушек и грустны и радостны. За грохотом колес не слышно, что кричат они, но по их лицам, на которых смешались грусть и радость, можно догадаться о словах:
— Прощай, милая Соня! Ты счастливее нас. Ты остаешься на родной земле. Помни о нас, подруженька! Мы верим, что придет счастливое время, и мы встретимся с тобою на нашей родимой украинской земле!
Синий вечер. На чистом небе зажигаются звезды, большие и маленькие, близкие и далекие, они переливаются то зеленым, то голубым светом, и только самые дальние, едва заметные, кажутся белыми, застывшими снежинками.
С горы в долину спускается Соня. Она идет напрямик. Снежный наст проваливается, и девушка вязнет в снегу. Она на секунду останавливается, чтобы перевести дыхание, и идет дальше, с трудом передвигая ноги. На воротнике сониного пальто мохнатый иней от горячего дыхания. Ноги девушки налиты свинцом усталости, но она не замечает её. Шаг за шагом, шаг за шагом.
Вот вдали темнеют низенькие, будто вдавленные в голубой снег хаты родной Катеринки.
Как колотится сердце! Может, это от усталости? Нет. сердце Сони трепещет от радости. Под ногами, вот под этим могучим слоем снега, по которому так мучительно трудно идти, лежит родная земля, а в одной из хат, которые она видит перед собой, может быть теплится ночник, а около него, по-старчески сгорбившись, сидит бабушка Федора. Что делает она. какие думы одолевают её седую голову? Соне представляется, как она войдет в теплую хату, тихонько скажет: «Бабушка, это я» и прильнет к родному теплу. А может, хата не топлена? Нет, не может быть. Где бабушка, там всегда тепло. Эта мысль удваивает силы, и Соня идет быстрее.
Вот уже близко Катеринка.
Еще несколько минут, и Соня идет по улице села. Морозный снег предательски скрипит, и девушка старается ступать осторожно. Она озирается по сторонам пристально вглядывается в каждый темный предмет. Село ей кажется незнакомым. Давно ведь она жила здесь. И эта мертвая тишина совсем не напоминала ей ту живую, веселую Катеринку, которую она знала когда-то. Да, но где же живет ее бабушка? «Совсем забыла, — с досадой думает Соня. — .Войти в какую-нибудь хату и спросить?» Но тут же мелькает предостерегающая мысль: «А вдруг ошибешься и к недобрым людям войдешь?» Но и бродить по селу не безопасно. Нужно решать.
— Хруп, хруп, хруп, — слышит Соня за спиной.
Она оборачивается. Сзади машистой рысью настигает лошадь. Ближе, ближе пронзительный визг подрезов.
— Тпр-ррр-ру! — раскатывается хриплый голос. Подковы несколько раз рубанули утоптанный снег, лошадь остановилась, обдав Соню горячим дыханием. — Седок, пыхнув цыгаркой так, что посыпались искры, крикнул:
— Кто идет?
— Я, — тоненько пропела девушка, присев, чтобы казаться совсем маленькой.
Седок перевесился через сиденье, чтобы рассмотреть, и, убедившись, что перед ним маленькая девочка, протянул:
— А-а-а-ааа., куда идешь?
— Домой.
— А откуда?
— От Гали.
— А ну, марш домой! Шляются по ночам, сопливые черти! Ге-ге-гей! — рявкнул седок.
Лошадь рванула с места. Соню обдало одуряюшим запахом конского пота и самогонного перегара. Девушка едва успела отскочить в сторону. У самого ее уха пронесся сухой, ременной посвист кнута.
— Сволочь, — прошептала Соня вслед.
В самом деле, нужно куда-то зайти. И снова мучительный вопрос: «Куда же? Угадать бы, не ошибиться». И с чистой верой в честность и доброту своих людей, Соня постучалась в окно, где тускло теплился желтый огонек.
Санки махнули через речку и въехали в Крымку. Около жандармерии седок осадил лошадь.
— Начальник есть? — спросил он.
— Нет, — сухо ответил часовой.
— Где он?
— Школа.
— Ге-ге-ге-гей?
Выписывая на раскатах зигзаги, санки мчатся по пустынным улицам села и влетают в школьный двор.
Сегодня у агронома Николенко торжество — крестины дочери. В заново отремонтированной квартире, из которой он выгнал семью Моргуненко, полно гостей. Даже сам уездный префект Изопеску присутствует здесь.
Крестины в разгаре. Вдоль стен чинно сидят и стоят гости. Префект танцует с переводчицей Лесей.
Этой песенки звуки Полны неги и муки, И дрожат мои руки, Как гитарная струна.
Сладкой патокой течет из патефона тенор одесского ресторатора Лещенко. Млеет Леся в объятиях румынского подполковника.
В переднюю врываются белые клубы морозного воздуха и вместе с ними человек. Он одет в куртку из телячьего меха и черную щегольскую кубанку с алым донышком.
— А, Щербань! — радушно воскликнул хозяин. — Проходи, гостем будешь.
— Благодарствую. Мне нужен начальник.
— Антон! — кричит Анушку, хлопая Щербаня по плечу.
Префект, танцуя, кивает Антону головой. Николенко тащит Щербаня к столу.
— Выпьем, Антон.
— За новорожденную! — кричит Антон, ухарски опрокидывая в себя стакан самогону. Затем знаком вызывает Анушку.
Вдвоем они выходят в переднюю.
— Что ты хочешь? — недовольно спрашивает офицер.
— У меня в Кумарах опять листовки разбросали. — Щербань подал офицеру небольшой квадратик бумаги.
— Что тут? Читай. — Анушку ткнул рукой с. листовкой Антону в грудь.
«Колхозники я колхозницы! Оккупанты готовятся к весне. Им сейчас нужно больше хлеба. Но вы, советские люди, понимаете, для чего им нужен наш хлеб. Он нужен им для того, чтобы кормить своих офицеров и солдат, которые топчут нашу землю, убивают ваших мужей, сыновей, братьев, а вас самих хотят сделать рабами. Не слушайтесь подлых захватчиков, не работайте на них! Не выходите в поле! Срывайте врагам весенний сев!
Помните, что каждый грамм зерна, выращенного вами, — это пуля в грудь советского солдата.
Верьте, что неволе скоро придет конец.
„Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!“
— Кто?
— Подписано: „Штаб партизанского отряда“. — Я спрашиваю, кто писал?
— Не знаю.
— Начальник полиции, а не знаешь, — вскипел Анушку и стукнул Щербаня пальцем по лбу.
— Это дело крымских, — уверенно сказал Антон.
— Почему думаешь?
— У меня в Кумарах спокойно.
Анушку покосился на Щербаня.
— Смотри, Антон, ты говорил, что хорошо будешь работать.
— Я стараюсь, господин локотенент.
— Плохо стараешься, — погрозил офицер, — завтра будем говорить, а сейчас идем пить цуйку.
— Господину префекту показать листовку? — спросил Щербань.
— Не надо. Он злой будет. Вечер пропадет. Идем пить цуйку.
Над Катеринкой глубокая ночь. Небо усыпано мерцающими звездами. Между звездами, словно патруль, плывет полная луна. Кажется, она внимательно наблюдает за всем, что происходит в ее дежурство на земле.
Вот она заглянула в маленькое оконце хаты и, увидев лежащих рядом двух девушек, озарила их лица нежным голубоватым светом.
— Значит, много девчат увозят в Германию? — спрашивает одна.
— Много, Марусенька. И не спрашивают, хочешь ехать, или нет. Прямо хватают по домам, на улицах и насильно увозят, — тихо отвечает другая. Большие серые глаза ее кажутся от лунного света голубыми.
— Я думаю, вряд ли найдутся дуры добровольно к ним поехать. Кажись, скорее бы в петлю или в речку, чем в кабалу, на врагов работать, — говорит Маруся. Ее темнокарие, чуть прищуренные глаза искрятся гневом. Прямые каштановые волосы, остриженные под кружок, веером рассыпались по руке, подпирающей голову. — Ну, ну, говори, Соня, я перебила тебя.
— На станции нас всех разделили по вагонам, по шестьдесят человек в каждый вагон и по столько же лопат. Потом закрыли двери и закрутили проволокой.
И вот мы едем и едем целый день. За окошком темнеет, надвигается вечер, а нас все не высаживают. Мы начинаем кричать, возмущаться, но нас никто не слышит. Так и ночь минула, и целый следующий день в пути, голодные, в нетопленных вагонах. А мороз страшный, мы жмемся друг к дружке, чтобы согреться.
На третий день поезд остановился на какой-то разрушенной станции. Названия мы ее не знаем, да и невозможно узнать, потому что все станции и вокзалы по дороге разрушены. Ну, долго стоим мы на этой станции. Потом слышим, солдаты загомонили около вагонов, стали открывать двери.
Мы снова подняли крик: „Куда нас везут? Мы не хотим дальше ехать. Зачем обманули нас? Звери, фашисты поганые!“
Они посмеиваются и уже нагло заявляют нам: „Нах Дейчланд, нах германски“.
Мы узнали, что нас везут в Германию. Что тут было, Маруся, милая! Каких только слов мы им не кричали. Если бы они понимали по-русски, они бы нас всех перестреляли.
Солдаты бросают нам в щелки двери маленькие буханки хлеба, а мы эти буханки обратно им в морды. Тогда они рассвирепели, защелкали затворами, грозят винтовками. А нам уже не страшно. Тут, думается, каждая из нас согласилась бы лучше умереть, чем ехать в неволю, а может и на лютую смерть на чужой стороне.
Дальше Соня рассказала Марусе о своем побеге, о чернобровой девушке Гале, которая вместе с подругами спрятала ее в сугроб на глазах у немцев.
— Я из-под снега слышала, а может чудилось мне, как девушки кричали мне „прощай!“
Соня глубоко вздохнула и уткнулась головой в полушку.
Маруся лежала молча, глядя, как тихо вздрагивают сонины плечи. Она понимала, как много девушка пережила за последние дни и особенно за сегодняшний день. Маруся старалась не шелохнуться, чтобы не помешать Соне выплакать накопившуюся горечь и волнение. И только, когда Соня приподняла голову, Маруся тихонько, задушевно сказала:
— Не печалься, Соня, вернутся девушки из неволи, непременно вернутся. Наши придут туда и освободят их.
— Я тоже верю в это, но тяжело, Маруся, ох, как тяжело оставлять родную землю, родной дом, дорогих, близких людей! Словами этого не передашь.
— И мне, Соня, сейчас нелегко, да и всей молодежи, которая осталась Тут. Только в наших хлопцах и девчатах такая жизнь не грусть и слезы вызывает, а злость.
— А ты думаешь, у меня нет? Это я только сейчас разнюнилась. А злости у меня хоть отбавляй. Я сегодня чуть не ударила по морде конвоира, который схватил меня за руку. И ударила бы, честное слово, скажи он мне что-нибудь грубое или еще тронь.
Некоторое время девушки молчат. Домашние спят. В хате тихо. Только слышно, как на стене хрипло тикают невидимые ходики.
— Ты, конечно, школу помнишь? — спросила Маруся.
— Помню. И классы, и школьный двор помню, и сад, большой такой, хороший, и ульи с пчелами, все помню. — Соня немного подумала и оживленно продолжала: — Даже, знаешь, некоторых девчат и хлопцев помню… по именам. И тебя тоже помню, Маруся, — улыбнулась Соня, — ты с Полей Попик дружила во втором классе, вот теперь, кажется, никого не узнала бы, даже Полю. Восемь лет прошло, шутка ли? Мы тогда совсем маленькими были, — устало улыбнулась Соня далекому, милому воспоминанию.
— Вспомнишь, как увидишь, поговоришь, обязательно вспомнишь.
— Может быть. Ведь вот, где бабушка живет, тоже забыла, а показать, так наверное вспомню.
— Бабушка твоя живет на краю села, ближе к Петровке Я тебя завтра отведу к ней. А потом поживешь немного, осмотришься, мы в Крымку сходим с тобой, с хлопцами и девчатами подружишься. — Маруся наклонилась над ухом Сони и топотом спросила: — Ты комсомолка?
Застигнутая врасплох вопросом, Соня широко открытыми глазами посмотрела в глаза подруге. „Можно ли сейчас тебе об этом сказать?“ — говорил ее взгляд.
Маруся поняла замешательство Сони.
— Не бойся, Соня, я тоже… — Маруся сунула руку под матрац и достала маленькую книжечку. Соня нащупала знакомую шероховатую обложку комсомольского билета и обняла Марусю.
— А мне пришлось спрятать свой. Не знала я, что так случится, взяла бы с собой.
— А спрятала хорошо?
— Надежно. — Соня приложила марусину руку к своему сердцу. — Вот здесь он, мой комсомольский билет.
Маруся поняла смысл этого жеста подруги и промолвила:
— Тогда он будет цел.
Снова несколько минут молчали, как бы обдумывая, что еще важное в их разговоре упущено. А важно было все, чего ни касались эти две Комсомолки, случайно встретившиеся.
— Ну, как тут люди, хорошие?
— Хорошие. Все ненавидят оккупантов, все верят, что наши вернутся. Но есть и подлецы. Их также ненавидят и остерегаются. Тебе сраз» у выходить нельзя. Сначала посидишь взаперти, хорошенько обдумаешь все. Ты ведь в Катеринку-то как с неба свалилась. И ясно, интересоваться будут, кто такая, да откуда, да зачем?
— Придется себе новую биографию сочинить. Старая им не подойдет, я уверена.
— Тут сейчас все за деньги покупается и продается. У румынских жандармов и местных полицаев за деньги или за самогон не только их совесть, но и душу купишь, если бы их поганые души чего-нибудь стоили. Счастье твое, что ты на мой огонек залетела. Попала бы на другой, как раз вот тут, недалеко, сгорела бы, как бабочка.
— Мне, видно, счастье на хороших людей, — прошептала Соня и голова ее мягко упала на подушку.
В хате смолкло. Невидимый маятник, прихрамывая и спотыкаясь, тащил на себе, как тяжелую ношу, длинную зимнюю ночь.
После создания «Партизанской искры» между Крымкой и Савранью установилась прочная и постоянная связь. Теперь на улицах Крымки часто появлялся маленький нищий, жалобным голосом просивший подаяние.
И всякий раз маленький странник заходил к Гречаным и там задерживался. Гостеприимные хозяева угощали сиротку чем могли. И Парфентий неизменно выходил провожать мальчика. И никто не знал, о чем шептались они, забившись куда-нибудь в уголок коморы.
В конце февраля Парфентий получил от Моргуненко указание еще более расширить организацию, вовлечь в нее и комсомольцев соседних сел, которые учились в крымской школе, бывшей единственной в округе десятилеткой.
Всех, кто учился в Крымке, Парфентий знал хорошо. Но тут предстояло выбирать самых лучших и надежных.
Он перебирал в голове всех комсомольцев, с которыми учился, вспоминал их поведение, отдельные поступки.
При встрече Владимир Степанович посоветовал ему начать с поселка Петровки.
— В Петровке есть замечательный парень Николай Демиденко, — сказал учитель, — это, как ты знаешь, старый комсомолец, выходец из нашей школы, честный и преданный. Я рекомендую его и уверен, что он будет тебе хорошим и надежным помощником.
Гречаный с готовностью согласился. Он хорошо знал Николая Демиденко, не знал лишь, что тот сейчас в Петровке.
Парфентий обрадовался, что этот чудесный огромный парняга будет с ним вместе.
Не мешкая, Парфентий собрался и побежал в Петровку. Прямо через лед речки он перемахнул на тот берег и пошел лесом. Комсомольцы усвоили правило — избегать лишний раз появляться на улицах села.
Было ясное зимнее утро. Затвердевший снег ослепительно искрился. На его белизне лежали нежные кружевные тени от голых ветвей. Парфентий легко шагал по хрустящему насту, думая о предстоящей встрече с Николаем.
Небольшой поселок Петровка живописно раскинут вдоль правого берега Кодымы и, вплотную примыкая к селу Катеринка, является как бы его продолжением.
Хата Демиденко стояла несколько на отлете, на дальнем краю поселка, у самого подножья возвышенности, по которой проходила железная дорога. И сама хата, и небольшой, но довольно густой садик помещались в котлованчике, а невысокая глинобитная ограда еще более подчеркивала эту глубину.
«Вот где хорошо подпольными делами заниматься. Ни одна собака не подкопается. Не то что у меня, на виду у всех», — думал Парфентий, подходя к калитке, и от души позавидовал Николаю, что тот живет в такой благодатной глуши.
Где-то за хатой раздался сипловатый лай.
— У Николая сторож, — вслух заметил Парфентий, подходя к калитке. Лай усилился. По голосу Парфентий определил, что собака не маленькая, и на несколько секунд задержался у калитки. «Бес его знает, еще порвет, а в руках ничего нет. Лучше, конечно, если бы пес выскочил сюда, тут бы и познакомились».
Но собака не появлялась. Убедившись, что она привязана, Парфентий вошел и постучал в дверь.
Через некоторое время щеколда изнутри тихонько клацнула и дверь чуть приотворилась.
— О-о-о-ооо! Вот, оказывается, кто ко мне в гости пришел! — радушно воскликнул Николай. — А я тебя в окошко не узнал. — И шире распахнув дверь, он протянул через порог огромную ручищу.
— Волчок, перестань! — мягко приказал он. Крупный белый, с рыжими пятнами, лохматый пес тихо взвизгнул и молча уставился на пришельца.
— Ты, брат, под надежной охраной живешь, — засмеялся Парфентий.
— Приходится. Да вот, держим на цепи, чтобы эти гады жандармы или полицаи не пристрелили, — пояснил Николай, сжимая руку Парфентию своей могучей медвежьей лапой, — давненько, брат, не видались.
— Да, пожалуй, года два, — ответил Парфентий.
Николай задвинул щеколду.
— Заходи в хату.
Дома кроме Николая никого не было. Хозяин заставил окошки камышовыми щитками В хате стало полутемно.
— Так лучше, солнце не будет в глаза бить, — улыбнулся Николай, подмигнув Парфентию — Чем же тебя угощать?
— Только что позавтракал.
— Молока хочешь за компанию? Горячее, прямо из печки.
— С удовольствием выпью. Молоко я люблю и никогда от него не отказываюсь, — согласился Парфентий.
От горячего молока у обоих по телу разлилась теплота.
— Давно в Петровке? — спросил Парфентий.
— Недавно, всего недели две.
— Где пропадал это время?
— В Доманевке. С самой осени прошлого года. Там у меня бабушка. До войны я там не бывал, и меня никто не знает. Вот и укрывался. Сюда показываться боялся. Кто его знает, люди ведь разные, могли предать. Знают же меня по райкому комсомола.
— Как же теперь? Освоился?
— Еще не совсем. Прежде чем выйти, оглядываюсь во все стороны, как вор. А сейчас, вроде, налаживается. Днями у нас был начальник полиции. Батько его встретил, как положено, на почетное место усадил. Самогон, закуска и все прочее. Батько у меня хитрый, разговор затеял, мол, слава богу, что теперь колхозов не будет и так далее. Я в сарае в это время был. Слышу, батько кличет меня. Захожу, здороваюсь, а батько продолжает наливать, и мне подмигивает: «поддержи, мол». Вот, говорит, Николай из Красной Армии дезертировал, не хочет воевать за них. Ну, чокнулся я с ним, полицаем, а у самого так все и кипит внутри. Эх, думаю, взял бы сейчас топор, да и размозжил бы твою стервячью голову. Часа два он у нас просидел. Самогоном накачался до чёртиков. Потом батько моргнул мне: «выйди». Я вышел. Они там еще с полчаса сидели, ну и договорились. Мой дипломат полкабана ему обещал к Пасхе. А тот обещал подтвердить в жандармерии, что я был в Красной Армии, а теперь дезертировал.
Николай помолчал немного и, широко улыбнувшись, закончил:
— Вот и вся история, Парфень.
— История интересная. Как будто все гладко.
— Пока — да. А что будет дальше — трудно сказать. Мало ли что может выйти.
— Но батько твой молодец.
— У меня батько… — Николай закрыл глаза и покачал головой. Видно было, что сын восхищался отцом. Парфентий заметил, что всякий раз, когда Николай упоминал батька, в его голосе и в улыбке угадывались сыновняя любовь и благодарность.
Парфентий сам любил и почитал своего отца, и эта черта в Николае нравилась ему. С каждой минутой он все более и более проникался уважением и товарищеским доверием к этому сильному доброму парню.
Николай Демиденко был лет на пять старше Парфентия. Он окончил крымскую среднюю школу за два года до войны. В комсомол Коля Демиденко вступил рано, когда был еще в седьмом классе. Живая, шумливая комсомольская жизнь с ее собраниями и нагрузками подхватила и понесла его. Он с готовностью принимал все поручения, которые давались ему, и выполнял их честно, не по обязанности, а из любви к делу.
Вскоре о Николае Демиденко стало известно в райкоме комсомола, и по окончании школы Николай был взят в Первомайск на работу инструктора райкома.
Но юношу тянуло в большой город. Он давно интересовался машинами, станками, мечтал стать рабочим-специалистом. Вскоре он уехал в Одессу и поступил на судоремонтный завод.
Но, как говорят, шила в мешке не утаишь. Вскоре и тут, на заводе, проявились его организаторские способности. И райком комсомола рекомендовал Демиденко секретарем цеховой комсомольской организации.
На этом Николая застала война. В те тревожные грозные дни, все, кому дорога была родная земля, просились на фронт, чтобы грудью своей встать на защиту Родины. Побежал в военкомат и Николай Демиденко.
Но там ему сказали:
— Вы нужны здесь.
То же самое сказали и в райкоме, а затем в обкоме комсомола.
Враг подступал к Одессе. Город был объявлен на осадном положении. И Демиденко остался оборонять его.
Шестьдесят девять дней героически сражался город, насмерть стояли его защитники. В одном из боев Николай был ранен и попал в окружение. Бойцы выходили из окружения подразделениями и в одиночку. Вышел и Демиденко. Но это была земля, занятая врагом. Выбора не было, сначала нужно было залечить рану.
Домой Николай пойти не решился, знал он, как расправляются фашисты с коммунистами и комсомольцами.
Он вспомнил, что в Доманевском районе живет его бабушка. Это было удобно, и он направился туда. Там он нашел пристанище и четыре месяца спустя, подготовив почву, явился, наконец, в родное село.
Николай был парень огромного роста и богатырского сложения. Хорошие пропорции тела и литая, словно из меди, мускулатура, придавали ему сходство с гладиатором. Несколько тяжеловатая нижняя часть лица с крупным ртом и могучая шея также говорили об его огромной физической силе. Лицо у Николая было на редкость простое и доброе. Небольшие светлокарие глаза смотрели на мир с открытой и даже, казалось, с детской наивностью. Как почти все силачи, он обладал мягким, покладистым характером. Николай был подвижен и необычайно энергичен.
Поскольку встреча с Демиденко была рекомендована Владимиром Степановичем, Парфентий решил говорить с Николаем открыто.
— Ты догадываешься, зачем я к тебе пришел? — спросил Парфентий.
— А если не догадываюсь, намекнешь, — заулыбался Демиденко.
Они понимающе переглянулись. И всё же это была их первая встреча, а условия подпольной работы обязывали к особой осторожности, это входило в привычку, становилось чертой характера. И Парфентий решил все-таки начать разговор не прямо о деле, а издалека. — Как жить думаешь? — спросил он. Николай понял скрытый смысл вопроса.
— Есть два выхода, Парфень. Один — это жить так, как диктуют нам «новые хозяева».
— А второй?
— А второй? Наш долг перед Родиной.
— Какой мы выберем?
— Вот об этом и давай думать вместе. Может что и придумаем, — . засмеялся Николай.
— Это уж давно придумано.
Николай пристально посмотрел в глаза Парфентию.
— Говори, Парфень, я все понимаю.
— Гадов этих надо гнать отсюда.
— И я так думаю.
— И наше участие в этом обязательно.
Парфентий рассказал Николаю об организации и о том, что предстояло сделать в будущем.
Демиденко слушал Парфентия, и когда тот кончил, придвинулся ближе и заговорил:
— Я, Парфень, обитал вот тут, прятался и все время думал об этом. Только я еще не знал, с чего и как начать. А ты вот пришел, и все стало ясно, будто праздник с собою принес.
При этих словах Николай протянул Парфентию широченную ладонь и горячо сказал:
— Вот тебе моя рука.
— От имени подпольного комитета тебе поручается создать здесь, в Петровке, подпольную комсомольскую группу.
— Есть. Вот осмотрюсь немного, налажу связь с хлопцами.
— Осторожно прощупай сначала, на кого можно положиться.
— Понимаю. Я начну с Демиденков. Трое уже есть. Николай Демиденко, Петр Демиденко и Борис Демиденко. Это пока, а дальше увидим.
— Работать будешь по заданию комитета «Партизанской искры», но особняком, своей группой. Крепко помни, что члены твоей группы не должны знать о подпольной организации в Крымке.
— Это правильно, — согласился Демиденко, — иначе быть не может.
— Пусть они знают только, что вообще где-то действует такая организация и что его руководят коммунисты. Вот и все. Это для того, чтобы знали, что они не одни, и работали бы смелее и увереннее.
Они с минуту молчали. Парфентий заметил, как выражение лица Николая изменилось, из сосредоточенного и серьезного оно превратилось в юношески-задорное. Глаза затаенно щурились, губы плотно сжимались. Демиденко тяжело опустил на стол свой крепкий кулак и тихо, раздельно сказал:
— Знаешь, Парфень, что я думаю?
— Пока нет.
— Живем мы с тобой в глуши, злодюг всяких у нас на глазах немало. А местечко золотое. Лес, шоссейная дорога, железная дорога, близко савранские леса. Вот я и думаю, каких же делов можно тут наделать, сколько крови этим гадам попортить. Представляешь?
— Представляю, Коля.
Николай встал, голова под самый потолок. Парфентий с радостью смотрел на этого богатыря и думал: «С таким другом можно пойти в огонь и в воду».
— Выпьем еще по одной, — предложил Николай.
Они допили густое, уже простывшее молоко. И, странно, обоим показалось, что этот безвинный напиток легким хмелем зашумел в голове. То шумела неистраченная молодая сила, тот юношеский порыв и благородное стремление совершать подвиги, которых ждет от них, комсомольцев, весь народ.
— Давно у меня на душе не было так хорошо и легко, как сейчас, — тихо сказал Николай и, обняв Парфентия, приподнял его.
— Повоюем, Парфуша. Даю тебе слово, что создам настоящую боевую группу. Так и передай там, что на Николая Демиденко можно положиться, пусть дают любое задание, оно будет выполнено.
Через два дня Парфентий попросил у матери новые сапоги. Лукия Кондратьевна удивилась и вместе с тем обрадовалась, что у сына появилось-желание одеться по-праздничному. Со дня прихода оккупантов в Крымку Парфентий ходил в чем попало и слушать не хотел, когда мать предлагала ему надеть новую рубашку или обуть сапоги. Все, бывало, отмахивался.
— А ну ее, не хочу, мама. К чему это теперь?
Или:
— Не до моды теперь, мама. На душе кошки скребут.
А сегодня просто удивительно. Мало того, что хлопец новые сапоги натянул, но даже рубашку, ту, голубую, которую не любил и называл «попугайкой», надел.
— В гости, что ли, к кому собрался?
— Угу.
— Не на свадьбу ли какую?
— На нее, мама, — лукаво засмеялся Парфентий, — помнишь, все шептались, советовались.
— Ну?
— Так вот, этот парубок женится.
Мать уже знала, что это была шутка, и засмеялась. Она в назидание хотела что-то сказать, но не успела. Парфентий быстро шмыгнул из хаты.
Лукия Кондратьевна легко вздохнула и улыбнулась. Сегодня она совсем была спокойна за сына. Парфуша по-праздничному одет, значит, ничего нет опасного. В ее сердце неизменно вселялась тревога, когда сын долго, сосредоточенно собирался, одевался, во что похуже. Тогда ей казалось, что Парфуша уходит надолго, а может быть навсегда.
Поспешая, Парфентий шагал за околицу, направляясь в Ново-Андреевку Врадиевского района. Здесь жили одноклассники Парфентия Даша Дьяченко и Ваня Власов. Парфентий знал их, как хороших комсомольцев, на которых можно было положиться.
Между школьными товарищами произошел тот же разговор, что и два дня назад происходил в Петровке с Николаем Демиденко. Здесь также была создана подпольная группа, руководителем которой была назначена Даша Дьяченко.
Организовать подпольную группу в селе Каменная Балка подпольный комитет поручил Полине Попик.
В Каменной Балке жила одноклассница и подруга Поли, одна из любимых учениц Владимира Степановича, — Надя Буревич. Ей и было поручено создать и возглавить группу.
Так разрасталась «Партизанская искра». Все шире и шире становился размах ее работы. Это была уже большая подпольная организация, в которую входила молодежь и из других сел. И все эти группы, входящие в «Партизанскую искру», действовали обособленно, получая задание подпольного комитета в Крымке, руководимого Парфентием Гречаным.
Но несмотря на разрозненность отдельных групп, все ясно понимали, что их объединяет невидимая, но могучая сила, и все они, как ручейки, вливаются в огромную реку общего народного движения.
Так бывает ранней дружной весной, когда горячие весенние лучи солнца ударят по залежам снегов, по скованной мерзлотой земле. Зазернится, потемнеет, станет рыхлым снег, и начнет плавиться, и побегут от него сначала маленькие, еле приметные ручейки, робко отыскивая себе путь между комков, пашен, бугорков, от ложбинки к ложбинке, по пути они сливаются с другими народившимися ручейками и уже становятся видимыми глазу ручьями, течение их делается стремительнее, говор полнозвучнее. Так бегут они дружно, все настойчивей пробивая себе дорогу и размывая преграждающий им путь, бугорки и комочки, захватывают с собой встречающихся на пути собратьев и уже далее бегут не ручьями, а потоками, смело пролагая себе дорогу. Бурлят, пенятся потоки, с грозным шумом устремляясь к долинам, и там, соединившись вместе, вливаются в единое русло. Там скопляются бурливые вешние воды, кроша, вздымают тяжелую броню льда и мчатся полноводной рекой все дальше и дальше, к морю, к океану. И нет такой силы на земле, которая смогла бы помешать этому могучему, порожденному солнцем движению!
Работа по сборке радиоприемника подходила к концу. Эти последние дни Дмитрий Попик с Михаилом Клименюком работали лихорадочно, самозабвенно, несколько ночей кряду без сна.
Никто не знает, сколько пришлось пережить, сколько выстрадать, прежде чем сказать, что они у желанной цели. С каким трудом приходилось доставать какую-нибудь ничтожную деталь или обрывок нужной проволоки. Многие версты доводилось вымеривать по дорогам и поросшим бурьянами оврагам, рыться в разбитых машинах, сгоревших танках, чтобы найти необходимую для себя вещь. И все это с оглядкой, ползком, как на передовой, не поднимая головы. А тут еще Парфентий торопит. При встречах обязательно сведет разговор к радиоприемнику. Иной раз посмотрит в глаза и, нахмурив светлые брови, задаст вопрос:
— Значит, дело идет к концу? Как ножом резанут по сердцу эти слова.
— Да, понимаешь, Парфень, — сквозь зубы процедят изобретатели, глядя в землю, — лампы не можем достать. Сейчас все дело в этой проклятущей лампе, а вот ее-то как раз не найти.
Правда, у румынских солдат можно было купить все, что угодно, даже лампу для приемника, но положение подпольщиков обязывало к крайней осторожности. В самом деле, ну как ты попросишь, к примеру, лампу или провод, если на селе не только ни одного радиоприемника, но даже упоминание о нем было смерти подобно. Поэтому, чтобы не навлечь на себя даже малейшее подозрение, Дмитрий с Михаилом доставали все с превеликой осторожностью.
Случалось, что лампа или какая-нибудь другая деталь была найдена, прилажена к месту, и изобретатели решали, что все уже готово, но тут же оказывалось, что не хватает другой какой-нибудь безделицы, без которой не мог заговорить сложный и умный аппарат. И снова горькое разочарование, досада, и снова ожесточенные поиски.
По осунувшимся лицам, по воспаленным глазам Парфентий видел, какие душевные муки испытывают товарищи от этой тягостной проволочки. А все же торопил:
— Давайте, хлопцы, поспешайте.
Причины волнений и тревог были понятны. За зиму организация выросла, и теперь, с наступлением весны, подпольный комитет деятельно готовился к диверсионной работе. Поэтому повседневная живая связь с Москвой была крымским комсомольцам необходима как воздух. Все члены комитета понимали, сколь дорога сейчас каждая минута, которая приблизит их к возможности услышать, наконец, голос Москвы. Как хотелось припасть к наушникам и жадно ловить каждое слово, несущее великую правду им, людям, временно оторванным от своей матери — Родины, знать все, что делается и думается там, на земле, которую не месят гусеницы вражеских танков, не топчут кованые немецкие сапоги. Хотелось слушать эти слова и говорить их здесь своим людям.
— Кончайте, хлопцы, кончайте, — торопил Парфентии, — время летит, ох, как быстро летит, а нам еще столько нужно сделать!
И снова поиски, снова напряженная работа.
И вот, в одно февральское утро Миша Клименюк вылез из сырого темного погреба наверх. Кружилась голова то ли от свежего зимнего воздуха, то ли от неизмеримой радости, охватившей все его существо. Сначала он ничего не понимал, ничего не видел, все искрилось, сверкало и глазам было больно смотреть. А сердце так билось, будто он пробежал много верст без передышки. И когда глаза привыкли к яркому свету и ослепительной снежной белизне, Миша выбежал на улицу и со всех ног помчался.
Он бежал в Крымку к Парфентию сначала лесом, прямиком по глубокому, еще незатвердевшему снегу. Не замечал он, как хлестали по лицу ветки, осыпая колючей снежной пылью, и снег, в который он, поминутно проваливаясь, упирался руками, казался горячим.
Метеором влетел он в хату Гречаных.
— Доброе утро, тетя Лукия!
— Доброе утро, — удивленно ответила Лукия Кондратьевна.
— Доброе утро, дядя Карпо!
— Здравствуй, — отозвался Карп Данилович и, видя чрезмерное возбуждение хлопца, спросил; — что с тобой?
— Со мной ничего, дядя Карпо!
— Нет, что-то случилось.
— До самой смерти ничего не случится!
— Не обманывай.
— А разве видно?
— Видно.
— А что видно, дядя Карпо?
— Да вид у тебя того… на руки себе посмотри.
Только тут Михаил осмотрелся. Одна рука его была без рукавицы.
— Ух ты! Это я дорогой по сугробам карабкался и рукавицу потерял, — весело говорил Миша, тряся багрово красной, припухшей рукой.
— И шапку тоже! — смеялся Карп Данилович.
Миша ощупал голову.
— Верно! А вот куда делась она, убейте не помню, — растерянно, но так же весело проговорил Миша, — а может я ее забыл надеть?
Миша озорно махнул рукой.
— А ну ее, шапку, и без нее, как в бане.
В ином случае можно было бы встревожиться, но сейчас, при виде ликующего Миши, все засмеялись.
— А говоришь, ничего не случилось. Эх, хлопче, так и голову потерять можно, — заметила Лукия Кондратьевна.
— Голова на месте, тетя Лукия. А остальное — все мелочи, на обратном пути найду шапку и рукавицу.
Вбежавший в этот момент в хату Парфентии сразу понял все.
— Да, Миша?
— Да, Парфень!
Парфентий обнял Михаила и поволок в сени.
— Не спится и не сидится вам на месте, неугомонные. Раньше кур подымаетесь, — заворчала было мать, но ее слова потонули в радостном шуме юношей.
— Петухов полицаи да жандармы пожрали, теперь вместо них мы играем зорю, — весело ответил Парфентии.
Отец смеялся. Он догадывался, в чем дело. Мать же примирительно качала головой. Она все резонила, укоряла, предостерегала сына и друзей его от всяких бед и неприятностей, но сама плыла по течению этого живого шумного потока.
Друзья прошли в сарай. Парфентии закрыл за собой дверь и в полутьме глянул Мише в глаза.
Миша сильно сжал локоть Парфентия и, смежив веки, едва слышно произнес:
— Готово, Парфень.
— Чувствую, вижу, Миша, — Парфентий крепко обнял друга.
— Сегодня под утро с Митей закончили.
— И слушали?
— А как же!
— Хорошо работает?
— Чуть хрипит, но все понятно. — Миша слегка пошатнулся. — Эх, Парфуша…
— Что с тобой? — подхватил Парфентии обмякшего Михаила.
— Так. Голова немного закружилась.
— От усталости.
— Нет, от радости, должно быть. От радости ведь тоже голова кружится, верно, Парфень?
— Еще как! У меня тоже бывает. Вот и сейчас все плывет перед глазами.
— Понимаешь, Парфень? Услышали мы с Митей и сами не верим. Ну не верим — и все. Смотрим друг на друга и слова выговорить не можем, будто язык к гортани прирос. Вот до чего обрадовались.
— Еще бы не обрадоваться! Такое дело! Да ты понимаешь, Мишка, что вы сотворили? Ведь это… это! — Парфентий не нашел слов и снова заключил Мишу в объятия. Тиская от радости друг друга, оба перевалились через перильца яслей и клубком упали на сено.
— Какое сегодня число? — спросил Парфентий, задыхаясь от возбуждения.
— Двадцать шестое февраля, а что?
— Запомнить надо. Это для нас исторический день.
— Мы его и так запомним, Парфень, — мечтательно ответил Миша.
Несколько секунд помолчали.
— Вот так прямо и слышно? — не унимался Парфентий. Ему хотелось услышать об этом еще раз, слушать без конца, как родную, волнующую музыку.
— Вот так прямо и слышно. Го-во-рит Мос-ква, — проскандировал Миша.
— О чем же говорит она, а, Миша?
— Я еще мало слышал, Парфуша. Всего один раз и прямо к тебе побежал сообщить… ты сам услышишь.
— Когда же, когда?
— Все время передают. Побежим сейчас же.
— А где, у Дмитрия?
— Нет, у Мити, ты сам знаешь, с отцом нелады. Побоялись, что провалим дело, вчера решили перенести ко мне в Катеринку. Там глуше и удобнее. У меня в погребе установили. И так заделали, Парфень, что ни один бес не разыщет. В общем идем, сам все увидишь.
Они так же шумно ворвались в хату. Парфентий схватил со стены, пиджак.
— Куда вы? — забеспокоилась мать.
— Срочное дело, мама!
— А завтракать?
— После, мама, некогда сейчас! — бросил Парфентий на ходу одевая ватный пиджак и, ликующе подмигнув отцу, скрылся за дверью.
— И поесть им некогда, — проворчала Лукия Кондратьевна, притворив настежь распахнутую дверь.
Через полчаса Парфентий, Михаил и Дмитрий опустились в погреб. Там было темно. Винный запах преслой картошки смешивался с запахами квашеной капусты и характерной погребной плесени.
— Вы чуть в сторону от света, — попросил Михаил. Когда отодвинулись вглубь, сверху в погребной люк упал серый сноп света.
— Никто не нагрянет? — спросил Парфентий.
— Вроде некому. Батько в Первомайске, мама в Коломеевке у тети, а чужого мой Цыган не подпустит близко.
— Все-таки посмотри на всякий случай, Митя.
Дмитрий поднялся по лестнице и, чуть приоткрыв дощатый щиток над головой, стал наблюдать.
Приемник был установлен в углу между двумя бочками и засыпан картошкой. Миша разгреб картошку, осторожно раскутал ветошь, и Парфентий рассмотрел белый деревянный ящик.
— Толково замаскировано, — довольно заметил он.
— Шутка, что ли? Ведь это наше, что называется, сердце. Храню его не только от внешних, но и от внутренних врагов. Я теперь и в погреб сам хожу, напросился у мамы. Что, говорю, ты будешь лазить сама, когда мне это вроде физзарядки. Ну, она рада до смерти. Ты, говорит, у меня не сын, а золото.
Когда глаза привыкли к полумраку, стали видны все проволочные хитросплетения, кажущиеся таинственными, почти сказочными. И в самом деле, в такие минуты напряженного ожидания в подземелье, не трудно было представить себе, что в этом ящике сейчас находится кто-то невидимый, живой, который с таким же нетерпением ждет, чтобы ему позволили заговорить.
— Митя, подложи картошку под крышку и давай сюда.
Михаил взялся за настройку. Дмитрию не сиделось, ему как соавтору изобретения, хотелось помогать надраивать. Он нетерпеливо протягивал руки, недовольно причмокивал языком, но всякий раз Миша решительно отстранял его.
— Обожди, Митя, тут обязательно надо одному. Вдвоем мы напутаем.
Сам Михаил заметно волновался, он осторожно, в кулак кашлял, будто боясь задуть маленькое робкое пламя. По нескольку раз брался за один и тот же конец проволоки, крутил один и тот же рычажок и тихо, взволнованно приговаривал:
— Сейчас пойдет… вот только это соединить и…
Вдруг в наушнике послышался сильный треск, вслед за ним пронзительный, взвившийся вверх свист, и, наконец, протяжное, бархатное гудение.
Михаил оглянулся на товарищей, лицо его сияло радостью. Это был гордый взгляд полководца, выигравшего крупное сражение. Он еще раз повернул рычажок, затем приложил к уху наушник и торжественно провозгласил:
— Слушайте!
Чуть хрипловатый мужской голос равномерно и внятно говорил:
«Начальник генштаба румынской армии генерал Мазарини писал в своих записках…».
— Как раз то, что нужно, — вставил Парфентий, плотнее прижав наушник.
«Генерал Антонеску, повседневно инспектируя фронт, констатировал полное отсутствие организации и дисциплины тыла, конный и автомобильный транспорт работает беспорядочно. Так, например, наблюдались непрерывно разъезжающие обозы, причем никогда неизвестно, кто и зачем их послал; мелкие подразделения, бродящие повсюду по полям и дорогам без всякого дела; точно так же можно повседневно наблюдать повозки и грузовики, наполненные вещами, не имеющими отношения к военным действиям, — мануфактура, гражданская одежда, мебель, домашняя утварь, посуда и другие хозяйственные предметы, взятые у местного населения. Из-за неналаженности транспорта и беспрерывной езды с места на место, наши войска и животные истощаются до такой степени, что выходят из строя; колонны и вспомогательные войска при воздушной и артиллерийской бомбардировке поддаются панике и становятся жертвами актов саботажа со стороны партизан…»
— Видали? — прошептал Дмитрий.
— Слыхали. — Парфентий толкнул Митю в бок. Глаза его блестели в полумраке маленькими горячими угольками.
«Далее Мазарини пишет: во многих войсковых частях солдаты по нескольку дней не получают причитающегося им рациона. В колоннах и формированиях различных войск часто можно встретить солдат грязных, неумытых, небритых, с самыми распущенными манерами, какие только можно себе представить. На замечания они отвечают: „Мы голодаем, нам не дают есть, у нас нет мыла…“»
— Разлагаются королевские солдатики, — бросил Миша.
«Всюду не хватает инициативы. Необходимо из местных ресурсов удовлетворять потребности армии; брать на месте все, что надо, все, что есть, брать без всяких церемоний».
Диктор замолчал. В аппарате тихо, ровно гудело. Но наушников не снимали.
— Грабить предлагает генерал, — шепнул Миша.
Снова треснуло, и уже женский голос заговорил:
«Командный пункт командира батальона капитана Зеленова, помещавшийся в железном баке из-под нефти, был отрезан от наших войск. Немцы окружили бак и, зная, что там сидят всего несколько человек, предложили им сдаться.
— Неужели вы не знаете, что Красная Армия не сдается? — прозвучал из бака ответ капитана Зеленова и, вместе со словами, через борт бака полетели гранаты. На новое предложение о сдаче вместе с новой порцией гранат до немцев долетел ответ политрука Шульгина: — Красная Армия не сдается!
Огневой налет разнес железо бака в клочья, обрушил кирпичную кладку. Погиб Шульгин. Но на новое предложение о сдаче последовал ответ:
— Советского человека в плен не возьмешь.
Новые и новые атаки были отбиты автоматным огнем. Немцы подожгли бак. Пламя уже лизало железо бака, и тогда из глубины его послышалось пение. Обреченные на смерть пели „Интернационал“».
В аппарате зашипело и смолкло.
— Вот как дерутся наши, — тихо промолвил Дмитрий после некоторого молчания.
— Красная Армия не сдается, а эти тут пишут, что немцы скоро возьмут Москву, что русские сдаются без боя и не хотят воевать.
— Не видать им Москвы!
— Ясно, что фашисты не победят, — говорил Дмитрий, помогая Михаилу маскировать приёмник.
— Береги, Миша, его.
— Как зеницу ока буду беречь, Парфень, — ответил Миша и засмеялся, — теперь мне придется каждый раз самому лазить в погреб, маму обманывать.
— Это не считается обманом.
Товарищи расходились по домам, переполненные сознанием того, что одержана еще одна победа. И верилось, что это облегчит им сложный и трудный путь борьбы.
По дороге домой Парфентий думал о том, как обрадуется учитель, когда узнает о приёмнике. Он, наверное, скажет: «Молодцы, хлопцы, я всегда надеялся на вас».
— Она тоже обрадуется, — вслух подумал Парфентий, вспомнив о Поле, и улыбнулся.
Таяли последние снега. По склонам холмов к балкам и низинам бежали запоздалые, желтые ручейки. Земля стряхнув с себя тяжелый покров снега, теперь свободно дышала, дымилась ароматными испарениями.
Был конец марта. В Крымку входила ласковая, южная весна. Правда, утрами по лужам, в колеях дорог еще сверкал прозрачный, в белых пузырьках ледок. На оттаявших соломинках и камышинках искрился мохнатый иней. Но стоило солнцу выглянуть из-за леса и чуть приподняться, как сейчас же распустится прихваченная заморозками земля, хрупкий ледок на лужицах растает и весело заискрится рябью, будто улыбается, собрав вокруг голубых глаз мелкие морщинки. Гулко и дружно застучит, падая с крыш, грузная капель. Оживятся, зачирикают возле хат и сараев проворные воробьиные стайки, захлопают крыльями петухи. Легкий ветерок принесет от реки запах весенней прели. В лесу, за речкой по целым дням стоит неумолчный грачиный гомон.
В такие, напоенные вешним солнцем дни, возле хат можно видеть сельских стариков. Они сидят неподвижно, вперив грустные взоры в родную даль степи. И мучительные думы гнетут седые головы этих хозяев земли. Кто же в эту весну пройдется по колхозным пашням, хозяйской поступью, хозяйским оком окинет их, кто заронит семя в кормилицу-землю и для кого золотой летней порой будут вызревать хлеба? Кто соберет обильную жатву? Неужели не они? Неужели их, хозяев земли, теперь обратят в батраков подневольных? Нет, быть того не может, мысль не мирится с этим.
Взоры стариков обращаются туда, на восток, где идут тяжелые испытания. Теплый ветер веет с востока, теребит седые волосы, разглаживает морщины на лицах. И кажется старикам, что ветер этот приносит им сокровенные слова:
«Верьте, родные! Скоро, скоро я принесу вам на крыльях своих отнятое врагами ваше счастье!»
Николенко получил от претора Благау письмо с предложением приехать немедленно в Голту по весьма важному и неотложному делу.
Претор принял агронома крымской опытной огороднической фермы вне очереди, запросто и без церемоний.
— Прошу садиться, домнул Николенко. Курите, — он помолчал, делая вид, что любуется агрономом. — мне много хорошего говорил о вас домнул префект. Он влюблен в вас и в вашу работу. Это очень похвально. Приятно, что русские люди понимают, с кем им лучше, с нами или же с большевиками. Я надеюсь, домнул Николенко, ваш выбор оправдает себя.
— Я также, домнул претор.
— Я слыхал, что ферма, которой вам поручено руководить, приведена в порядок.
— Мне трудно сказать. Вы сами изволили видеть, домнул претор.
— То, что я видел, это само собой. А то, что вы там задумали, заслуживает особой похвалы. Мне подполковник все уши прожужжал. Он прямо говорит, что в Крымке живет преобразователь огородного дела.
У польщённого агронома от удовольствия покраснели уши.
— Как могу стараюсь, домнул претор. Пока еще особенно нечем похвалиться. Помещение я, правда, подготовил хорошо. Мне удалось собрать несколько хороших местных сортов семян — огородных и бахчевых. Но этого недостаточно, чтобы развернуть дело гораздо шире. Я приложу все усилия, чтобы обеспечить ферму высокосортными семенами.
— Здесь вам, домнул Николенко, предоставляется полная свобода действий. Вы лучше меня знаете возможности почвы вашего, то-есть нашего района, — поправился он. — Нам нужно, чтобы крымская опытная огородническая ферма дала в этом году в изобилии прекрасных семян для румынских имений. Вам, домнул агроном, выпадает честь стать здесь, в Транснистрии, начинателем большого и важного дела для Румынии.
— Я очень рад, домнул претор. Постараюсь оправдать ваше доверие.
— У нас в Румынии огородные и бахчевые хороши, слов нет, но русские, надо признать, лучше. Например, таких помидоров, как у вас, наши огородники еще не умеют выращивать. Также и бахчевые. Ваши арбузы и дыни сочнее и сахаристее.
— Беда только в том, домнул претор, что все эти сорта культивировались на Кубани, у нас их сейчас нет.
— А вы до войны не пытались их культивировать здесь, на наших землях?
Николенко наклонился над столом.
— Скажу по совести. Такие семена к нам в Одесскую область присылали перед войной, и в некоторых-районах эти сорта разводились. Но я не хотел.
— Почему?
— Не был заинтересован. Не по душе мне были колхозы, и я всячески противился.
Райземотдел предложил мне все-таки сделать это. Я вынужден был согласиться, и сделал так, что кубанские сорта в Крымке не привились.
Николенко дал понять претору, что причины, почему не взошли семена, он не будет объяснять, так как она им понятна.
Претор Благау засмеялся, откинувшись на спинку стула. Он был доволен и с удовлетворением отметил про себя, что этот русский агроном со всеми потрохами перекочевал к ним.
— А теперь эти бахчевые и огородные привились бы у вас в Крымке? — загадочно улыбаясь, спросил Благау.
— Теперь? Без сомнения, домнул претор. Земля у нас хорошая. Я знаю участки, где почва особенно подходящая для бахчей и огородов.
— Какие участки вы имеете в виду?
— Сразу же за южной частью села, по склону к речке. И земля богатая влагой, и склон как раз обращен к солнцу. Там даже вопреки моему нежеланию были прекрасные колхозные огороды.
— А в Румынии эти овощи могут успешно культивироваться?
— Я, к сожалению, не знаю румынской почвы.
— Узнаете. Мы вам предоставим возможность побывать у нас и ознакомиться. Если удачно получится в Крымке с опытной фермой, мы вам будем устраивать поездки для консультаций наших помещиков-огородников.
— Это приятно, но вот семена… Ведь Кубань пока еще советская и скоро будет оккупирована германскими войсками. Я думаю, что немцы сами захотят использовать богатые кубанские рассадники.
Благау лукаво прищурился и пустил изо рта сиреневое кольцо дыма.
— А как вы посмотрите вот на это?
Претор протянул агроному бумажку, напечатанную по-румынски, и пояснил:
— По этой бумажке вы можете сегодня же получить такие семена.
— Кубанские? — удивился Николенко.
— Самые настоящие.
— Откуда? Каким образом?
— Это не столь важно. Видимо, они были завезены из Кубани в Одессу. По военному выражаясь, это наши трофеи. Ваша задача получить их, сделать пробу на всхожесть и приняться за их выращивание. Словом, нам с вами повезло, — закончил весело претор.
— Удивительно, домнул претор.
— Теперь остается ваше старание и труд, домнул Николенко. Это заманчивая для вас перспектива. Я уверен, что ваш труд во славу Романия Маре будет оценен королевой.
— Приложу все усилия, домнул претор, — заверил Николенко.
— Если нужна будет наша помощь, обращайтесь без стеснения, мы вам дадим. Разрешаю подыскать себе помощника. Рабочих берите в нужном для вас количестве.
Благау, не вставая, протянул через стол руку.
— Помните, что у нас с вами в руках козырный туз. Кстати, вы в карты играете?
— Люблю культурно время провести.
— Как-нибудь на досуге заеду к вам. Покажу вам несколько чудесных румынских игр в карты.
— Пожалуйста… Это очень интересно.
— Желаю успеха. Да, кстати. Мне в будущем понадобится заместитель по сельскому хозяйству. Если с фермой все будет успешно, вы первый претендент на этот пост.
Промямлив какие-то слова благодарности, Николенко вышел.
Окрыленный надеждами, агроном возвращался в Крымку. В бричке лежали запакованные пакеты семян. Весело погоняя лошадь, он рассуждал вслух:
— Я покажу им, что может сделать агроном, которого прижимали за то, что его отец был когда-то богат!
Николенко глядел вокруг на широко раскинувшиеся степи, на влажную в дымном испарении землю и ему уже казалось, что все это принадлежит ему и что сотни людей работают на него. Эти мысли кружили голову, опьяняли, заглушая остатки совести.
После побега Соня жила у бабушки Федоры и почти не выходила из дому. А если и случалось выйти, то куда-нибудь поблизости, да и то с опаской, как бы не встретили, не остановили.
Катериновская полиция знала о пребывании Сони в селе, и девушка ждала, что рано или поздно ее пригласят в жандармерию. Она уже придумала, что будет отвечать, если спросят откуда и как появилась здесь. Но опасения ее пока не оправдывались, ее не беспокоили, будто забыли о ней.
С той ночи, когда Маруся Коляндра приютила Соню, девушки сдружились и чуть не каждый день встречались. Маруся часто уходила в Крымку и по возвращении рассказывала подруге о крымских хлопцах и девчатах, а спустя некоторое время она познакомила Соню с Мишей Клименюком.
— Жить в одном селе, можно сказать, почти соседи, и не знакомы.
— В этом не она виновата, а ты, Маруся. До сих пор не познакомила, — заметил Михаил.
Соня смущенно заулыбалась. Ей понравился этот кареглазый хлопец с умной, немного лукавой улыбкой.
Так у Сони появился еще один товарищ. Теперь они уже собирались втроем, подолгу беседовали. Миша учил Соню играть в шахматы.
Бабушка была рада, что у Сони появились товарищи, и внучка стала оживленнее, веселее. Она понимала, что молодость не выносит одиночества, и гостеприимно встречала Мишу с Марусей, угощала чем могла.
Однажды Маруся уговорила Соню пойти в Крымку и там познакомила ее с Полей. Это была новая, хорошая для обеих девушек, дружба.
Так постепенно Соня вошла в родную ей комсомольскую семью. А через месяц Михаил Клименюк рекомендовал Соню Кошевенко в члены «Партизанской искры».
В это время комсомольцы-подпольщики деятельно распространяли среди населения сводки Совинформбюро. Миша Клименюк ежедневно спускался в погреб, слушал передачи из Москвы и тут же бежал к Соне, которой было поручено размножать сводки. Девушка до самозабвения уходила в работу. Она невесть где доставала бумагу и кропотливо строчила листовки, пока усталость не застилала глаза.
Члены комитета полюбили Соню. Парфентий почувствовал в этой девушке хорошего товарища. И когда подпольный комитет узнал, что агроном Николенко ищет к себе на ферму помощника, Парфентий решил во что бы то ни стало устроить туда Соню Кошевенко.
— Ты понимаешь что-нибудь в агрономии? — спросил Парфентий Соню при встрече.
— Очень мало, — призналась Соня, — а что?
— Комитет поручает тебе устроиться на ферму.
— Понимаю, но я хотела бы выполнять какое-нибудь боевое задание, — огорченно сказала девушка.
— Это и есть боевое, Соня. И очень боевое. Ты не думай, что это так просто. Я тебе все объясню. Наш бывший сельский агроном продался фашистам. Он превратил нашу школу в огородническую ферму. Теперь он получил много разных семян и собирается выращивать здесь кубанские помидоры, арбузы и дыни и потом все это разводить в Румынии у помещиков в имениях. Поняла? Что ты на это скажешь?
— Скажу, что агроном изменник и что этому подлому делу нужно помешать.
— Ну вот, а ты говоришь, не боевое задание.
— Теперь уже молчу и, кажется, даже в агрономии начинаю лучше соображать, — улыбнулась девушка.
— Твоя задача сделать так, чтобы семена не взошли. Это можно сделать?
Соня задумалась.
— Я не агроном, но думаю, что можно.
— Это нужно, — добавил Парфентий.
— А раз нужно, значит и можно, — сказала Соня.
— А мы тебе, чем можем, будем помогать. Только не проговорись, что училась когда-то в крымской школе. У бывших крымских школьников теперь плохой авторитет, — предупредил Парфентий.
Все эти дни Соня готовилась к поступлению на работу. Она сочиняла себе новую биографию, мысленно ставила сама себе возможные вопросы и придумывала на них ответы. Вместе с тем, она старалась, хоть и поверхностно, но как можно лучше усвоить азы огородного дела, как можно больше узнать.
Затем хлопцы окольными путями навели Николенко на сонин след.
Через несколько дней агроном вызвал к себе девушку.
Соня вошла в класс, напомнивший ей детство. В окна, выходящие в сад, были видны садовая калитка, наискосок-белая конюшня, где всегда стояли школьные лошади, погреб под камышовой крышей… все будто вчера, ничего не изменилось. Она оглядела класс. Кругом на скамейках, на столах в беспорядке грудами лежали пакеты всевозможных семян.
— Откуда сама? — спросил агроном девушку, нерешительно остановившуюся у порога.
— До войны жила в Полтаве с родителями.
— Кто отец?
— Мой отец был агрономом, — спокойно ответила девушка.
— Ах, вот что! По наследству вроде… А ты где училась?
— В институте садоводства и огородничества в городе Умани.
— Знаю такой, — буркнул Николенко.
Минуту помолчали.
— А как ты в Катеринку попала? Ведь ты здесь не жила? — спросил агроном, подозрительно косясь на девушку.
Соня не торопясь, как хорошо выученный урок, рассказала агроному выдуманную биографию.
— Я приехала на каникулы к тете в Доманевку погостить, и вот вернуться не пришлось, помешала война. А здесь, в Катеринке, живет бабушка, — ответила Соня, не дожидаясь этого вопроса. Не упомянула она лишь о том, что жила в детстве в Катеринке и училась в крымской школе, вот в этом самом классе, любила сидеть вон там в уголке у окна.
— Ты о ферме знаешь? — спросил Николенко.
— Слышала. Говорят, очень хорошая.
— Об этом еще рано говорить, — краем губ улыбнулся агроном. — Нам нужно будет сделать её хорошей. В общем, ты в семенах понимаешь?
— Понимаю.
— Знаешь, что такое протравка, просушка?
— Мы это учили. Потом я работала на практике в колхозе.
Агроном задал Соне еще несколько вопросов и, видимо, остался доволен.
— Так вот, мне нужна помощница. Такая, чтобы свое дело любила и знала. А главное, чтобы работать не за страх, а за совесть.
— Я понимаю.
— Об оплате мы договоримся, обижена не будешь.
— Я люблю это дело и очень рада…
— Вот и хорошо, завтра же на работу. Медлить нельзя, весна наступает, а работы пропасть. Вот видишь, — он развел вокруг себя руками, показывая на груды различных пакетов с надписями. — Все это нужно разобрать, привести в порядок. Это очень редкие и ценные семена. Поэтому с ними нужно обращаться осторожно.
«Редкие и ценные семена, — подумала Соня, — ну что же, хорошо, что они редкие, очень даже хорошо».
На дворе фермы, где каждый уголок так живо напоминал Соне школу, с утра гомонили рабочие, готовились к пахоте. Весь двор был завален почерневшими дышлами и ярмами, поржавевшими плугами, скрюченными боронами. Всюду валялись обрывки пеньковой упряжи, веревок, ремней.
Агроном Николенко озабоченно бегал по двору, вникал во все подробности, распекал рабочих за медлительность.
— Эту борону в кузню надо. Видишь, треснутая, — говорил он.
— Выдержит… — уверяли его.
Тогда агроном выходил из терпения, и его густой, раскатистый голос заполнял весь двор.
— Делай, тебе говорят! Что за черт! Я вас отучу от разговоров!
— Признаться, Андрей Игнатьевич, поотвыкли мы от такого снаряжения, — рыжебровый Андрей Полищук с усмешкой кивнул головой на рухлядь, валявшуюся под ногами.
— Сам вижу, — примирительно сказал агроном, — да что поделаешь. Тракторов у нас нет. Мы должны и без этого показать работу.
Он отошел.
— Тебе показать надо, ну и показывай, а нам от этого пользы мало, — заключил Андрей и, проводив агронома глазами, стал спокойно, неспеша закручивать цыгарку.
Все, что было возможно, Николенко собрал по селу. — Он облазил все чердаки, забрал все, что осталось, как память, о прежнем хозяйстве. Работал, не покладая рук. Нужно было оправдать доверие, оказанное ему начальством. Претор Благау благоволил к ферме, считая ее своим детищем, и всячески покровительствовал ей. По его распоряжению для опытного участка было выделено около двух гектаров самой лучшей земли. Этот участок, расположенный у берега Кодымы, находился недалеко от школы. Он был удобен тем, что в нижней, влажной его части можно было сажать помидоры, сахарную свеклу и другие культуры, а выше, на склоне, обращенном к солнцу, могли прекрасно вызревать бахчевые.
Николенко знал этот участок земли и верил, что ему удастся привести в исполнение намеченный план. Главное — семена. Проба, недавно проведенная, показала, что семена здоровые и обещают хорошую всхожесть. На каждом пакетике было обозначено, где выращен сорт.
Ничего не скажешь, агроном был доволен своей помощницей. Ему нравилось, что девушка быстро понимала, чего от неё требовали, и работу свою исполняла точно, аккуратно и со знанием дела.
Правда, сначала он настороженно относился к Соне, не вполне доверял ей. Уходя из лаборатории, запирал шкафы на замок и ключи уносил с собой.
«Кто её знает, эту девчонку, чем она дышит», — думал агроном. Он боялся хищения семян, которых могло не хватить для его рассадников.
О политике Николенко сейчас не думал. Он считал, что советская власть не вернется и не боялся, что какая-то девчонка будет заниматься вредительством — «побоится. А что, ей плохо сейчас тут? Работает себе».
Но все-таки первое время агроном присматривался к помощнице, наблюдал за ней. Не раз он хитро подстраивал ей всякие подвохи: уходя из лаборатории, оставлял шкафы с семенами открытыми, отмечая незаметными знаками пакетики.
Но Соня была осторожна. Друзья советовали ей постараться войти в доверие к агроному. Многие из односельчан просили её принести щепоточку тех или иных семян для своих огородов, но Соня отказывала.
— Не могу. У нас может не хватить семян для фермы.
Некоторые обижались и считали, что Соня «для румын старается». А ей это было на руку.
Не заметив за помощницей ничего подозрительного, Николенко стал доверять ей. Он теперь оставлял девушку одну в лаборатории, уходя, бросал шкафы открытыми. Поручал ей разбирать сорта семян, проращивать, вести просушку.
Видя к себе такое доверие, Соня старалась еще больше. Но, работая усердно, девушка ни на секунду не забывала, зачем она пришла на ферму. Она видела, что задание, порученное ей подпольным комитетом, выполнить будет нелегко. Тут все нужно продумать до мельчайших подробностей, чтобы в случае удачи не возбудить никаких подозрений. Тем более, что семена были испытаны на всхожесть самим агрономом, и об их непригодности нечего было думать.
И вот наступил вечер, когда Николенко сказал своей помощнице:
— Завтра придешь пораньше. Начнем протравливать семена.
Девушка почувствовала, как по спине пробежали мурашки и чаще застучало сердце.
— Завтра? — переспросила она машинально, лишь бы не молчать, лишь бы не выдать своего волнения. Завтра решалась судьба её задания.
— Хорошо, я приду рано, — не слыша своего голоса произнесла Соня. Потом на один миг у нее мелькнула мысль, что нужно о чем-то спросить, о чем-то важном, о чем же, о чем? Она мучительно напрягала память, но вспомнить не могла. Соня остро чувствовала, что без этого вопроса не обойтись.
— Что я у вас хотела спросить, Андрей Игнатьевич? — проговорила девушка, как бы про себя.
— Не знаю, что-нибудь насчет протравки, наверно?
— Да. Чем будем протравливать? — поспешила спросить Соня.
— Сулемой. Это лучшее средство. Некоторые семена, правда, придется протравливать формалином, ну, например, корнеплоды. Они очень нежны и сулемой их дезинфицировать нельзя, могут погибнуть.
Соня попрощалась и вышла. У калитки, наконец, вспомнила, что нужно взять справочник, и вернулась. Николенко закрывал уже на замок лабораторию.
— Андрей Игнатьевич, я хотела попросить у вас «Справочник агронома». Он вам не нужен до завтра?
— Нет, я и так помню, — самонадеянно улыбнулся он.
— Хочу почитать, кое-что вспомнить.
Подавая помощнице справочник, агроном покровительственно прогудел:
— Почитай, почитай. Это полезно. Когда-то и я в него заглядывал.
— Спасибо, — поблагодарила Соня и, прижав к груди серенькую книжечку, спешно побежала домой.
Весенняя безлунная ночь опустилась над Катеринкой. Темными бесформенными кучами проступают из темноты уснувшие хаты. Только в двух маленьких окошечках теплится тусклый желтый огонек. Фитиль в лампе подкручен до маленького, еле видного язычка. Соня перелистывает страницы книжечки и взгляд её останавливается на черных жирных буквах: «ДЕЗИНФЕКЦИЯ СЕМЯН».
Густые стрельчатые брови девушки нахмурены, губы сжаты, большие серые глаза бегают по строчкам:
«Раствор сулемы следует составлять таким образом: на один литр воды нужно всыпать один грамм сулемы и хорошенько помешать, чтобы порошок растворился.
Увеличение обозначенной здесь пропорции сулемы может повлечь за собой умерщвление семян, то есть потерю всхожести». Соня перестала читать. Мысль лихорадочно работала.
— Если вместо одного грамма сулемы да всыпать на литр, допустим, два. На один литр два грамма. — Она повторяла про себя эти слова несколько раз, чтобы крепко запомнить.
— Как просто: взять и вместо одного грамма всыпать два. И все в порядке. Как просто, удивительно просто, — шептала она. — Хорошо, что я догадалась взять справочник… А Парфентий говорил: «Комитет на тебя надеется». Надейтесь, товарищи!
Соня потушила лампу, но еще долго не могла уснуть в ее воображении рисовалась лаборатория, банки с раствором, семена. Пристальный взгляд холодных серых глаз агронома. И голубые смеющиеся глаза Парфентия. Потом вдруг все исчезало и открывалось черное, бесплодное поле. Ни одного ростка. И глаза агронома, в которых плещется тревога. «Два вместо одного», — подумала еще раз девушка и уронила голову на подушку.
Утром она пришла рано, как было велено. Агроном уже был на месте. На столе стояла большая стеклянная банка, на три четверти наполненная водой. Николенко сидел против окна и отсыпал из пакетика на чашечку весов кристаллический порошок. Это и была сулема.
Соню бросило в жар. Задуманное предприятие провалилось.
— Ну, давай сюда поближе, — сказал агроном, — займемся.
Девушка, с трудом сдерживая отчаяние, придвинулась к столу.
— Тут десять литров воды. И в них нужно всыпать столько же граммов сулемы. Так там написано? — ухмыльнулся он, кивнув на карман Сони, откуда торчал краешек справочника.
— Так, — пролепетала она.
Агроном положил на одну чашечку весов клочок газетной бумаги, на другую бросил два медных пятачка вместо гирек и, тщательно взвесив сулему, высыпал порошок в воду.
— А теперь хорошенько помешай, — приказал он помощнице. И, спрятав сулему в шкаф, запер на ключ.
Расстроенная неудачей, Соня начала работать. Она рассыпала по мешочкам семена, осторожно вскрывая пакетики. Их было много, с разными надписями. Тут были и помидоры, выращенные знаменитой краснодарской опытной овощной станцией «Маяк», и бирючекутские арбузы и дыни, и всевозможные семена Государственного майкопского рассадника овощных культур, рассадника, стяжавшего мировую славу.
Сердце Сони сжималось при мысли, что все эти бесценные семена должны пойти румынским помещикам. Нет, она не должна допустить этого.
Она воспользовалась моментом, когда агроном вышел, открыла справочник, нашла раздел «Дезинфекция» и быстро стала читать.
«… семена в мешочках опустить в стеклянный сосуд с раствором сулемы и держать ровно пять минут. Задержка семян в растворе может привести к умерщвлению их, к потере всхожести».
Угасший было проблеск надежды снова вспыхнул.
«Значит, если вместо пяти минут семена продержать десять, то они погибнут, не взойдут», — думала она.
Только бы представился такой случай, а она продержала бы не десять минут, а целый час, чтобы уж наверняка. Но выпадет ли такой случай? А вдруг агроном сам будет наблюдать за протравкой и не отойдет ни на шаг? Что тогда? Снова неудача и, уж кажется, окончательная.
Николенко принес пятиминутные песочные часы и поставил на стол.
— Вот точно по ним и будем. Семян много, их придется опускать партиями по несколько мешочков.
Он сам опустил в банку с раствором первую партию мешочков и по часам вынул. Затем проделал то же самое со второй партией.
— А теперь продолжай. Только следи за часами, ни минуты больше, — строго и наставительно сказал он. — И как только вынешь из раствора, сразу на промывку.
Агроном проследил, как протравила помощница еще одну порцию.
— Вот так и продолжай.
Когда Николенко ушел, Соня опустила следующую партию. И вот побежала тонкая, бесшумная ниточка золотистого песка.
Когда песок высыпался из верхней воронки в нижнюю, Соня, не вынимая из банки семян, перевернула часы. Она волновалась. Руки её дрожали. Напряженно вслушивалась она в малейшие шорохи в коридоре. Ей почему-то все время казалось, что агроном стоит за дверью и вот-вот войдет. Но, к счастью, агроном не входил. Она успела еще раз перевернуть часы, не вынимая мешочков.
Соня не помнит, сколько прошло времени. Она переворачивала песочные часики по несколько раз на каждую партию опущенных в сулему семян. И когда все приготовленные семена были протравлены, Соня опустила в раствор те мешочки, которые были протравлены в присутствии агронома.
Николенко вернулся в лабораторию, когда все уже было сделано.
Соня, подавляя волнение, возилась над просушкой рассыпанных по столам и по полу семян.
— Ну как, все в порядке?
Боясь повернуть к агроному лицо, девушка как можно спокойнее откликнулась:
— Все хорошо, Андрей Игнатьевич.
Николенко осмотрел все, одобрил работу и сказал:
— Теперь вылей раствор подальше на дорогу и ступай обедать.
Соня схватила тяжелую банку с такой легкостью, как будто она была пустая, и выплеснула раствор. Затем она быстро оделась и, только когда вышла за калитку, почувствовала, что сильно устала после огромного напряжения. В ушах стоял звон, руки и ноги дрожали от слабости. Она шла, слегка пошатываясь, но счастливая и гордая. Если верить справочнику, то семена погибли. Ферма провалится, и это сделала она, Софья Кошевенко.
О последствиях она не думала.
Они условились встретиться в лесу на серебряной поляне сегодня на закате солнца. Поля должна принести туда знамя сельсовета, на котором Парфентий поручил ей вышить название подпольной комсомольской организации «Партизанская искра».
В течение зимы, урывками, выбирая время, когда матери не было дома, девушка доставала спрятанный на чердаке сарая сверток и несла его в хату. Там, закрывшись на все дверные запоры, она букву за буквой вышивала на алом, чуть полинявшем от времени шелку, священное имя. С этим знаменем им, юным народным мстителям, предстояло пройти нелегкий путь борьбы с врагом, с этим знаменем десятки юношей и девушек Крымки и других сел связали свою судьбу и жизнь и дали клятву пронести его через все испытания, какие только встретятся на их пути.
Поэтому Поля все минуты зимнего досуга с трепетом отдавала этой кропотливой работе. Наконец, сегодня она передаст знамя Парфентию Гречаному — руководителю организации. Она представляла себе, как понравится Парфентию её работа, и ей было приятно.
И сама встреча в весеннем лесу, вдали от села, волновала девушку и заставляла сердце биться неспокойно, в неясном ожидании чего-то необычного, радостного. Может, это происходило от мысли, что сегодня она впервые наедине встретится с Парфентием. В последний раз они были вдвоем в ту памятную новогоднюю ночь, когда её, убежавшую от пьяного немца, согревал Парфентий. Последнее время их встречи происходили на людях, в разговорах о листовках, об оружии, о приеме в организацию новых комсомольцев. Иногда Поля случайно, а может и преднамеренно, кто знает, встретившись взглядом с Парфентием, чутким девичьим сердцем угадывала, что помимо мыслей и чувств для всех, у Парфентия было чувство, предназначенное только ей, и слова только для нее. Но, расходясь по домам вместе со всеми или поодиночке, они всякий раз уносили с собой невыраженные чувства и невысказанные слова. Какими должны были быть эти слова, ни Поля, ни Парфентий еще ясно себе не представляли. Да и само чувство было еще смутным, неопределеным. Но что же все-таки заставляло сердце так настойчиво биться? Почему душою овладевало непреодолимое волнение? Почему, наконец, время до заката солнца так медленно тянется?
На дворе стояла погожая весна. В буйном цветении садов, как в пене прибоя, тонуло село. Солнце, еще не жаркое, нежно по-весеннему грело. Лучи, пробиваясь сквозь густые сплетения листвы, расстилали по траве тонкие кружевные узоры, проникали даже в самые узенькие щелочки, пронизывая темноту ослепительными шпагами. И казалось, на всем, до чего дотрагивались нежные солнечные пальцы, оставался зримый след их благодатного прикосновения. И если порой налетал легкий, ароматный ветерок, то и он будто не дул, как положено ветрам, а по-детски ласкался. И люди, суровые люди, поглощенные своим горем и заботами, улыбались, подставляя лица юному ветру.
В такую чудную пору девичьему сердцу ни за что не удержать порывистого биения. Тесно ему в груди, оно стремится вырваться на простор. И невольно хочется, чтобы рядом билось другое, такое же открытое юное сердце.
А солнце, как нарочно, медленно тащится по небу. Поле кажется, что оно вовсе не движется, а стоит будто окаменелое на месте да еще посмеивается.
Девушка решила выйти из дому пораньше. Ей предстояло окольным путем, через Катеринку, пройти на остров в лес. Знамя она приготовила заранее и спрятала под подушку.
— Ты далеко собираешься? — спросила мать.
Поля знала, что этого вопроса не обойти, в семье было так заведено, и заранее приготовила ответ.
— Схожу к Марусе Коляндре в Катеринку. Что-то ее не видно давно, не заболела ли?
Дарья Ефимовна подозрительно посмотрела на дочь.
— А зачем новое платье надеваешь? Напрасно, дочушка.
— Я сверху старый жакет надену.
— И платок тоже. На вот, моим покройся.
Поля надела свой старый в заплатах жакет и надвинула по-старушечьи на глаза серый клетчатый платок матери.
— Ну, так подойдет? — засмеялась Поля.
Мать придирчиво осмотрела Полю с головы до ног и одобрила её наряд.
С тех пор как в Крымку пришли «чужинцы», Дарья Ефимовна зорко следила за дочерью. И всякий раз, провожая Полю на работу или к подругам, мать кудлатила Поле волосы, лезла рукой в печку за сажей и, как заправский художник, наносила на лицо дочери несколько грязных мазков.
Сегодня, по настоянию Поли, процедура с сажей была отменена.
— Сапоги обуй. Низом пойдешь, понад речкой, сыро там, небось, — схитрила мать.
Поля рассмеялась, разоблачив уловку матери.
— Ты у меня умница, мама.
— Больше тебя живу на свете, потому и умнее, — с напускной серьезностью сказала мать и, не выдержав, улыбнулась. Она понимала, что дочь шутит, но была рада, видя Полю сегодня веселой. Любящей матери немного нужно, чтобы быть счастливой. Что поделать, когда дети теперь так умны, и им приходится во многом уступать и радоваться, если удастся хоть чуточку настоять на своем.
— Ты надолго? — спросила мать.
— Ско-о-о-ро ве-ер-ну-усь! — весело пропела Поля и порывисто поцеловала мать.
Дарья Ефимовна оправила у Поли прядь волос, выбившуюся из-под платка, и подумала, что сегодня она, пожалуй, напрасно заставляет дочь кутаться в старый платок.
Поддерживая рукой сверток за пазухой, Поля пошла улицей села к мостику через Кодыму.
Поравнявшись со школой, где теперь была румынская ферма, девушка почувствовала, как сжалось сердце. Сколько счастливых детских и юношеских лет проведено здесь! Лучше бы не видеть.
У школьных ворот стоял агроном Николенко и разговаривал с двумя румынскими солдатами.
По привычке с детства здороваться со старшими, даже с незнакомыми людьми, она уже хотела было поклониться и сказать «добрый день», но удержалась от этого намерения. Агроном Николенко не был сейчас для неё старшим, внушающим уважение человеком. И она, решительно отвернув голову в сторону, прошла мимо. И если бы в этом момент её окликнули, она не оглянулась бы.
Перейдя через мосток, соединяющий Крымку с Катеринкой, Поля пошла вдоль берега реки к лесу. Она легко ступала по влажной земле. Мягкая шелковистая трава бесшумно никла под ногами. Из травы весело глядели на мир ослепительно желтые одуванчики.
Тишина, безмятежная гладь воды, этот пышный ковер из цветов, пробудили в душе девушки чувство необычайной радости, заставили на время забыть все тяжелое, гнетущее, что окружало её. Будто и не обрывалась счастливая жизнь, будто все это было вчера и продолжает существовать сегодня. А то тяжелое, гнетущее душу, было лишь страшным сном. И Поле захотелось вдруг перелистать книжку своей жизни обратно, всего несколько страниц. Поля без труда перенеслась в свое детство, представила себя маленькой босоногой девчонкой и принялась на ходу срывать одуванчики и плести венок. За этим занятием она даже не заметила, как вошла в чащу леса. Ласковый, юный, он встретил ее — возбужденную, с венком на голове, и заключил в зеленые, прохладные объятия, щедро расстелил на её пути ковер из трав, вытканный ландышами и незабудками. Пернатые хозяева встретили девушку, как милую гостью, приветственным хором. Они щелкали, свистели, трещали на все лады. И ощущение радости жизни хлынуло могучей волной.
— Пойте, пойте, — говорила им Поля, замедляя шаги. Она была зачарована весенней музыкой леса и не замечала, как под ногами в густой траве податливо хрустели сухие ветки, мелькали проворные ящерицы. Сейчас все существо девушки было подчинено этой могучей симфонии. Все слилось в единую песню торжества жизни. В ушах звенело, в висках стучало, гулко билось сердце, тело наливалось горячей упругой силой и, казалось, встреться кто-нибудь здесь и вздумай помешать этому счастью, Поля задушила бы его собственными руками. И тут же на память пришли строки любимого поэта:
Поля шла, медленно углубляясь в чащу. Густые кустарники протягивали к ней ветки, цеплялись за рукава и полы жакета, тихонько стегали по лицу. Поля сбросила с себя жакет, сняла старый платок и, присмотрев приметное местечко, повесила на сучок.
Она пошла дальше, сама не замечая, как все громче и громче читала пламенные строки. Не хотелось в эту минуту расставаться с юным, свободолюбивым Мцыри.
— На кого это ты кричишь? — услышала Поля совсем рядом голос. Она обернулась. Перед ней стоял Парфентий и улыбался.
Вид у него был праздничный, торжественно приподнятый. Темносиний костюм, голубоватая рубашка с отложным, выпущенным поверх пиджака воротником, приятно сочетались с его голубыми глазами и светлыми волосами.
— Добрый день, — весело поздоровался юноша, протягивая руку.
— Добрый день, — смущенно ответила девушка, — напугал ты меня, — белое лицо Поли, успевшее покрыться золотым солнечным налетом, рдело не то от возбуждения, не то от плохо скрытого смущения.
— Нет, это ты меня напугала, — ответил Парфентий и, подражая Поле, с подчеркнутым пафосом продекламировал:
— «Бой закипел, смертельный бой!» Нет, у меня так не получается, таланта не хватает, — закончил он, махнув рукой. Оба весело посмеялись и замолчали.
«О чем бы спросить? — думал юноша. — Ведь неудобно молчать». Но сколько он ни напрягал мысли, тема для вопроса не приходила. — «Хоть что-нибудь сказать, начать только, а там пойдет…» И он задал первый подвернувшийся вопрос:
— Как живешь, Поля?
Девушка тоже обрадовалась, что зацепка нашлась, и ответила:
— Ничего, хорошо…
И снова молчание, мучительное, длинное.
Как назло, все выскочило из головы, а ведь шел сюда, думал, как много он скажет Поле. Поведает ей обо всем, что его так волновало, и вот… ни слова.
— Так… ничего, значит? — машинально проговорил Парфентий, чтобы только не молчать.
— Хорошо, — отозвалась Поля, чтобы что-нибудь ответить.
И опять это непрошенное заколдованное молчание.
Они тихо брели густыми зарослями, не разжимая рук, не глядя друг на друга, взволнованные встречей.
Так же молча, держась за руки, они незаметно вышли на знакомую серебряную поляну и остановились. Заросшая молодой яркозеленой травой, она пестрела одуванчиками. Цветов было так много, что казалось, будто их кто-то рассыпал нарочно к их приходу.
И радостно было на душе у юноши и девушки, и какие-то новые, совершенно неизведанные чувства охватили их. Жалко только, что слов к этим чувствам не подобрать. Но все равно, и так, без слов, было хорошо. Подольше бы так стоять вдвоем, держась за руки, среди цветов.
— Парфень, — тихо произнесла, наконец, Поля. Парфентий вопросительно взглянул на неё.
— Я принесла знамя.
— Вот это добре! — Парфентий сразу воодушевился. То ли от того, что знамя было готово, а может быть оттого, что нашлась, наконец, тема, которая выручит их, — Ну, как получилось, покажи!
— Не знаю, понравится ли тебе, — Поля развернула сверток. Алый шелк мягко упал на траву и засверкал золотыми буквами.
Парфентий с волнением рассматривал знамя, читал надпись по слогам, как первоклассник. За этими аккуратно, с любовью вышитыми буквами, он видел подвиги, победы.
А Поля, придерживая за уголок развернутое знамя, украдкой следила за тем, как Парфентий читал, и не могла понять, какое чувство владело им. То ли это было чувство восхищения её работой, или, может быть, юноша переживал торжественную приподнятость, какая бывает у человека при виде развернутого боевого знамени. Но что бы там ни было, а Поля замечала, что Парфентий охвачен волнением.
— Знаешь. Поля, я даже не думал, что так получится! — воскликнул юноша. Ему хотелось сейчас крепко обнять девушку и расцеловать, сказать ей много хороших слов. Но он сдержал порыв и только тепло, осторожно пожал тонкую руку Поли. И слова нашлись опять-таки не те, какие требовались в этом случае.
— Честное слово, ты художница, — промолвил он, взглянув в черные, светящиеся сдержанной радостью глаза девушки.
— Уж и художница! — махнула рукой Поля.
— Да, да, я не шучу. Так может вышить только…
— Так может каждая девушка, для которой это знамя — святыня. И если бы это поручили тебе, то и ты бы, наверное, вышил не хуже, я уверена.
Парфентий улыбнулся, собрав вокруг глаз мелкую рябь морщинок.
— С таким знаменем разве можно отступить назад или струсить? — сказал он.
— «Партизанская искра», — вслух прочитала Поля и задумчиво промолвила: — вокруг пламя бушует, а наша организация — маленькая горячая искра этого пламени. Хорошее, верное название.
— Это он предложил назвать так.
— Интересно, где теперь Владимир Степанович? — спросила вдруг Поля.
— Об этом даже неудобно спрашивать. Тут не один Владимир Степанович на Одесщине.
— Значит, там думают о нас?
— Там все знают, Поля… Каждый наш шаг. Внимательно следят за нами, за нашими действиями.
Солнце село. В лесу становилось прохладно. Птичий разноголосый гам смолк. Лишь по временам вспорхнет пташка или прошуршит проворная ящерица.
Юноша и девушка тихо шли обратно. Они вполголоса говорили о своей подпольной организации, о хлопцах и девчатах, которых предстояло вовлечь в «Партизанскую искру».
Парфентий рассказал Поле, что их организацию знают не только в Саврани, но и в Москве.
Девушка внимательно слушала и старалась представить огромную землю, села, города, занятые захватчиками, дремучие леса, непроходимые болота. Она думала о том, что враги считали такие места дикими, необитаемыми. Но они увидели, что теперь всюду борется против них советский народ и что леса и болота населены народными мстителями, которые слышат голос Большой Земли и готовят им, непрошенным гостям, неминуемую гибель. И в душу входило что-то большое, и крепла уверенность в себе, и хотелось больше сделать для Родины.
От земли медленно поднимался редкий туман.
— Ты озябла? — наклонился над самым ухом девушки Парфентий.
— Нет, ничего.
— Надень мой пиджак.
— Не надо, Парфуша. У меня свой жакет есть. Он тут недалеко на сучке висит.
Парфентий удивленно посмотрел на Полю.
— Ну старый мой, тот латаный. Мама мне его для маскировки навязала.
— Так пойдем, возьмем его, — предложил Парфентий.
— Нет, мы пойдем порознь, разными путями, — улыбнулась Поля.
— Но они, эти пути, сойдутся, Поля? — тихо спросил юноша.
— Не знаю, Парфень. То есть, о чем ты спрашиваешь? Я не понимаю. — Краска смущения залила лицо. Поля отвернулась.
— О путях…
— Ну, я побежала, мне пора домой, мама будет беспокоиться. Ты меня чуть-чуть проводи, а там я одна.
Парфентий пошел рядом. Весь этот путь они не проронили ни слова. Оба чувствовали, что предназначенных друг для друга слов, тех слов, которые им нужны, им ни за что не сказать. Бывает же так, что чувствовать можно, даже показать это как-то можно, а вот сказать, — сказать нельзя.
Моргуненко поручил крымским комсомольцам уничтожить цистерну с горючим на станции Каменный Мост.
Подпольный комитет дал задание группе разведки хорошенько подготовить эту операцию.
Командир разведки Юрий Осадченко, после тщательной проверки, подробно описал Михаилу Кравцу месторасположение цистерны и как она охраняется. Но Мише не терпелось самому проверить все подходы.
Чуть свет Миша сказал матери:
— Давай, мама, я сегодня понесу на станцию молоко продавать.
Мать удивилась. До сих пор не было случая, чтобы Михаил изъявлял желание пойти на станцию, да еще с молоком.
— Да ты серьезно или шутишь? — недоверчиво спросила мать.
— Вполне серьезно, мама. Я вижу, у тебя дома много работы, а мне нетрудно. Да и прогуляться хочется.
— Хорошо, сынок, сходи, помоги маме. Молоко продашь, купи соли стакана два.
Народу на станции было мало. Миша продал молока не торгуясь, чтобы поскорее отделаться от этой неприятной обязанности. Он даже обрадовался, что не нашел соли, и отправился делать свое дело.
Михаил пробирался вдоль линий, загроможденных разбитыми вагонами. На путях между ними всюду валялись буфера, рессоры, буксы. В стороне, в тупике, одиноко стоял искалеченный паровоз. Труба была начисто снесена. Бок огромного котла выворочен, видимо, прямым попаданием снаряда. «В самое сердце угодили, гады», — с сожалением подумал Михаил.
Цистерна, как и описал Юра Осадченко, стояла в тупике около разрушенной Каменномостовской МТС.
Миша несколько раз прошел мимо цистерны, присматриваясь и прикидывая. Он заметил, с какой стороны находится часовой. Солдат сидел на рельсе соседнего пути и курил.
— Тоже порядочки, возле горючего с папиросой, — между прочим заметил Миша.
Он убедился, что цистерна охраняется не строго. Это было хорошо. Перед диверсионной группой стояла нелегкая задача, хотя и выражалась она скупыми и простыми, на первый взгляд, словами: «не дать тракторам горючее, сорвать оккупантам весенний сев».
Нужно было решить, какими средствами уничтожить горючее. Шутка сказать — уничтожить цистерну, находящуюся под вооруженной охраной, да еще в таком людном месте, как станция.
Михаил медленно спускался с горы в долину. По дороге домой он на все лады думал о том, как подойти к этому трудному делу. Мысли мелькали, вытесняя одна другую.
Погруженный в думы, Миша не заметил, как добрался домой.
— Долго ты, — встретила мать.
— Да ну его, твое молоко, народу на станции почти нет, — проворчал Миша.
Мать пожурила сына за то, что дешево продал молоко.
— А соль? — спросила она.
— Не нашел, мама. Честное слово, не нашел, искал, искал, — оправдывался Миша, но мысли его были о другом. Он думал о задании комитета и о том, как выполнить это задание. А его нужно было выполнить во что бы то ни стало. Михаил решил пойти к Парфентию посоветоваться.
Парфентия он не застал дома и направился прямо к Андрею Бурятинскому — члену диверсионной пятерки.
Андрюша Бурятинский был, пожалуй, самым близким другом Михаила еще со школьных дней. Многое изменилось с приходом оккупантов, но дружба между юношами осталась крепкой. Теперь она перешла в боевую дружбу. С того дня, как член подпольного комитета Михаил Кравец рекомендовал в организацию Андрея Бурятинского, последний стал правой рукой и первым советчиком командира.
— Андрей, пришел к тебе ума подзанять. Одолжи немного, — пошутил Миша.
— А ну, давай, выкладывай. Что-нибудь наскребем, — отшутился Андрей.
Миша сообщил о задании комитета, подробно рассказал о своем походе на станцию, не умолчал и о передуманных им по дороге способах уничтожения горючего.
— Как же быть? — спросил Миша. — Шевели мозгами, Андрей.
Он надеялся на находчивость Бурятинского. Ведь тот, бывало, чего только не придумает, ловок на разные штуки.
— Да, дело действительно сложное, — заключил Андрей, — тут нужно все без шума обработать.
— Подмышкой цистерну с горючим не унесешь со станции, — буркнул Миша.
— Подмышкой не подмышкой, а что-то нужно придумать.
— Должны придумать.
И они думали. Молча, глубокомысленно шевелили губами, садились, затем снова вставали, шли, пригибаясь под цепкими вишневыми сучьями. И вдруг то один, то другой останавливался и неуверенно предлагал:
— А что, если мы…
Но при зрелом обсуждении план отвергался.
— Эх, Мишка, плохо у нас с тобой фантазия работает. Настоящие партизаны давно бы сто планов придумали, — промолвил Андрей.
— А мы, значит, еще не настоящие?
— Выходит, что так.
— Научимся. Не сразу все.
— Задача очень сложная. Тут, должно быть, и настоящие партизаны задумались бы.
— Это нам с тобой как экзамен. Если выдержим, тогда нам все нипочем.
— Главное, придумать, найти решение, а уж выполнить мы выполним.
— Не сомневаюсь.
Друзья еще долго ломали головы, кусали губы от досады, но нужное решение не приходило.
— Знаешь что, — сказал вдруг Михаил, — оставим это до утра.
— Это, пожалуй, верно. Ночью может придти хорошая идея, особенно, когда не спится.
— Согласен с тобой.
Они разошлись, условившись встретиться завтра утром и принести с собой новые планы.
— Миша, — сказал утром при встрече Андрей, — я, кажется, придумал.
— А я ничего толкового.
— Керосин нужно выпустить на волю.
— Как же?
— Очень просто. Пробуравить этой железной свинье брюхо и выпустить керосин. Пусть гуляет себе.
Михаил задумался. Он еще не мог ясно представить себе, что предлагал Андрей. Как известно, каждое открытие, даже самое простое, бывает сначала понятным лишь тому, кто его открыл. И нужно время, чтобы оно дошло до других и было признано.
— Я все-таки не понимаю, Андрей, как это….
— Простая дрель и сверло большого диаметра. Вот и вся механика. Чем больше сверло, тем больше будет дыра, и керосина уйдет больше. Арифметика?
— Арифметика… а возьмет сверло? Ведь стенки у цистерны толстые.
— Возьмет.
— Это хорошая мысль. Тихо и людей много не надо, — согласился Михаил.
— Нас с тобой двоих хватит.
— Вполне. Один работает, другой сторожит. Часового придется… сменить.
— Понимаю. Если удастся, это хорошо.
— Удастся, — уверенно ответил Миша.
Они разошлись.
Михаил осторожно, на цыпочках, вышел, не притворив за собой дверь, чтобы не разбудить домашних.
На дворе стояла темная, пасмурная ночь. Теплынь. Тишина. Безветрие.
Теплый весенний дождь шелестел в листве абрикосовых деревьев под окнами. Далеко, нивесть в какой стороне, прогремел гром.
Миша прошел к сараю, нащупал под застрехой нож Неспеша вынул из ножен, легонько провел по острию большим пальцем и сунул его за ремень брюк.
— А погода как раз подходящая, — с удовлетворением подумал Миша. Он прислушался к звукам, доносившимся из села, но заглушаемые шумом падающего дождя, они казались далекими и неясными.
Михаил прислонился к стене под крышей и стал обдумывать, что нужно взять с собой еще. Но будто все было приготовлено. Легонько повернув барабан нагана, он прощупал патроны. Их было всего четыре.
— Мало, — с досадой подумал Михаил, — это теперь главное. Нужно сказать Володьке Белоусу, чтобы побольше достал патронов.
Жесткие, горячие пальцы закрыли глаза. То был Андрей.
— Напугал, — шепнул Миша.
— Красиво подкрался?
— Куда там! — Михаил огляделся кругом, прислушался. — А как с инструментами?
— Все в порядке. Вот они.
Андрей показал коловорот.
— Дед Григорий снабдил. Будто для нас берег.
— Хороший старик.
— Он с нами всей душой.
Михаил знал, что Парфентий часто заходит к деду Григорию и, хотя Гречаный об этом никому ничего не говорил, члены комитета догадывались, что там, на глухом краю села, в хатенке колхозного кузнеца деда Григория Клименко, Парфентий встречается с Владимиром Степановичем.
— Ну, трогаемся. Время идет. Нам может не хватить ночи.
— Хватит. Сверло в три четверти дюйма. Большое отверстие получится. Дедусь Григорий говорит, что сталь у цистерны мягкая и стенка не очень толстая. Только он дрелью не посоветовал. Дрель, говорит, трещит, шуму от неё много. Вот и дал мне коловорот. Медленнее, но зато никаких звуков. Под носом у часового можно вертеть.
Обогнув село, товарищи вышли в степь. Дождь продолжал накрапывать, затягивая ночную темень сырой пеленой. Шли поодаль от дороги, молча. Каждый думал о том, что предстоит впереди.
На станции — ни огонька. В темноте, едва различимые, высились полуразрушенные строения, разбитые вагоны. Когда вышли на линию, Андрей вдруг почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он не боялся, что они попадутся. В такую темень, среди бесчисленных нагромождений, можно было без труда спрятаться, уйти. Его взволновало другое. Он еще в жизни никого не убивал. Сейчас в первый раз предстояло убить. Но когда он представил, что убьет врага, сжал зубы и постарался успокоиться. Михаил взял локоть Андрея и потянул книзу.
— Надо подползти вплотную. Ты сзади сдавишь ему горло, зажмешь рот, а я…
Пригнувшись как можно ниже, они поползли под скелетами сожженных вагонов, поминутно останавливаясь и прислушиваясь. В стороне они услышали какие-то странные звуки.
Затаив дыхание, они долго прислушивались. Где-то совсем рядом у огромной черной цистерны находился часовой. Невидимый человек изредка шмыгал носом. Чертовски трудно угадать, в какую сторону он стоит лицом.
Часовой в темноте тихо кашлянул. До него оставался какой-нибудь десяток шагов.
Миша потянул Андрея за руку. Они отползли несколько назад и нырнули под огромное тело цистерны.
Теперь часовой был почти рядом. Они рассмотрели его фигуру в плаще с наброшенным на голову капюшоном. Юноши затаили дыхание. Отчетливо было слышно, как сопел часовой, да над головами, вызванивая о броню цистерны, падал частый дождь.
Вдруг, неподалеку на линии возникли голоса. Они приближались. Гулко топали по шпалам сапоги. Часовой окликнул подходивших. Ему ответили по-румынски. Это была смена поста. Михаил с Андреем спрятались за колеса цистерны и затаили дыхание. Это было лучше, что смена пришла. Но как они сами не учли этого? Ведь могло очень плохо кончиться, если бы они сняли часового перед самой сменой. Ясно, что караул поднял бы тревогу и все их планы провалились бы. Друзья вздохнули с облегчением. Им сегодня просто повезло.
Сменившийся часовой стал ходить взад и вперед. Хлопцы следили за его маячившей в темноте бесформенной фигурой, то приближающейся, то удаляющейся. Иногда он так близко проходил около колес цистерны, что, казалось, стоило протянуть руку и…
Нужно было спешить. Миша вынул нож, ножны сунул в карман. Рука сжала рукоятку. Сердце так сильно заколотилось, что, казалось, его стук может услышать часовой.
Михаил движением руки дал понять Андрею, чтобы тот оставался на месте, а сам шагнул за рельс и резко выпрямился.
Через мгновение Андрей услышал глухой шлепок и не то вздох, не то оборванный стон, и тяжелое падение тела.
— Давай, начинай, — шепнул Михаил.
Тихо заурчало сверло. Андрей, с ожесточением нажимая снизу грудью на репку коловорота, начал крутить ручку.
— Ну, как? — через несколько минут спросил Миша. Андрей нащупал место под сверлом.
— Подается.
— Устанешь, скажи.
— Ладно, — отмахнулся Андрей.
Снова заурчало сверло. Миша напряженно прислушивался. Сквозь шум дождя он отчетливо различал тяжелое андрюшино дыхание.
— Давай, сменю.
— Рано еще.
Время в ожидании тянулось ужасно медленно. Мише казалось, что они уже давно здесь, что вот-вот нагрянет новая смена поста, и тогда все пропало. Ведь он со свежими силами быстрее может сверлить. Он крепко ухватился за коловорот.
— Давай, а ты иди слушай.
Миша пальцами нащупал ямку в броне и вставил сверло. Всем телом надавливая снизу, он начал сверлить. И, чем сильнее он нажимал, тем больше ему казалось, что нажимает он слабо и что работа подвигается слишком медленно. Он ничего не слышал, кроме шума в собственных ушах. Перед глазами стояла непроглядная пелена. Михаил не слышал, как Андрей уже несколько раз, дергая его за рукав, спрашивал:
— Сменить, что ли?
Вдруг, неожиданно, сверло заело, в лицо брызнула струйка остро пахнущего керосина. А сверло ни взад, ни вперед. Тогда он развернул сверло в обратную сторону и снова крутнул. Рывками Миша сделал несколько поворотов, и сверло по самый изгиб коловорота провалилось вовнутрь цистерны. В лицо ударила, ослепив глаза, сильная вонючая струя. Михаил отскочил в сторону. Мощная струя с шумом била в землю.
— Готово? — спросил Андрей.
— Все в порядке.
— Скорей уходить, — бросил Андрей и, схватив Мишу за руку, потащил его. Несколько сот метров товарищи бежали вдоль линии, потом по косогору спустились вниз. Отсюда до самой Кодымы тянулся лес.
Когда зашли в чащу, Михаил предложил:
— Давай передохнём. Ты знаешь, Андрюша, у меня руки и ноги дрожат, а в глазах такая резь от этого керосина…
— Чего же удивляться? У меня у самого поджилки трясутся.
Разгоряченные, они не обратили внимания, что земля была сыра и сели прямо на мокрую траву. Андрей мочил об траву руки и промывал Мише глаза, пока не прошла резь.
— Ну и ночка выдалась. Фу-у-уу!
— Как ты думаешь, Миша, много за ночь уйдет керосина?
— Должно порядочно уйти. Дыра большая, напор сильный. И до смены еще далеко.
Некоторое время сидели молча. Радостно было сознавать, что дело сделано. Отныне они с полным правом могут называться партизанами.
— Теперь нам надо обдумать, как добраться до дому, — озабоченно сказал Миша, — от нас ведь керосином за версту несет. Нас могут с собаками по следу найти.
— Тогда остается одно — сжечь одежду.
— Идея неплохая, но все на нас мокрое и не загорится.
— Давай-ка топать так, как есть, какие там сейчас собаки.
— Тогда ко мне. Живу я у черта на куличках. Да и дверь открываю сам, зайдем незаметно. Дома хорошенько вымоемся, переоденемся, а там видно будет, — предложил Михаил.
Они пошли по лесу. Дождь шумел в густолиственных вершинах деревьев. А тут, внизу, стучали по листьям и траве одинокие грузные капли.
На опытном участке огороднической фермы ждали всходов семян. Агроном и Соня, не зная ни сна, ни покоя, жили напряженной жизнью. Но волнения и тревоги их были разные. Николенко волновался, опасаясь, что семена не взойдут, и тогда пропали все его планы, а вместе с ними и карьера.
С затаенной тревогой следила за посевами и Соня. Но она боялась, что все посаженное взойдет, и тогда задание подпольного комитета не будет выполнено.
— Почему вы волнуетесь, Андрей Игнатьевич? — спросила Соня агронома, сама с трудом сдерживая волнение. — Ведь семена здоровые, протравка проведена по всем правилам.
— Да кто его знает, — промычал Николенко, — все как-то думаешь…
Он не договорил, но Соня поняла, что у агронома есть какие-то причины для волнения, которые он скрывает от помощницы.
Сама она, ползая по грядкам, с замиранием сердца раскапывала верхний слой земли, отыскивала ростки и думала: «Только бы не взошли»! Она не беспокоилась о том, какая беда постигнет ее в случае провала фермы, на которую оккупанты возлагали большие надежды. Она была уверена, что если тогда, при дезинфекции семян все обошлось гладко и без подозрений со стороны агронома, то теперь нельзя было придраться к чему-нибудь. В агрономии есть множество причин, по которым могут погибнуть семена. Но чтобы установить это, нужны специальные исследования. Даже если причина гибели и будет установлена, то в ответе будет агроном, а не она, всего-навсего его помощница.
Соня шла на поле, едва поспевая за агрономом.
Верхний слой пушистой земли успел уже подсохнуть, но был гол. Они прошли по всему участку вдоль, поперек и наискось, присматриваясь, не показываются ли всходы.
Николенко присаживался на корточки, поковыривал пальцем землю и сокрушенно чмокал языком.
— Не видно.
— Может, рано еще? — замечала Соня, ликуя в душе.
— Нет, пора. Восьмой день сегодня. Погода теплая, и земля достаточно прогрета.
— Я надеюсь, — подтверждала помощница.
— Ага, вот он! А ну-ка, иди сюда! — воскликнул агроном.
У Сони закружилась голова. Она подошла поближе. В маленькой разрытой луночке пробивался из арбузного семечка нежный росток.
Агроном копнул рядом, и там лежало проросшее семечко.
— Всходят мои кубанцы! Ай-да краснодарцы! — громко и весело заорал агроном. — Ты довольна?
— Очень, — пробормотала девушка, боясь потерять самообладание. — А как же, конечно, довольна, Андрей Игнатьевич, ведь тут и моя работа есть.
Соня говорила внешне спокойно, но сама чувствовала, как темнело в глазах, дрожали пальцы рук, ноги подкашивались. Ей хотелось сейчас повалиться на землю и разрыдаться от отчаяния.
— Ой, — тихо простонала она и опустилась на землю.
— Ты что? — спросил агроном.
— Нога подвернулась. Это у меня бывает. В детстве вывихнула, и вот до сих пор…
— Полежи, отойдет, — посоветовал агроном и пошел бродить по участку.
— Ну, кажется, все пропало, ничего не вышло. Теперь уже ничего не поправишь, — горевала Соня. Она сидела, обхватив руками голову, и тихо раскачивалась.
«Неужели в справочнике неправильно? Нет, не может быть, чтобы в книге… Это же ведь наука. Может, семена такие стойкие? А может, сулема какая-нибудь старая, негодная попалась?»
Пока Соня сидела, теряясь в догадках, Николенко ходил по грядкам. Он часто присаживался на корточки, ковырял землю, причмокивая языком и бормоча себе под нос.
Все еще поглощенная мыслью о своей неудаче, Соня услышала шаги и подняла голову. Над ней стоял, широко расставив ноги, казавшийся непомерно огромным Николенко. Он был встревожен.
— А ты знаешь, семена-то ни к чёрту…
— Как? — встрепенулась Соня. — А это? — она указала на свежие пятнышки земли.
— Взойдут отдельные. Может, на сто семечек одно.
— Не может быть! — стараясь скрыть радость, воскликнула Соня. Но агроном, видимо занятый своими мыслями, не заметил оживления девушки.
— Подождем еще дня два-три, а там увидим…
Весь следующий день, воскресенье, Соня провела дома. Её подмывало побежать в Крымку на участок, взглянуть, как всходы. С этим желанием она несколько раз выходила из дому, но тут же возвращалась, боясь ненароком встретиться с агрономом и вызвать подозрение.
Бабушка Федора, души не чаявшая во внучке, была встревожена её странным поведением. И, как всегда бывает в таких случаях со старыми людьми, решила, что Соня больна.
— Я тебе мяты заварю.
— Не хочу, бабуся.
От всех целебных бабушкиных средств Соня наотрез отказалась.
— Ну, молока выпей.
— Молоко можно.
В понедельник утром, отказавшись от завтрака, Соня побежала в Крымку.
Агронома она застала в лаборатории. Мрачный, как туча, она сидел над ящиком с землей, из которого торчало несколько стебельков помидорной рассады.
Соня остановилась у двери, не решаясь пошевелиться. Её охватила тревога, что агроном, может быть, подозревает её.
«Чего же он молчит? — думала девушка. — А может, накапливает гнев, чтобы со всей силой обрушиться на неё? Нет, в таких случаях не ждут».
Соня тихонько кашлянула. Агроном обернулся.
— Доброе утро, — поздоровалась Соня.
— Все к чёрту! — вместо приветствия глухо прогудел Николенко. Он безнадежно махнул рукой. — Лопнуло наше дело, как мыльный пузырь.
— Как же теперь? — спросила Соня.
— А вот так же. Придется ответ держать.
Разошлись начальник с помощницей, больше ничего друг другу не сказавши на прощание. Агроном знал, что с гибелью семян умерла и опытная ферма, а вместе с ней и все его надежды.
Совсем иначе чувствовала себя Соня. Выйдя из лаборатории, она побежала к Поле и все рассказала ей. Весь день девушки провели вместе. Под вечер, когда молодежь Крымки вернулась с работы, Соня доложила экстренно собравшемуся комитету, что задание выполнено.
Парфентий крепко пожал руку девушки.
— Спасибо, Соня. Спасибо.
Вечером, возбужденная, вернулась Соня домой. И прямо с ходу:
— Бабушка, я есть хочу!
— Выздоровела? — обрадовалась старушка.
— Выздоровела, бабуся. Теперь совсем, совсем здорова!
— Я говорила, что молоко помогает.
— Не знаю, как кому, а мне помогло, бабушка, ой как помогло!
Парфентий вернулся с работы, когда уже стемнело. Около хаты на лавочке его ожидал Сашка Брижатый.
— Здорово, Парфень, — смущенно поздоровался Брижатый и несмело протянул руку.
— Здорово, — с холодноватой вежливостью, с которой обычно встречают непрошенных гостей, ответил Гречаный. Ом был удивлен приходом Брижатого.
— Небось, удивляешься, что я вдруг пришел к тебе? — спросил Сашка.
— Нет, чего удивляться, зашел и все. Живем мы друг от друга недалеко.
Сашка по своей давней привычке хмыкнул носом.
— Ну как же, получается, что до сих пор не приходил, и вдруг заявился.
— Бывает, — неопределенно бросил Парфентий, продолжая думать, что приход Брижатого в первый раз за все время оккупации, да еще в вечерний час, не мог быть обычным, ни с чем не связанным. Тут что-нибудь да крылось.
Сашка Брижатый родился и вырос в семье богатого крестьянина. Отец его был раскулачен и сослан. Потом вернулся в Крымку.
Еще мальчиком в школе, так же, как и в начале Митя Попик, Сашка переживал всю эту ломку в семье и, разумеется, по внушению отца, таил обиду на товарищей — детей колхозников, дичился их. Но время и жизнь все-таки взяли свое. Школьная среда влияла на мальчика, и он постепенно свыкся с товарищами. Позже, уже в старших классах, Сашка вступил в комсомол и постепенно втянулся в общественную жизнь школы: участвовал в драмкружке, играл в школьном струнном оркестре.
Но замкнутый и необщительный Сашка не мог до конца открыть свою душу. И если у Дмитрия Попика под влиянием школы прежнее чувство обиды перешло в чувство неловкости за отца-кулака, то у Брижатого этого не произошло. Поэтому он так и не смог по-настоящему сдружиться с товарищами.
Парфентий относился к Брижатому также без всяких дружеских чувств, просто как к соученику-однокласснику.
В дни войны, когда школьники-комсомольцы, под руководством Владимира Степановича, организовали охрану урожая, Сашка Брижатый остался в стороне, оправдавшись тем, что ему не разрешил отец. Товарищи поверили, что это так, все знали взгляды и настроения Якова Брижатого и махнули на Сашку рукой.
С приходом оккупантов в Крымку Сашка вовсе отошел от товарищей. И когда, после разговора с учителем о подпольной организации, Парфентий перебирал в уме школьных товарищей, обдумывая, на кого можно рассчитывать, он вовсе не думал о Брижатом. К тому же прибавился еще один, довольно убедительный факт, который дал еще большее основание для окончательного разрыва комсомольцев с Брижатым. Дело было так. Однажды, как обычно, группу крымских юношей и девушек погнали на работу на железную дорогу. И вот там, на месте работы, у Сашки вдруг заболел живот. Конвоиры отпустили его домой. Не вышел Брижатый и на второй день, и на третий. Так прошло более месяца, а Сашка не выходил на работу, хотя хлопцы видели его на селе вполне здоровым. И когда товарищи поинтересовались, как Сашке удаюсь избежать этой тяжелой кабалы, он сообщил, что его освободили по болезни.
Это было невероятно. Все знали, что жандармы не считались ни с какими болезнями людей и гнали на работы всех подряд. И уж если человек, что называется, совсем валился с ног, тогда его отпускали.
Всем было ясно, что отец Сашки, Яков Брижатый, снискал себе расположение румынского начальства и освободил сына от тяжелых работ на железной дороге.
С той поры крымские ребята, если случайно и встречались с Брижатым, то разговаривать с ним о своих делах остерегались и вообще относились к нему настороженно.
— Сашка Брижатый нос по румынскому ветерку поставил.
— Под дудочку своего батьки танцует.
— Глядишь, чего доброго, еще в полицаи поступит, — говорили между собой хлопцы.
А когда была создана «Партизанская искра», подпольный комитет вынес решение: «Всем членам организации остерегаться Александра Брижатого и избегать разговоров с ним».
И сейчас, после тяжелой работы, Парфентию неприятна была встреча с Брижатым. Он молчал, не приглашал в хату, не спрашивал о причине прихода.
Несколько секунд длилось это неловкое молчание. Парфентий решил ждать, пока заговорит Брижатый.
— Парфень, мне надо поговорить с тобой, — наконец выдавил из себя Сашка.
— Ну, давай, поговорим, — нехотя согласился Гречатый, указав на лавочку.
Сашка огляделся по сторонам.
— Это что, секретно? — спросил Парфентий. Брижатый замялся и, улыбнувшись, ответил:
— Лучше, конечно, наедине.
— Тогда уйдем к речке, там удобнее всего, — предложил Парфентий. Несмотря на неприязнь к Брижатому, его заинтересовал этот приход.
Они спустились к речке. Вечер был на редкость тих.
От воды поднимался плотный туман. За рекой темнел угомонившийся лес. Лишь по временам его дремоту нарушали слабые шорохи, и тогда казалось, что лес о чем-то вздыхает. Неподалеку жалобно, по-детски плакал филин. Они прошли вдоль берега, изредка перебрасываясь малозначащими словами. Но Гречаный чувствовал, что Сашка хочет сказать что-то, но, видимо, не может побороть неловкость.
— Присядем, что ли, — предложил Парфентий.
Сашка молча пожал плечами.
Парфентий выбрал местечко, где трава была погуще, и сел первым. Сашка принял полулежачее положение, опершись на локоть. Некоторое время он молча срывал и грыз молоденькие, сладкие стебельки пырея.
— Ну как у вас там живется? — спросил, наконец, Парфентий, видя, что Брижатому не начать разговора.
— Паршиво, Парфень. А что такое?
— С батьком не лажу. Не пускает меня никуда, не хочет, чтобы я с хлопцами на селе дружил.
— С какими хлопцами?
— Ну, с вами. Почему?
— Говорит, что мне с вами не по пути.
— Что, мы ему поперек дороги встали, твоему батьке, что ли? — в сердцах произнес Парфентий.
— Не знаю. Говорит, тебе якшаться с ними нечего. Они, говорит, заведут тебя чёрт знает куда. Он мне сегодня сказал, чтобы я в полицию поступил.
— Что же, это хорошее дело, — просто сказал Парфентий.
— Ты считаешь, что это хорошее дело? — недоверчиво покосившись, спросил Брижатый.
— Конечно.
— А почему ты не поступил? Мне не предлагают.
— Ты говоришь неправду, Парфень. Я знаю, что ты не пойдешь в полицию.
— Может быть, не знаю.
— Не может быть, а точно не пойдешь. А я почему должен поступать в полицаи? Я что, враг, что ли? Скажешь — батька? Батька пусть думает и делает, как знает, я за него отвечать не намерен.
— И как же ты решил? — вдруг прямо в лоб спросил Гречаный.
— Вот, пришел к тебе. Давай мириться и вновь… по-товарищески.
— Ты напрасно так говоришь, Сашка. Я ведь с тобой не ругался, да и остальные хлопцы тоже. Никто тебя от нас не отгонял, сам ты отошел. Кто же сейчас тебе мешает с хлопцами дружить, веселиться?
— Я не о весельи говорю.
— А о чем же больше нам думать сейчас? — равнодушно спросил Гречаный. Но в душе он начинал понимать, что у Сашки какой-то потайной ход и, видно, ему что-то известно из того, что они, комсомольцы, так тщательно скрывают от него. И Парфентий как-то внутренне собрался.
— Я хочу поговорить с тобой напрямик, по душам, Парфень.
— Говори, разве я что скрываю?
Брижатый некоторое время молчал, кусая стебелек пырея, а затем приподнялся на колени.
— Я хочу быть в вашей организации.
От этих слов у Парфентия по спине прошел холодок.
— В какой организации? — спросил он с тем спокойствием, которое стоит большого труда.
— В комсомольской.
Парфентий расхохотался.
— Вот хватился! Ты, Сашка, чудак, ищешь прошлогодний снег. Он растаял давно.
— Растаял, да не совсем.
— Ты шутишь. Сам же ведь был комсомольцем и хорошо знаешь, что наша школьная организация умерла вместе со школой.
— Ничего не умерла. Она существует, но только подпольно.
— Еще не легче! И откуда у тебя такие сведения?
— Сорока на хвосте принесла. Ты напрасно от меня скрываешь, Парфень. Я ведь такой же комсомолец, как и ты, как и другие.
Парфентий начинал терять терпение. Ему хотелось сказать Брижатому какую-нибудь грубость и уйти отсюда, но он решил, что таким выпадом только подтвердит существование организации. А этого никак нельзя было делать. Надо как-то повернуть разговор, чтобы окончательно отвести Брижатого от мысли о возможности существования подпольной организации.
— Чудак ты, Сашко, какие же мы теперь комсомольцы, когда и власть другая, и вся жизнь пошла совсем по-иному. Теперь за один только разговор об этом так надерут спину, что долго будешь ходить да почесываться.
— Я знаю, ты мне не веришь, Парфень, поэтому так говоришь. Вы боитесь меня. Но я был и остался комсомольцем. На вот посмотри, — Брижатый протянул Парфентию маленькую книжечку, — видал? Я берегу свой комсомольский билет.
То что Брижатый так свободно носил при себе комсомольский билет, заставило Парфентия еще более насторожиться.
— Ну и оставайся комсомольцем, в душе, конечно, этого ведь никто запретить не может, — сказал Парфентий.
— В душе — это мало. Я хочу вместе с вами бороться против этих гадов. — Он замолчал и пристально посмотрел Парфентию в лицо. — Я вижу, ты мне не веришь, считаешь меня чужаком, предателем.
— Откуда ты взял? — с трудом улыбнулся Парфентий.
— Но я докажу тебе, что я честный комсомолец. Ты можешь дать мне любое задание, даже самое опасное, и увидишь тогда, изменник Сашка Брижатый или нет.
— От имени кого же я дам тебе такое задание?
— От имени организации.
— Не знаю никакой организации.
— А она есть, — настойчиво повторял Брижатый.
— Может, и есть такая, но я о ней ничего не знаю и не слыхал.
— Я точно знаю, что есть.
— Ну и вступи в эту организацию. Пусть она тебе и задание даст. А мне моя голова дороже всякой подпольной организации.
— А если я без задания сотворю что-нибудь такое?
— Это уж твое дело, если руки чешутся. Только смотри, чтобы все село не было в ответе за тебя. Знаешь, у них порядки какие?
— Зачем? Я сделаю так, что никаких подозрений на крымских не будет. Что тогда скажешь, Парфентий? Тогда ты мне поверишь?
Трудно было сразу ответить на этот щепетильный вопрос. Благословить на таинственный подвиг, который проектировал Брижатый, значило согласиться с мнением Сашки о существовании подпольной организации, открыть великую тайну перед непроверенным, а, может быть, и враждебным человеком. Отсоветовать Брижатому? Этого делать Парфентию не хотелось. Не веря в искренность сашкиных слов, он неопределенно заметил:
— Поступай, Сашко, как знаешь. Я тебе в этом деле не советчик и не указчик.
Последними словами Парфентий как бы подчеркнул, что разговор окончен.
Они поднялись с земли и некоторое время стояли в молчании, не поверив друг другу и считая этот законченный разговор вовсе не законченным. Брижатый чувствовал, что Гречаный скрыл от него главное, и, более того, остерегался его, Сашки Брижатого, как явно чужого, враждебного человека. И от этой мысли где-то в глубине души нарастали обида и злость на Парфентия, злость отвергнутого человека.
— В общем, не хотите, чтобы я был вместе с вами. — обиженно произнес Брижатый, — что же мне, в самом деле, в полицию поступить, что ли?
— Дело хозяйское. Хочешь дружить с товарищами — дружи. Ведь о дружбе вообще не договариваются. Она сама рождается, когда люди уважают друг друга, доверяют. Вот…
Они вышли на дорогу. Здесь, немного постояв в молчании, холодно пожали друг другу руки и разошлись. Сашка пошел вдоль улицы, а Парфентий, сам не зная почему, вернулся к речке. Он долго стоял и смотрел на молочные пласты тумана, медленно плывущие над водой. Они плыли легкими толчками, смещались, постоянно меняя форму. И вся эта встреча с Брижатым чем-то удивительно напоминала неровно плывущий туман, который должен обязательно рассеяться.
— Все это рассеется и выяснится, — подумал Парфентий, — может, в самом деле Сашка хочет идти вместе с нами, может, в нем еще не совсем уснула комсомольская совесть. Посмотрим, что он хочет сделать, а потом можно проверить его на задании. А все-таки, откуда Брижатый мог узнать о «Партизанской искре»?
Широкими взмахами, словно на качелях, раскачивается в воздухе парашютист. Над головой с легким присвистом шуршит огромный шелковый купол. Издалека слышится вибрирующий гул мотора. Это уходит обратно на Большую Землю советский самолет.
Неожиданно черноту ночи пересек бесконечно длинный ослепительный луч прожектора. Цепляясь за облака, он метнулся в сторону, в другую, прочертил вверх и вниз несколько зигзагов и погас.
«Не поймали!» — подумал парашютист и улыбнулся вслед удаляющимся звукам мотора.
Оттого что погас прожектор, вокруг стало еще темнее. И все же человек смотрит вниз. Одна мысль поглощает его в эту минуту. Кто примет его там? Твердая ли земля? Колкие ли сучья дерева, а может черная вода реки откроет ему свои объятия? Теплая честная рука или холодное дуло автомата протянется при встрече?
Внизу вспыхнул маленький косой лучик света и, приплясывая, проплыл по земле. Это шел человек, освещая дорогу карманным фонарем.
Вдруг лучик качнулся, описал дугу, на мгновение выхватив из темноты серебристое тело «Мессершмитта».
«Аэродром!» — в ужасе подумал парашютист. Он определил, что до земли оставалось не более пятисот метров. Это значило, что через полторы минуты он свалится, может быть, прямо на головы фашистам. Такая встреча не предвещала ничего хорошего.
«Надо успеть хоть сколько-нибудь отойти от этого зловещего места», — решил он.
Подобрав стропы, он начал скользить. Качка тут же прекратилась, и в лицо пахнуло знакомым ветерком быстрого падения.
Сердце гулко стучит, отсчитывая мгновенья. Вот он уже видит под собой черную землю. Она приближается стремительно. Навстречу пробежали, не успев схватить его, зубы забора, метнулись под ноги серые кусты.
«Принимай, земля!» — про себя произносит он, подгибает колени и, собравшись в комок, падает па землю…
Удивительный шум вокруг! Кажется, все, что есть на земле, тонет в нем и растворяется, потеряно ощущение собственного тела.
Не знает человек, сколько времени проходит в полузабытьи. Час, минута, миг? Но вот шум начинает дробиться на звон в собственных ушах, гул моторов и множество других непонятных звуков.
Парашютист понимает, что жизнь настойчиво возвращается к нему, и он пытается приподняться, но руки и ноги не повинуются, словно чужие. Только тупая боль в бедре-его, Василия Костюченко.
Все явственнее становятся звуки и он прислушивается к ним. Где-то неподалеку приглушенно, видимо в помещении, монотонно и хрипло пели.
Вскоре песню захлопнули дверью, и Костюченко услышал негромкий разговор двоих. Это была немецкая речь.
— Вот тебе раз! — поразился Костюченко, ведь по заданию он должен был приземлиться в Первомайском районе между селом Геновка и совхозом «Двадцать пять лет Октября», то есть в районе, оккупированном румынами, а выходит — попал к немцам.
Вспомнив при этом о «Мессершмитте», блеснувшем под лучом фонаря, он окончательно убедился, что находится где-то поблизости от военного аэродрома.
Мысль о близкой опасности заставила Костюченко забыть о боли в бедре. Поборов слабость, он привстал и прежде всего освободился от парашютных лямок. Затем, подыскав подходящее место, порезал ножом, парашют и закопал его в землю.
«Теперь нужно скорее уходить отсюда. Но куда денешься в такую темень в незнакомых местах. Чертовски мудреная задача! Но время идет, оно не станет ждать. Надо отойти, по крайней мере, от этого неприятного соседа», — решил он и, осторожно шагая впотьмах, пошел прочь от аэродрома.
Гортанный разговор за спиной удалялся и, наконец, стих совсем.
Пройдя с полкилометра, Костюченко присел отдохнуть. Фосфорические стрелки часов показывали начало второго — предрассветное время для июня. Единственное, что оставалось ему, — это найти надежное убежище на день. Там можно будет осмотреться, как следует, выяснить, где он находится. Может, его вывод, что попал не туда. куда нужно, преждевремен. Ведь могли же немцы расположить свой аэродром и на территории, захваченной румынами. Да и что за беда, если высадился не там! В конце концов, это тоже родная советская земля, а вовсе не румынская или немецкая. Он будет пробираться в свои районы, на то он и партизан и отлично знает, что подпольная борьба в тылу врага — это не курорт, где все к твоим услугам. Здесь нужно быть ко всему готовым — и к трудностям, и к тяжелым испытаниям.
С этими мыслями Костюченко пошел дальше, путаясь в густой траве. Через несколько десятков шагов начался пологий склон, поросший высоким по пояс бурьяном. Костюченко сорвал макушку бурьяна, размял в пальцах и понюхал. В нос ударило знакомой, приторной горечью полыни.
«Раз такой сорняк; значит глухое, заброшенное место», — решил он и, ощупью подыскав местечко получше, залег в заросли полыни.
Некоторое время он лежал на спине с открытыми глазами… То тут, то там слышались близкие и отдаленные звуки, то резкие и тревожные, то мягкие и спокойные. И где-то высоко, высоко в небе по-комариному жужжал самолет и, зажигая на миг новые звезды, еле слышно ухали зенитки. Потом все это стало стушевываться, отяжелевшие веки смыкались, унималась боль в бедре, тело наполнялось легким, расслабляющим звоном, земля стала ребром, и Костюченко провалился в бездонную пропасть.
Оглушительный рев разбудил его.
Светало. На аэродроме заводили моторы. Около машин суетились люди, затем один за другим начали взлетать «Юнкерсы» и кружиться над аэродромом.
«Еще заметят», — подумал Костюченко. Зная манеру немецких стервятников охотиться даже за одним человеком, он заполз в заросли и припал к земле.
Иногда самолеты проносились над ним так низко, что он чувствовал горячее дыхание их моторов.
«Юнкерсы» построились в девятку и, сопровождаемые четырьмя «Мессерами», пошли на восток.
И только после этого Костюченко осторожно приподнялся и осмотрелся вокруг. Взору открылся характерный ландшафт южной Украины: холмистая степь, изрезанная балками, прямые колхозные лесопосадки, села в зелени садов. Вдали проступал из утренней синевы темный лесок, тоже такой, какие бывают только на юге. И все это было Костюченко незнакомым.
Вправо от аэродрома виднелась небольшая группа каменных строений. От них в обе стороны разбегались вдаль ранжиры телеграфных столбов.
«А это что за поселок? Чёрт его батьку знает! У нас на Первомайщине таких вроде не бывало», — недоумевал Костюченко. рассматривая поселок. И вдруг он заметил сизый дымок над крышей одного из домиков. Дымок попыхивал толчками вверх, будто из раскуриваемой трубки. Это была железнодорожная станция, но какая, Костюченко тоже не мог узнать. Он достал карту и по ней установил, что находится в Вознесенском районе. Николаевской области, вблизи станции Новая Полтавка.
«Эка ведь куда занесла нелегкая», — подосадовал Костюченко отпустив нелестный комплимент по адресу летчика. Но за себя он теперь уже не беспокоился. Его тревожил вопрос, где приземлился Блажевский который высадился вместе с ним сегодня ночью. Что с Блажевским? Может, попал в лапы к фашистам, так же как мог попасть и он. Костюченко? А если и приземлился Блажевский благополучно, удастся ли ему добраться куда следует и выполнить задание ЦК партии Украины?
Положение Костюченко осложнялось. Высадка в неизвестных местах и отсутствие знакомых людей вокруг рушили надежду на встречу с Блажевским. Теперь оставалось одно — пробираться в северные районы Одесшины, пока без явок и паролей, и организовывать там партийное подполье.
Он наметил по карте маршрут и, с наступлением темноты, двинулся кратчайшим путем к Бугу.
На четвертые сутки ранним утром Костюченко увидел освещенные лучами восходящего солнца гранитные берега реки.
По левому берегу раскинулось селение Бугские Хутора. Это был последний населенный пункт Николаевской области. В этом месте он должен переправиться через Буг. А уж там. за голубым рубежом, начиналась Одесщина — знакомые ему места.
Костюченко расположился в молодых подсолнухах, доел свой сухой паек, состоящий из копченой колбасы и галет, и прилег отдохнуть. Пройденные за ночь двадцать с лишним километров давали себя знать, да и бедро еще тупо ныло.
Проснулся он в полдень. Во рту было сухо от жажды.
«Скверно без воды, — подумал он, — до темна так далеко, что сдохнуть можно». Но пробираться к Бугу засветло было рискованно.
Он оглядел местность и увидел неподалеку работающих женщин.
«У них, наверное, есть вода», — решил Костюченко и направился к ним.
— Добрый день, жинки!
Женщины сдержанно, с явной неохотой ответили.
— Водички не найдется попить?
— Найдется. Воду у нас пока не отняли, — ответила за всех пожилая женщина, разглядывая незнакомого человека с таким видом, будто он был во всем виноват.
Это была крупная, еще красивая и сильная старуха, какие часто встречаются на Украине. Она была самая старшая и, видимо, самая уважаемая из всех присутствующих здесь женщин.
— Мария, дай человеку воды, — строго приказала она девушке.
Обхватив обеими руками ведро, Костюченко долго и жадно пил.
— Фу-у-у! — тяжело вздохнул он. — Теперь можно идти дальше, вот спасибо!
— Нема за що.
— Как нема? Можно сказать, спасли человека от смерти, — пошутил Костюченко.
— Зачем умирать без толку? В такое время люди с толком умирают, — не скрывая намека, произнесла старуха и, покосившись на незнакомца, одетого не по-летнему, в пальто, спросила:
— Откуда сами?
Костюченко понял, что женщина спрашивала, откуда он родом, но ответил иначе:
— Из плена, мамаша.
— Надоело, значит, воевать?
— Повоевал и хватит. Теперь надо и пожить.
— Да вы что же, из тутошних?
— С Одесщины я, — показал он за Буг. — Там у меня семья, ребятишки.
— Соскучились, небось?
— Три года дома не был.
Женщина покачала головой.
— Нас, старых и малых, оставили, а сами до жинки? Это добре.
Костюченко понял её взгляд, полный неумолимого материнского укора.
— Ничего, мамаша, погляжу на своих, а там видно будет.
— А оттуда вам было плохо видно? — указала она на восток.
Радостно стало на душе Костюченко оттого, что эти советские женщины так враждебно отнеслись к тому, что он дезертир, бежал с фронта.
— Значит, я, по-вашему, неправильно сделал, ошибся?
— Не знаю, человече, — ответила пожилая женщина, — разные люди бывают и делают по-разному.
Она помолчала и, глядя куда-то в сторону, промолвила:
— Жалко мне воды, что дала вам.
«Нет, не пропадешь с таким народом, не пропадешь», — подумал Костюченко.
— Не жалейте, мамаша. Может, я вам за эту воду еще не раз спасибо скажу. Вижу, что вы добрый человек, и все вы тут добрые люди, потому и не хоронюсь от вас.
— А чего же бояться нас? Мы не полиция и не жандарма.
— Скажите, это селение «Бугские Хутора»?
— Нет, это «Быковы хутора», — поправила старуха, улыбнувшись.
— Как Быковы? — опешил Костюченко. — По карте они значились, как Бугские. «Неужели опять не туда попал?» — подумал он.
— А это теперь сам народ дал им такое название.
— Почему?
— А чтобы немцы не нашли их по своим картам и наших девчат не угоняли в Неметчину.
— Ну и как, не угоняют?
— Сначала не угоняли. Нагрянут, спросят, это «Бугские хутора»? Нет, говорим, Быковы. А где же, говорят, Бугские? Не знаем, говорим, поищите. Разозлятся они, погарчат и геть отсюда. А потом, видать, раскумекали, или донес кто и… угнали наших девчат в Неметчину.
Старая женщина говорила без боязни перед незнакомым человеком, с подчеркнутой гордостью за непокорный народ свой. Она, наверное, все это сказала бы в глаза любому старосте или полицейскому, а может, уже говорила не раз.
Костюченко смотрел на её обветренное, опаленное солнцем лицо и думал:
«А как же иначе может думать и говорить эта старая женщина, мать, у которой, наверное, не один сын или зять, или внук на фронте. Может некоторых из них она уже не дождется».
И таким кровным, поистине сыновним чувством и глубоким доверием проникся к ней Костюченко, что не побоялся открыться.
— Мамо, мне нужно спросить вас кое о чем.
— Спрашивайте, будь ласка.
— Только по секрету.
Женщина понимающе кивнула головой.
— Девчата, айда работать! — приказала она и все послушно принялись за работу.
— Слушаются они вас, — сказал Костюченко, когда они вдвоем отошли в сторону.
— Я у них бригадиром. В колхозе была бригадиром, и сейчас. А вы кто?
— Партизан я, мамо.
— Не шутишь? — недоверчиво спросила она, в первый раз сказав ему «ты».
— Не до шуток, мамо. Вот, смотрите. Костюченко отвернул полу пальто, обнажив наган и две гранаты за поясом.
— Вижу.
В дополнение к этому, Костюченко вынул газету и, указав на первую страницу, спросил:
— Знаете, кто это?
Глаза женщины заискрились. Она осторожно дотронулась до портрета и почти шопотом произнесла:
— Это наш товарищ Молотов.
— Вячеслав Михайлович уехал в Лондон, где будет говорить об открытии второго фронта, — пояснил Костюченко.
— Нам помогать будут?
— Должны, мамо.
— Так что тебе нужно, говори.
— Посоветуйте, где и как мне переправиться через Буг.
Женщина задумалась на минуту и озабоченно поглядела на село.
— Днем туда показываться нельзя. В хуторе сейчас полно немцев. Вот слухай. Как стемнеет, тихосенько пойдешь в село, отсчитаешь вон с того боку четвертую хату. Там живет старый Петро Малюта. Он рыбак и свою лодку имеет. Он тебя и переправит. Только скажи, что баба Горпина послала. Теперь иди и прячься до ночи. Счастливого тебе пути.
Костюченко признательно пожал руку старой Горпины и, приветливо махнув рукой остальным, зашагал.
«Нет, с этим народом не пропадешь. Такие люди не подведут», — повторял он вслух.
…Двое суток укрывался Костюченко у Малюты, пока в селе стояла какая-то проходящая на фронт немецкая часть.
Петр Малюта, семидесятилетний, угрюмый на вид старик, оказался человеком редкой доброты. Он с особой заботой и вниманием отнесся к своему гостю. И только когда разговор заходил о захватчиках, он сразу, менялся. Нависшие кустистые брови его совсем опускались на глаза.
— Война еще по-настоящему не начиналась. Русские еще не ходили в штыки. Вот погодите, как соберутся наши с силами, да как двинут в штыковую, вот тогда они, поганые, почувствуют, что такое русский солдат! — говорил старик убежденно, с полной верой в силу и несокрушимость своего народа.
А когда прочел газету, недоверчиво ухмыльнулся в дремучую бороду.
— А не обманут они со вторым фронтом?
— Почему вы так думаете?
— Буржуи — народ ненадежный. Не по душе им наша жизнь. Они, мабуть, сами готовы проглотить нас, если бы силенки хватило, да боятся, вот и суют вперед этого ефрейтора подлюку.
Ночью Костюченко переправился через Буг.
Яков Брижатый возвращался из Первомайска, преисполненный самых радужных надежд. Сегодня он был хорошо принят и даже «обласкан» самим претором Благау.
— Будете помогать нам, честно работать, мы вернем вам все, что когда-то отняли у вас коммунисты, — сказал на прощанье претор, пожимая Якову руку.
Растроганный таким вниманием, Брижатый кланялся претору в пояс, лепетал слова благодарности и обещал служить не за страх, а за совесть.
Двуколка, в которой он ехал вместе с Семеном Романенко, подпрыгивала на ухабах. Оба хмельные и обмякшие, седоки раскачивались из стороны в сторону, отчего головы их болтались, поминутно сталкиваясь.
Но это отнюдь не мешало им вести откровенный разговор.
— Я тебе так скажу, Яков Терентьевич. Мы с тобой при этих новых добре жить будем, — с трудом ворочая языком, говорил Романенко.
— Ай, заживем! Ай, заживем! — будто из подземелья, глухо отзывался Брижатый. — Дай вот только мельницу открыть, тогда у нас пойдет.
— Пойдет, — подтверждал Семен, — в старосты тебе нужно, Яков Терентьевич, — назидательно подняв вверх куцый палец, говорил он.
— Оно-то добре. Да этот немчура Фриц на дороге стоит.
— Надо подстроить так, чтобы Фрица геть отсюда. Романенко провел ладонью, как смахивают крошки со стола.
— Фриц нам чужой человек, немец. А тут в Крымке нужен свой. Чтобы круговая порука была.
— Верно сказано, — мычал Брижатый.
— Вот, вот. Ты за меня, я за тебя, и никто нас не свалит.
— Друг за друга, ха-ха! — Яков сцепил указательные пальцы рук и старался их расцепить.
— Только тебе одно мешает.
— Что. Семен Мусиевич?
Романенко вздохнул.
— Сын у тебя на кривой дорожке. Плохо ты смотришь за ним.
— Он у меня добрый хлопец, ты это напрасно.
— Он-то добрый, да товарищи у него недобрые.
— Знаю. Слежу я за ним, стараюсь не пускать никуда. А с другого боку подумаешь-дело молодое, хлопцу погулять хочется.
— Их гулянье до добра не доведет, Яков. Они догуляются до того, что и мне влетит, что не усмотрел, и тебе ходу не будет. Начальство с этим делом шутить не станет. Уже поговаривают, что в Крымке безобразия творятся и что все село будет в ответе. Понял, куда все это идет?
Брижатый некоторое время молчал, насупив брови. Он мысленно соглашался с доводами начальника полиции, который лучше его все знает. Ведь и в самом деле, как бы сын не испортил все дело, которое, как ему казалось, начало так хорошо налаживаться.
— Что же ты мне посоветуешь сделать, Семен Мусиевич? Я ума не приложу. Совсем не пускать хлопца? На цепь посадить?
Романенко отрицательно покрутил головой.
— Зачем на цепь? Наоборот, пускать надо. Только нужно сделать так, чтобы сынок твой еще ближе к ним стал, влез бы в самую середину, все узнал, выведал и… всю эту шайку на чистую воду. Вот как надо. Понял теперь?
— Понял!
— Сыну твоему ничего не будет. А тебе корысть большая, все тебе будет открыто. А бояться их нам с тобой теперь нечего. Советы больше, слава богу, не вернутся. Обойдемся без них, хе-хе-хе!
— Обойдемся! — поддакнул Брижатый. — Тебе, Семен Мусиевич, министром быть, а не начальником полиции.
Непривыкший к похвалам Романенко хрипло засмеялся и, дружески толкнув в бок Брижатого, произнес:
— А тебе старостой сельуправы.
Они обнялись и, опрокинув шаткую двуколку, с хохотом вывалились наземь.
Весь остаток пути, разговаривая с Семеном, Брижатый думал о своей будущей жизни. В помраченной вином голове бессвязно мелькали мысли о богатстве и власти.
— Эх, как тебя развезло, — невнятно гудел нал ухом голос отца.
Потом чьи-то руки крепко ухватили его поперек и поволокли.
— Пустите!.. Я не хочу с вами… не хочу… я вас всех!.. — исступленно кричал Сашка, загребая руками мягкую, прохладную траву.
Стемнело, когда Сашка проснулся. Голова раскалывалась от боли, в висках стучало. И состояние душевное было такое, будто накануне совершил тяжкое преступление.
— Вставай, простудишься на траве, иди в хату, — тихо говорила мать.
— Иди-ка сюда, сынок, — позвал отец. — На вот, выпей и все пройдет, — сказал он, протягивая Сашке полстакана самогону.
— Ты помнишь наш разговор? — спросил отец, когда Сашка немного пришел в себя.
— Помню.
— Крепко запомни. И пойди к хлопцам. Придумай что-нибудь. Скажи, что полиция к ним принюхивается. Мол, опасность угрожает. Словом, войди в доверие.
На другой день, под впечатлением отцовских слов, Сашка явился к Парфентию. Он непринужденно поздоровался и таинственным кивком головы поманил Парфентия в сени.
— Парфень, жандармерии стало известно о вашей организации или отряде, не знаю, как назвать. Я узнал точно. Слышал, что жандармы всех вас собираются арестовать. Я пришел предупредить тебя и хлопцев.
— Меня предупреждать не о чем, — засмеялся Парфентий.
— Я передаю то, что слышал, а там, как хочешь. Мне хлопцев жалко, хотя я и не дружу с вами.
— А тебе никто не мешает дружить.
— Тут дело не в дружбе. Я хочу спасти хлопцев от беды.
— Ты что, пьяный или рехнулся?
— И не пьяный, и не рехнулся, а говорю серьезно.
Парфентий прикусил губу.
— Знаешь что? Уйди… или я.
Брижатый понял, что больше говорить не о чем.
— Кровь у тебя на губе, от злости должно, — бросил он и, повернувшись, ушел.
Настойчивость Брижатого заставила всех членов комитета насторожиться.
После долгих обсуждений Митя Попик предложил:
— Не будем обращать внимания и делать свое дело. А на все приставания Брижатого — отшучиваться.
Получив отпор, Сашка был окончательно поставлен в тупик. Он не только не добился своей цели, но окончательно убедился в том, что ему не верят, несмотря ни на какие ухищрения.
Дома Сашка рассказал о разговоре с Парфентием отцу.
— Ничего не получается, тату, — сморщился он.
— Эти бандиты хитрее тебя, — зло ухмыляясь, заметил отец, — ну, ничего, Сашко, мы другую дипломатию придумаем.
Сам Яков ничего придумать не мог и обратился за советом к Романенко.
Начальник полиции тоже ломал голову. Страсть как хотелось выслужиться перед начальством. Но голова Романенко совсем не была приспособлена к размышлениям. С тех пор как стал полицаем, он только выполнял приказания начальника жандармерии… Поэтому он и здесь решил доложить локотененту Анушку.
Чтобы оградить себя от всяких опасностей на чужой земле, среди враждебно настроенного населения, оккупанты старались привлечь к себе всякого рода предателей, отщепенцев и колеблющихся людей. Анушку с радостью ухватился за Брижатого. Он вызвал Сашку к себе, долго и ласково беседовал с ним и обещал ему помочь втереться в доверие к товарищам.
— Ты пока наблюдай за ними осторожно. Если что заметишь, говори мне, — сказал Анушку, отпуская Сашку домой.
Многие километры исколесил Костюченко по Савранским лесам.
— Где-то в этих местах жена с детишками, — отвечал он на вопросы. — Пошукайте по селам, может найдете. Сейчас многие ищут, — советовали ему.
И никому не приходило в голову, что семья, которую ищет этот слегка угрюмый на вид путник, слишком велика и разрознена и что ему предстоит собрать ее воедино и направить на борьбу с врагами.
Костюченко часто слышал, что где-то появились листовки, призывающие не покоряться захватчикам, в другом месте кто-то вывел из строя молотилку или сеялку, там-то отравлен скот, предназначенный для отправки в Румынию.
«Значит, борьба разгорается, — думал Костюченко, — люди вредят оккупантам, делая вид, что работают на них».
Костюченко попытался устроиться на службу к оккупантам, но не вышло. Румынские власти не всем доверяли, они требовали от поступающих к ним на работу справки с места жительства и о том, что не являешься коммунистом. А кто выдаст подобную справку пришлому нивесть откуда человеку, без всяких связей и поручительства «благонадежных лиц».
Единственно, что оставалось ему, это обосноваться где-нибудь в селе, работать и делать то дело, ради которого послан сюда. Это было гораздо проще. Во-первых, в селах, из-за отсутствия мужчин, нужны были рабочие руки, во-вторых, не было той строгости, как в румынских учреждениях. Оккупанты смотрели-на пришлых, как правило, «бежавших с фронта», сквозь пальцы. Более того, они ставили себе в заслугу, что армейские люди дезертировали с советских фронтов, не желая воевать против них.
Вот так же и «бежавший с фронта» Костюченко обосновался в селе Байбузовке.
Оставаясь незаметным рядовым крестьянином, он присматривался к людям, вел с ними осторожные разговоры и подбирал верных для подпольной борьбы.
Хорошие люди — так назывались в народе все те, кто ненавидел врагов и искал пути К сопротивлению.
Перед парторгом ЦК Костюченко стояла сложная задача-узнать, в каких селах Савранского и соседних районов существовали подпольные группы, установить с ними связь и затем объединить в одну подпольную организацию.
Но в условиях режима, введенного оккупантами, это было трудно делать. Людям запрещалось без особого разрешения отлучаться от дома. Этим правом пользовались только немногие, те, кто состоял на какой-нибудь ответственной работе и пользовался доверием румынских властей.
Костюченко обдумывал, кто из крестьян мог бы помочь ему связаться с таким человеком, который пользовался свободой передвижения по селам и районам.
Старый колхозник Платон Нечитайло работал сторожем на баштане. Костюченко знал, что у старика убит на фронте единственный сын, а хату заняли оккупанты под сельуправу, выбросив его со старухой и невесткой с; двумя малыми ребятишками в комору.
Костюченко не сомневался, что Платон Нечитайло принадлежит к большой семье «хороших людей». Помимо этого, старик Нечитайло был коренной житель Байбузовки, знал эти места и людей. Костюченко решил поговорить со стариком и отправился к нему на бахчу.
— Добрый день, Платон Петрович! — поздоровался он, пожав руку старику.
— День добрый.
— Решил к вам в гости заглянуть.
— Милости просим.
— Угощайте.
— Вот все мое угощение. Выбирайте, что вам нравится.
— Нет, вы лучше меня понимаете. У вас все, наверное, по сортам?
— Это было когда-то. Теперь все как попало, потому не для себя люди работают.
Старик прошелся по бахче и выбрал арбуз.
— Этот, кажется, подходящий.
Арбуз действительно оказался сочным и сладким.
— Хорош, — похвалил Костюченко.
Разговор постепенно зашел о том, что больше всего волновало души, — о порядках, введенных оккупантами, о хороших людях.
— Таких людей много есть всюду. Но я вам скажу, хорошего человека, его не сразу узнаешь. К нему надо приглядеться как следует. Он, хороший человек, осторожный всегда, — резонно говооил дед Платон, всякий раз; подчеркивая слово «хороший». Видно, он так как нужно понимал значение этого слова.
Костюченко молча слушал, лишь изредка согласно кивая головой.
— Кругом шныряют, прислушиваются, так и норовят хорошего человека уничтожить, — старик наклонился к собеседнику и доверительно продолжал:
— Но я вам скажу, товаришок, как ни старайся, что ни делай эти гадюки, хороших людей все равно больше, и они не дадут — им тут долго хозяйничать.
Костюченко легонько положил руку на колено старика.
— Верно, хорошо вы сказали, Платон Петрович.
— А как же. Сила, она вся в народе, и он свое возьмет. Только нужно, чтобы все и чтобы вместе.
— А как же это сделать, чтобы всем собраться?
— А соберутся товаришок, — убежденно промолвил дед Платон, — в ком совесть есть и кто захочет — найдут друг друга.
— Понимаю и верю, что найдут. Но ведь трудно, и времени на это много потребуется. А ведь нужно скорее. Там гибнут люди, тут мучаются. Вот я, к примеру, хотел бы найти хороших людей. Я вижу — вы добрый человек, местный житель, места и народ здешний хорошо знаете. Укажите такого хорошего человека, который был бы и у румын в доверии.
Старик кашлянул, нахмурил брови и как бы ушел в себя.
— Вот видите, вроде мы и понимаем друг друга, а сказать боитесь. Что, мол, за человек такой?
Старик выпрямился и строго глянул на собеседника. Видно, эти слева задели его за живое.
— Вас мне бояться нечего.
— Почему?
— Вроде знаю я вас трошки.
— Откуда?
— Сдается мне, до войны я вас на областном совещании встречал. — Старик лукаво улыбнулся. — Из партийных вы товарищей… — Платон Петрович помолчал, затем тихо, приникновенно добавил: — Я хороших людей много видел. За них и хату отняли, и самого чуть не повесили.
Костюченко и до этого слыхал, что Платон Нечитайло прятал у себя патриотов, за что чуть не поплатился жизнью.
— Вижу, что вы честный и верный человек, поэтому говорю с вами прямо и открыто, как коммунист, — сказал Костюченко.
Старик беспокойно поднялся, обошел вокруг шалаша, проверил, не слышит ли кто.
— У меня был сын коммунист. Все, что нужно, я сделаю.
— Помогите мне связаться с нужным человеком.
— У меня есть один хороший человек. В прошлом году он попал ко мне раненый, и я его прятал у себя две недели.
— Где он теперь?
— Работает в Саврани лесничим.
— И фамилию его знаете?
— Знаю. Шелковников Алексей Алексеевич.
При уходе Костюченко не удержался, чтобы не обнять старика крепко, по-сыновнему.
В первый же воскресный день Костюченко ехал из Байбузовки на савраиский базар. Повозка, доверху нагруженная арбузами, тряслась по ненакатаниой после дождя шероховатой дороге.
В повозке, примостившись к переднему уголку, сидел худощавый, с небольшой реденькой бородкой, дед Платон Нечитайло. Он поминутно трогал вожжи, причмокивал губами, погоняя лошадь. Костюченко шагал рядом, держась за край повозки.
По уговору с Костюченко дед Платон накануне притворился, что разболелись зубы, и отпросился в больницу.
Повозка выехала на бугор и их взорам открылась Саврань, раскинувшаяся по просторной, плоской долине.
Лошади побежали под гору ленивой рысцой. У самой окраины села их нагнала пролетка, запряженная парой крупных гнедых лошадей.
В пролетке ехало двое. Средних лет худощавый светловолосый мужчина в белой фуражке и священник с тяжелым серебряным крестом на груди.
Дед Платон снял картуз и почтительно поздоровался. Костюченко, не питавший симпатии к попам и румынским наймитам, только слегка кивнул головой. Но не заметил, что человек с пролетки также с уважением поклонился старику.
— Откуда, сыны мои? — с напевностью, присущей служителям церкви, спросил священник.
— Из Байбузовки, — ответил дед Платон.
— Зело хорошие арбузики.
— Если нужно, можно завезти к вам. Оптом дешевле.
— А что, батюшка, давайте возьмем у них десятка два-три.
— Охотно, арбузы хороши, — согласился поп.
— А куда прикажете?
— Ко мне домой. Там за мостом. Спросите, где лесничий живет, вам скажут. Только часикам к двенадцати, не раньше.
Человек в белой фуражке тронул лошадей, и пролетка, обогнав повозку с арбузами, быстро покатила по улице.
— Кто это? — спросил Костюченко.
— Шелковников.
— Шелковников? Что же вы мне не сказали?
— А поп той?
— Да, да, верно.
Костюченко привстал на колени и долго смотрел вслед, пока пролетка не скрылась за поворотом.
— Вот он какой, Шелковников, поди, узнай.
— Я же говорил вам, что хорошего человека не сразу узнаешь, — лукаво подмигнул старик и весело чмокнул губами на лошадей.
Когда место на базаре было занято, три десятка самых хороших арбузов дед Платон отложил в сторону и прикрыл соломой.
— Вы гут, Платон Петрович, один управляйтесь с арбузами, а я пройдусь по базару, посмотрю, — сказал Костюченко.
Старик согласился.
Костюченко пошел по рядам, загроможденным бутылками с молоком и глиняными горшками с ряженкой. На земле, на разостланных тряпицах, лежали кучки лука и чеснока, картошки, моркови и прочих незатейливых сельских товаров.
Народу как будто бы толпилось много и видимость базара была налицо. Однако не чувствовалось того размаха, той веселой пестроты прежнего колхозного базара, когда поражало обилие продуктов, все играло красками яркими и многообразными, создавая праздничное настроение. Сейчас и оранжевая морковь, и лиловая свекла, кремовая ряженка и нежно-зеленая капуста, разноцветные фрукты, и даже сами люди — все, казалось, было окрашено в одну унылую серую краску. И базарный говор, всегда разноголосый и живой, звучал сейчас тускло и безжизненно.
Но вдруг, в самом центре базара, Костюченко заметил оживленную толпу и подошел.
Из середины толпы кто-то негромко выкрикивал.
Заинтересовавшись, Костюченко продвинулся вперед. В центре толпы стоял румынский солдат.
— Две марчи! — кричал он, принимая деньги и взамен совал в руку покупателю розовый квадратик бумажки, который вынимал всякий раз из-за пазухи мундира. И все это делал он быстро и с опаской.
Люди наперебой покупали розовые листки и тут же поспешно уходили. Но народ скоплялся, и желающих купить этот диковинный предмет становилось все больше.
Солдат, видя такой наплыв покупателей, приостановил торговлю, вытер пот с лица и крикнул:
— Пять марчи!
Оттого, что солдат набавил цену на свой товар, торговля оживилась еще больше. Люди прямо выхватывали из рук продавца волшебные листки, он еле успевал вынимать их из-за пазухи, с азартом повторяя:
— Пять марчи! Пять марчи!
И вдруг случилось что-то необычайное. Будто внезапно налетел вихрь и начал разбрасывать людей в разные стороны.
В поредевшую толпу ворвался румынский офицер и остановился против солдата. Маленький, тонконогий, он походил на петуха перед боем.
Словно ветром сдуло остаток толпы, и люди с интересом и боязнью за солдата наблюдали со всех сторон.
Офицер бросил несколько коротких фраз. Солдат стоял молча. Он слегка улыбался глупой, растерянной улыбкой.
«Ну, что же такого? Все здесь торгуют, зарабатывают деньги, и я тоже хочу. Чем я хуже других?» — казалось, говорил весь его вид.
Офицер шагнул к нему и молча ударил по лицу. Солдат не пошевелился и только чуть отвел голову в сторону. Офицер ударил другой рукой, и началась расправа. Он обеими руками, как заведенная машина, хлестал свою жертву по щекам. Но солдат стоял недвижно, как манекен, и только при каждой пощечине чуть поворачивал голову.
Это продолжалось довольно долго. Наконец уставший офицер дал солдату пинка и отпустил восвояси, даже не отобрав листовок, которыми торговал солдат.
Наблюдавшие за этой сценой люди сочувственно провожали солдата взглядами. А он ухмылялся, лукаво подмигивал и показывал зажатую в кулаке выручку, дескать, — «ну и что же, ну попало, это дело привычное, а денежки — вот они».
Настроение Костюченко поднялось. Возвращаясь к своей повозке, он думал о том, сколь велика у народа жажда узнать правду. Ведь многие из этих людей, может быть, отдавали последние деньги за несколько слов правды. А может, просто хотелось прикоснуться к розовому листочку, напечатанному в родной Москве.
В двенадцать часов дня, как было условлено, повозка с арбузами остановилась около маленького белого домика в два окошка с голубыми наличниками. Это была квартира Шелковникова.
Костюченко не удивился тому, что Платон Нечитайло ни у кого не спрашивал адреса лесничего. Он понимал, что старик не раз бывал здесь.
Из окна увидели повозку, и через некоторое время на пороге открытой двери показался сам хозяин.
Он был по-домашнему в белой рубашке с расстегнутым воротом. Невысокого роста, худощавый, с хохолком светлых волос на лбу, он чем-то отдаленно напоминал Суворова.
— Арбузики вам доставили, — почтительно доложил Нечитайло.
— Очень хорошо, спасибо, — ответил лесничий, мельком взглянув на незнакомого человека у повозки.
— Куда прикажете сложить?
— В колюру, там прохладнее. Заезжайте.
Они заехали за дом. Дед Платон ушел с хозяином и через несколько минут вернулся.
— Идите туда, — шепнул он.
Костюченко вошел в комору. Лесничий двинулся ему навстречу и, с непроницаемым спокойствием, присушим подпольщику, назвал себя. Он верил старику, но что-то еще сдерживало его перед человеком, которого увидел впервые. Он ждал, что скажет Костюченко.
Понял и Костюченко эту осторожность Шелковникова, который был на виду у врагов и пользовался их доверием.
«Эх, как нужен здесь пароль», — с досадой подумал Костюченко. И вдруг его осенила счастливая мысль назвать свой пароль, а может быть… И он спросил:
— Вы не скажете, где найти зубного врача?
Серые глаза Шелковникова потеплели, еле заметная улыбка скользнула по уголкам его тонких, резко очерченных губ.
— Знаю одного врача, но он уехал к теще.
— Жаль.
— Он скоро вернется.
Сердце Костюченко радостно забилось.
— Значит, мои пароли…
— Да, как видите, дошли.
— Товарищ Блажевский выполнил задание, — сказал Костюченко, в одно мгновенье вспомнив все: шелковый купол над головой, зловещий прожектор, лучик карманного фонарика и серебряное тело «Мессершмитта».
— А я, признаться, тревожился, что пароли не дойдут сюда и будет очень трудно.
— С паролями все в порядке, Василий Сергеевич. Теперь пойдет легче. Располагайте мною вполне. А теперь пойдемте ко мне, там обо всем поговорим.
— Я думаю отправить Платона Петровича домой, — сказал Костюченко.
— Да, да, это удобнее, — согласился Шелковников. — Кстати, у меня в доме люди и…
Когда арбузы были снесены в комору, оба горячо поблагодарили старика.
— Приезжайте в гости, Платон Петрович, всегда буду рад, — сказал на прощание Шелковников.
Повозка выехала со двора и покатила по улице.
— Золотые наши старики. — заметил Костюченко, вспомнив о другом старике с берегов Буга.
Они вошли в квартиру. За столом сидело двое мужчин. Один высокий, молодой, в рыжем вельветовом френче, другой средних лет, плотный, с небольшой русой бородой.
— Новый гость. Знакомьтесь. Костюченко Василий Сергеевич — парторг ЦК, — вполголоса представил Шелковников. — Это Гуртовой Иван Авксентьевич, руководитель подпольных групп Кривоозерской, Сыровской, Мазуровской и Врадиевской. Кстати, работает заместителем претора по сельскому хозяйству в Кривом Озере.
— Вот куда забрались! Что же, не плохо устроились, — засмеялся Костюченко.
— А это Овчаренко Демьян Степанович, мой помощник по лесничеству, на самом же деле — Моргуненко Владимир Степанович, руководитель подпольной комсомольской организации в селе Крымка.
— В Крымке? Позвольте… директор школы?
— Да.
— Владимир Степанович, как же, помню, хотя и не узнал вас в этом гриме лешего.
— А я вас сразу узнал, хотя и вы с бородой.
— Старые знакомые, выходит, — удивленно заметил Шелковников.
— Вот неожиданная встреча, и приятная, — Костюченко обнял учителя, — да вас не обхватить, так растолстели.
— Чистый лесной воздух благоприятно действует на Владимира Степановича, — пошутил Шелковников. — Да что же мы стоим, садитесь за стол и побеседуем. Тут у нас и вино поставлено, для отвода глаз, конечно, в случае, кто непрошенный нагрянет.
Хозяин налил в стаканы вина.
— За нашу встречу хоть чокнемся.
Все подняли стаканы, чокнулись и, едва прикоснувшись губами, поставили на стол, помня присягу не пить спиртного.
И потянулся тихий, сдержанный разговор. Но это была не просто беседа собравшихся за столом добрых приятелей. Это было выражение чувств и мыслей коммунистов, людей, для которых долг перед Родиной и Партией был превыше всего, и ради этого долга каждый из них готов был в любую минуту, не задумываясь, пойти на какие угодно жертвы.
Собравшиеся говорили о том, что разрозненность подпольных групп не позволяет по-настоящему развернуть борьбу против оккупантов и что нужно еще более укрепить веру советских людей в победу, дав понять, что борьба с врагами дело не отдельных людей или групп, а всего народа.
— Я предлагаю в ближайшее время созвать руководителей всех подпольных групп и решить вопрос с объединением, — предложил Костюченко, — как вы считаете, товарищи?
Предложение парторга было принято.
— Вся эта огромная работа по организации совещания поручается вам, Алексей Алексеевич, — сказал в заключение Костюченко.
Шелковников поднялся.
— Будет выполнено, Василий Сергеевич.
Гости прощались с хозяином, когда солнце уже клонилось к закату. На столе осталось невыпитое вино.
— Может, подвезти вас, Василий Сергеевич? — предложил Шелковников.
— Не стоит. Я засиделся и хочется пройтись, поразмяться.
Подпольщики расходились, преисполненные новых чувств. Каждый понимал, что с сегодняшнего дня начинается новый этап борьбы, более сложный, но более верный.
Через несколько дней совещание руководителей подпольных групп прибугских районов было проведено. Все разрозненные группы объединились в одну большую организацию, названную «Прибугской», и избрали подпольный партийный комитет.
Все усилия этих подпольных групп были направлены теперь на подготовку боеспособных людей, на создание продовольственных баз, складов оружия, боеприпасов и одежды, на заготовку паспортов, а также и явочных квартир.
Алексей Шелковников, пользуясь у румынских властей неограниченной свободой, под разными предлогами разъезжал по районам и селам, выполняя поручения комитета, членом которого он являлся.
Так Саврань становилась центром партийного подполья северных районов Одесщины.
Подпольная организация «Прибугская» готовилась к созданию в савранских лесах партизанского отряда.
По осени, когда начали блекнуть травы, в зелень садов и лесов упорно вплеталась желтизна, в савраиских лесах прогремели первые выстрелы народных мстителей. Прогремели так мощно и грозно, что эхо прокатилось по всей Одесщине.
Это начал свои боевые операции созданный в савранском лесу партизанский отряд «Буревестник».
Вскоре стало известно окрест, что группа партизан на дороге в лесу напала на румынский обоз и полностью уничтожила его.
Переполошились жандармские власти не на шутку. Сначала всячески старались скрыть от населения правду об этом событии, пытаясь утверждать, что это ложные слухи. Объятые страхом, они попадались распространить версию о том, что румынский обоз ам подорвался на минах, заложенных еще при отступлении Красной Армии в 1941 году.
Но невозможно было утаить такое значительное событие от населения, связанного с партизанами. Люди открыто смеялись над выдумкой оккупантов.
И неслись слухи от села к селу, упорно проникали во все уголки и повсюду, где были советские люди, находили в сердцах живые, горячие отклики.
Увидели жандармские власти, что шила в мешке не утаишь, и выпустили наспех сфабрикованное обращение, в котором говорилось:
«К гражданам Савранского, Песчанского, Кривоозерского уездов.
Малочисленная шайка бандитов, скрывающаяся в Савранском лесу, голодная и одичавшая, в поисках пропитания занималась грабежами местного населения прилегающих к лесу районов.
На днях эта банда напала на румынский обоз с продовольствием и обмундированием. Грабители забрали все и пытались скрыться в лесу, но были окружены во-время подоспевшим румынским отрядом и уничтожены.
Граждане сел, чей покой и мирная жизнь могут быть нарушены снова, помогайте местным властям истреблять шайки грабителей. Обнаруживайте и сообщайте об их местонахождении в жандармские посты и полицейские управления».
— Скрыть хотят, гады, что в Саврани начали действовать партизанские отряды. Придумывают, чтобы народу глаза замазать, — говорили крымские комсомольцы.
— Бандиты истреблены, кричат, а сами умирают со страху, гарнизоны и жандармские посты усиливают, в полицию новых людей набирают, жалование полицаям прибавить собираются.
— Наверное дали духу фашистам партизаны, — восхищенно говорили подпольщики. Сами ребята чувствовали а этом событии мощную руку, протянутую им. Теперь совсем близко, плечом к плечу, вышли на борьбу с врагом старшие братья.
Выстрелы в савранском лесу вселяли бодрость духа и смелость.
Вечером, по приходе комсомольцев с работы, в Катеринке у Миши Клименюка собрался для экстренного заседания подпольный комитет «Партизанской искры».
Настроение у всех членов комитета было приподнятое.
— Слыхали, что у нас под носом делается? — спросил Парфентий собравшихся. — В савранском лесу грохочут выстрелы. И мы должны, как эхо, откликнуться на них.
— Это первый звонок захватчикам к отправлению отсюда, — заметил Дмитрий.
Но шутили недолго. Предстояли серьезные разговоры. Они прошли без лишних слов и рассуждений. Парфентий сообщил комитету о задании партийного руководства Саврани об усилении диверсионной работы.
Парфентий подробно рассказал о задачах и методах работы диверсионных групп и группы разведки в отдельности и, в заключение, сказал:
— Не если понадобятся совместные усилия, то каждый из нас сделает все, что бы ни потребовало наше общее дело.
В эту осеннюю лунную ночь Миша Кравец не мог уснуть. Да он и не пытался уснуть. Уж больно жгучие и волнуюпгис мысли роились в голове. Все события в савранском лесу вставали перед ним живыми картинами.
Будто в действительности видел он лесную дорогу, по которой движется румынский обоз, нагруженный продовольствием и обмундированием. А вот за деревьями замерли в засаде сильные, отважные люди — партизаны. Вот первая повозка ползет, приближается, вот уже видны лица врагов. Первая повозка совсем близко, она поравнялась с залегшими в укрытии партизанами. Мгновение — и граната, описав в воздухе дугу, шлепается перед самыми мордами лошадей. Страшный грохот взрыва, треск разлетающейся в щепки повозки поглощают собою крики людей. Вторая граната падает следом у хвостовой повозки. Из повозок выпрыгивают орущие, объятые страхом солдаты, и тут же падают, скошенные пулеметными очередями. Одна за другой взлетают в воздух повозки, и оглушительный треск рвущихся снарядов раскалывает воздух далеко вокруг.
…Партизаны уходят в лес. Все дальше и дальше. Тише становится грохот за спиной и, наконец, смолкает совсем. Мише начинает казаться, что это он идет вместе со своими товарищами лесной чащобой. Деревья тихо шумят над головой. Это первая битва, первая огромная удача. Неважно, что ее добились не они. Сегодня — в Савранских лесах, завтра — здесь, в Крымке. Это начало большой борьбы, больших побед. Миша стал перебирать в уме членов организации, это были все школьные товарищи, которых он хорошо знал с детства. Но сейчас он особо взвешивает каждого, подойдет ли? Будучи сам отчаянно смелым, Михаил хотел и друзей подобрать таких, чтобы могли пойти на любую опасность без колебаний и страха. Но кроме смелости, диверсионная работа еще требовала большой физической силы и ловкости. Мало ли что может случиться в бою! Бывает, что часто партизанам приходится проводить бой без шума, без выстрела, в полной тишине. В молниеносной схватке потребуется задушить врага или перекусить ему горло.
«Андрей Бурятинский подойдет: он находчивый, смелый и ловкий. Кто же еще? Ваня Беличков… смелый хлопец, но малосилен. Нужно посоветоваться с Парфентием».
Бабушка Федора тоже не спала в эту ночь. Она лежала в кухне и в чуть приоткрытую дверь слышала, как внучка в хате то шепчется с Мишей Клименюком, то вдруг замолчат оба на некоторое время с тем чтобы снова шептаться или спорить о чем-то.
Три раза поднималась бабушка, чтобы заставить этих неугомонных разойтись. Но ничто не помогало. Поднялась в четвертый раз.
— Как вы завтра па работу встанете? — сокрушенно спросила она.
— А ты меня разбудишь, бабуся, — ответила Соня.
Бабушка только вздохнула и ушла к себе.
Уж за полночь, а Миша с Соней бодрствуют. Ну какой тут сон, если такое важное дело поручено — написать полсотни листовок. Скрипят перья, стучат о дно чернильницы.
— Сколько у тебя? — шопотом спрашивает Миша.
Соня считает:
— Двадцать семь.
— А у меня… сейчас скажу… двадцать одна, — смущенно говорит Миша.
— Итого сорок восемь, еще по одной и — конец. Они заканчивают писать и снова шопот:
— Десять в Катеринке, десять в Крымке, пять в Петровке, десять в Каменную Балку Наде, пять в Кумары, десять в Ново-Андреевку Даше Дьяченко.
— Хорошо, — шепчет Соня, и оба на цыпочках, чтобы не потревожить бабушку, выходят из дому.
Осторожно крадутся юноша с девушкой по садам, огородам Катеринки, Петровки, затем Крымки. Чутко прислушиваются к каждому звуку, ловят каждый шорох. А шорохов, как на грех, так много. И под утро усталые, но счастливые, прощаются.
— До завтра.
— Нет уж, до сегодня, — улыбаясь поправляет Миша.
Утром люди прочли на столбах и дверях листовки, написанные чернилами по-печатному:
«Ко всем советским людям Одесщины!
Фашисты распространяют слухи о том, что в савранскпх лесах появились бандитские шайки, которые грабят местное население. Не верьте, это ложь!
Фашисты называют грабителями людей, которые не хотят им покориться и борются против них
Они хотят вас заставить предавать партизан. Но они знают, что люди, которые борются там, в Саврани, за Родину, — не бандиты, а ваши сыновья, отцы, братья.
Подлые захватчики пришли к нам и хотят отнять все, а нас сделать батраками.
Но этого не будет. Скоро настанет конец фашистскому панству на Украине.
Помогайте партизанам! Смерть изменникам! Смерть фашистам!
Жители Крымки и окрестных сел еще не видели такого переполоха, такого смятения в крымской жандармерии. С самого раннего утра вся полиция была поставлена на ноги. Главное — к полудню выяснилось, что такие же листовки были расклеены в Катеринке, Петровке, Каменной Балке, Кумарах, Ново-Андреевке.
Чуть свет локотенент Анушку ускакал в Первомайск и вернулся оттуда с отрядом жандармов.
Бегали, рыскали по селу жандармы, но напасть на след не удавалось. Толпою ходили они по хатам в сопровождении местных полицейских, спрашивали жителей, — не видели ли накануне вечером или ночью чужих людей на селе. Жандармы и полицаи не на шутку перетрусили, они суетились, но принимать какие-либо жесткие меры побаивались. Ведь получалось, что где-то рядом действуют партизаны, и кто знает, в какую минуту и из-за какого угла стережет их зоркий глаз мстителя.
Семен Романенко, почти ни с кем на селе не здоровавшийся, сегодня почтительно раскланивался крымчанами.
Хлопцы смеялись, видя такое «уважение» к себе со стороны начальника полиции, и говорили:
— Из «бульдога» культура аж прет.
— Прижали хвосты полицаи.
— За шкуру свою трясутся.
— Как не трястись, расплачиваться придется.
Целый день жандармы ходили по хатам, кричали, обвиняли жителей в укрывательстве партизан, угрожали расправой.
Под вечер в хату Гречаных вошел локотенент Анушку в сопровождении Семена Романенко и четырех жандармов.
— Доброго здоровьичка! Гостей вам привел, — проскрипел Романенко.
— Милости просим, — тихо отозвалась Лукия Кондратьевна.
Карп Данилович сидел на лавке у стола и курил, искоса поглядывая па вошедших.
Начальник жандармерии прошел на середину хаты и остановился. В хате стало тихо.
Локотенент Анушку не спеша обвел взглядом стены, смерил с ног до головы хозяина, хозяйку и, наконец, вонзил свой взгляд в угол, где Парфентий с Мишей Клименюком играли в шашки.
Офицер подошел к ним, некоторое время наблюдал за игрой, затем спросил:
— Ты Парфентий Гречаный?
— Парфентий Гречаный.
— Ах, это тот, что не хотел тогда пилить рощу? — спросил офицер у начальника полиции.
— Он самый, — поддакнул Романенко.
— Теперь помню. Это тебя тогда немножко? — весело протянул он, жестом показывая, как секут.
— Да, меня.
— А это кто?
— Это мой товарищ Миша Клименюк из Катеринки.
— Друг?
— Да, друг.
— Так, так.
Офицер, видимо, нарочно медлил. В хате стояла настороженная тишина.
— Скажи мне, Гречаный, — произнес офицер, — к тебе часто ходят твои товарищи.
— Ходят.
— Зачем?
— Я не понимаю вопроса.
— Понимаешь, но притворяешься. Я спрашиваю, зачем к тебе ходят товарищи и что вы делаете, когда собираетесь вместе?
Парфентий пожал плечами и, обдумывая ответ, стал складывать шашки на доске в стопку.
— Встань! С тобой разговаривает румынский офицер!
Парфентнй привстал.
— Ну?
— Ко мне приходят мои школьные товарищи, — сказал он, глядя мимо офицера в окно.
— Так…
— Мы поем, танцуем, играем в карты, шашки, шахматы…
— Даже в шахматы? — удивился Анушку. Все думали, что он засмеется, но офицер остался серьезным. Он вскинул вверх брови и обратился к Романенко.
— Семен, у вас деревенские ребятишки играют в шахматы?
Семен не знал, как ответить, чтобы угодить начальнику и, помявшись, осклабился.
— Врут они, господин локотенент, какие тут на селе шахматы!
— Зачем врешь?
— Не я, а он соврал, — кивнул Парфентий в сторону смутившегося начальника полиции.
— Значит, играете?
— Ну, конечно!
— А мы сейчас проверим.
— Пожалуйста.
— У тебя фигуры есть?
— Имеются.
— Давай сюда, будешь со мной играть. Но, смотри, если обманешь.
Парфентий расставлял фигуры.
Тем временем Анушку что-то пошептал жандармам и те вышли во двор.
— Выбирайте, — протянул Парфентий зажатые в кулаках две пешки.
Офицер сделал ход. Парфентий ответил.
— Начинай, — сухо бросил он.
Парфентий сделал первый ход и почувствовал смутное волнение. Он все же не мог понять, что крылось за этим визитом жандармского офицера и шахматным матчем, неизвестно почему возникшим. Неужели только потому, что локотененту Анушку пришла в голову фантазия проверить, не врет ли он? Может, офицер хочет в игре испытать его характер? Ну, что ж, пусть попробует!
Офицер сделал ход. Парфентий ответил.
Так, ход за ходом, игра увлекала Парфентия. Он оживлялся все более и более, развивая фигуры на доске.
Парфентий хорошо играл в шахматы. Он любил эту игру и увлекался ею. Вообще, надо сказать, что все, что ни делал Парфентий, он делал с увлечением, будь то шахматы или волейбол, футбол, решение задач, или катание на лодке летом.
В долгие зимние вечера часто можно было видеть над шахматной доской зажатую кулаками белокурую голову с упрямой челкой на лбу.
Сейчас Парфентий играл, слегка волнуясь, но уверенно, ход за ходом улучшая свои позиции, и, чувствуя свое превосходство, великодушно предупреждал:
— Вы открываете ферзя.
Или:
— Так нельзя ходить, вы теряете фигуру.
Офицер менял ход, волновался и заметно нервничал. Казалось, он сам забыл цель прихода сюда. Эту нервозность противника разгадал Парфентий и в его глазах зажегся молодой буйный задор. Сильнее застучала в висках кровь… По ходу игры он видел, что играет лучше офицера и, предчувствуя сладость победы, входил в азарт. Ему уже казалось, что это не просто игра в шахматы, а настоящий бой с жандармским офицером, с его врагом. После каждого удачного хода Парфенгий украдкой взглядывал в сторону Миши Клименюка и, поймав ответный, ободряющий взгляд друга, лукаво ему подмигивал.
Бой разгорался. И в этом бою он, Парфентий Гречаный, комсомолец-партизан, должен стать победителем. Он видел перед собою будто живые двигающиеся фигуры на доске, лицо офицера, подернутое багровыми пятнами волнения, его закушенную губу, над которой нервно вздрагивали усики.
Парфентий сделал еще ход и еще. И снова взгляд в сторону Миши, но уже ликующий, который говорил: «Не волнуйся, друже, все в порядке».
И вдруг офицер, видимо от волнения, сделал какой-то нелепый ход.
— Туда нельзя, ваша ладья под боем, — предупредил Парфентий.
— Играй!
— Тогда шах вашему королю, — не сдержав волнения, объявил Парфентий, сделав ударение на последних словах.
Офицер передернулся. Он в упор посмотрел на противника. Он понял, о каком короле говорил этот мальчишка. Глаза их скрестились, черные со злобными искрами и голубые, повешенные изнутри торжеством победы. — Что ты сказал?
— Я сказал, шах вашему королю, — с удовольствием повторил юноша.
— Так… а… дальше?
— А дальше — мат. Ваш король должен капитулировать.
Офицер бросил игру, спутал фигуры на доске и поднялся. У всех присутствующих было опасение, что он сейчас ударит Парфентия. Но этого не случилось. Анушку, видимо, большим усилием сдержал себя.
— А что ты еще умеешь делать? — спросил он сквозь зубы.
Парфентий недоуменно улыбнулся.
— Я уже говорил вам… да всего и не перечислишь.
— А листовки писать ты тоже умеешь?
— Листовки? Нет, не пробовал.
— А кто пробовал?
— Не знаю.
— Врешь! — теряя терпение, крикнул Анушку.
— Не вру. Откуда мне знать?
Офицер понял, что перед ним юноша с характером, и подавил в себе ярость.
— Эх, Гречаный, Гречаный, ты такой талант. У тебя хороший голос, я слышал, как ты пел, хорошо пел. В Одессу поедешь, в оперу.
— Я не хочу быть артистом.
— А кем же ты хочешь быть?
— Капитаном дальнего плавания.
— Ах, вот как! — притворно засмеялся офицер.
В этот момент вошли жандармы.
— Все обыскали?
— Так точно, домнул локотенент..
— Что нашли?
— Ничего, кроме вот этого, — ответил жандарм, подавая офицеру две книги.
Анушку повертел книги и, сам не умея прочесть, подал начальнику полиции.
— Что это за книги?
— Джио-ва-ни. Спартак, — прочитал Романенко и спросил Парфентия: — кто этот Спартак?
— Римский гладиатор, вождь восстания рабов в Риме.
— Джу-зе-ппе Га-ри-баль-ди, — читал Семен обложку второй книжки.
— А это кто такой?
— Знаменитый итальянский полководец, который…
— Ну хватит, — перебил офицер, — экзамен мы потом устроим. Ты, гроссмейстер, пойдешь со мной. Там подробно расскажешь обо всем и, может быть, припомнишь все же, кто занимается всем этим делом.
Он показал Парфентию одну листовку из тех, что были расклеены этой ночью комсомольцами.
— Я ничего не знаю.
— Это мы выясним. Мы знаем больше, чем ты думаешь. И не прикидывайся.
— Это сделали партизаны, — пояснил Парфентий.
— Кто сказал?
— Все говорят.
— Кто это все?
— Ну, люди.
— А откуда люди знают?
— А там же написано, читайте: «Штаб партизанского отряда».
— Хорошо. Шахматы возьми с собой. Этот тоже пойдет с нами, — кивнул офицер на Мишу Клименюка.
Мать в пугливом ожидании следившая за всем, что происходило, поняла, что в дом вошла беда. Она решительно шагнула к двери и загородила дорогу.
— Куда вы его ведете? За что? Я знаю, что мой сын не виноват.
— Пусти, старуха, — грубо оттолкнул офицер.
— Нет, не пущу! Скажи, за что вы его уводите?
— Не беспокойся, мама, — промолвил Парфентий, обнимая мать, — я скоро вернусь, я ни в чем не виноват. Господин офицер, наверное, хочет сыграть со мной решающую партию… это называется реванш. Но ты не волнуйся, я все равно выиграю, мама.
В жандармерии Парфентия и Михаила продержала всю ночь. Несколько раз начальник вызывал их на допрос, то вместе, то порознь.
Утром измученных, едва стоящих на ногах, начальник вызвал арестованных снова. Предъявленные обвинения в составлении и распространении по селам листовок были повторены. Бегло и сухо, локотенент Анушку задал те же вопросы, на которые арестованные так же твердо и спокойно отвечали:
— О листовках ничего не знаем.
В кабинете Анушку, где сейчас стояли двое арестованных, было тихо. Начальник сидел за столом и, глядя в окно, слегка барабанил по столу острыми, лакированными ногтями. Порой он вытягивал в трубочку губы, будто пытаясь свистеть. А то вдруг, закусив нижнюю губу, бросал короткий, колючий взгляд на стоящих перед ним юношей.
Парфентий с Михаилом ждали, что придумает для них и как распорядится ими начальник жандармерии. Им казалось, что допросы уже кончились, и сейчас Анушку, так и не узнав ничего, все-таки придумывает для них наказание.
Офицер встал из-за стола, вышел и остановился посредине кабинета, картинно заложив руки за спину.
— Ты можешь идти домой, — бросил он Мише, — а ты пока останешься.
Михаил не спешил уходить. Он вопросительно смотрел на Парфентия, казалось, взгляд его спрашивал: «Идти мне или остаться с тобой». Ему не хотелось уходить одному.
— Я тебе сказал — иди домой, — резко повторил офицер, — или тебе нравится здесь? Я приглашу тебя, когда будет нужно.
— Иди, Миша, — шепнул Парфентий, — зайди к нашим и скажи, чтобы не беспокоились.
— Хорошо, Парфень.
— Прекратить разговоры! — перебил Анушку. — А ты марш!
Михаил ободряюще кивнул Парфентию и вышел.
Локотенент Анушку прошелся взад-вперед по кабинету, разминая ноги, и снова сел за стол.
— Подойди ближе.
Парфентий подошел.
— Стань тут.
Парфентий стал.
— Вынь руку из кармана! — повысив голос, приказал начальник.
По тону офицера Парфентий понял, что тот, теряя самообладание, начинает раздражаться. Но юноша не испытывал той робости, которая обычно появляется у виноватого на допросе, когда он чувствует, что все нити находятся в руках следователя. Парфентий не боялся, так как был уверен, что явных доказательств его виновности у Анушку не было. Но все же сосал червь сомнения: для чего-то ведь оставили его одного. Стало быть, разговор еще не окончен. Наоборот, он видел, что сейчас офицер более воинственно настроен, чем до сих пор. Парфентий приготовился принять на себя все, с чем мог обрушиться на него начальник жандармерии. Он был доволен, что Михаила отпустили домой. Одному было несравненно спокойнее. И вообще, он сейчас с радостью согласился бы за всех отвечать один.
Анушку молчал, глядя в окно. Потом он перевел взгляд на стоящего перед ним белокурого подростка. На мгновенье у него мелькнуло сомнение: неужели, в самом деле, этот белоголовый деревенский мальчик способен на такое дело, которое подстать взрослому. Но вдруг офицер вспомнил что-то. В глазах его дрогнули злые искорки, на лице заиграли знакомые Парфентию багровые пятна. И все лицо локотенента Анушку, казалось, становилось полнее, будто набухало злостью.
— Так ты отказываешься?
— Я ничего не знаю.
— Ты писал листовку?
— Я не писал никакой листовки.
— Тогда скажи, кто это сделал?
— Не знаю.
— Врешь!
— Я говорю правду.
— Я посажу тебя в тюрьму на пять лет!
— Я не виноват.
— На десять лет!
— Я ничего не делал.
— На двадцать пять лет! Ты забудешь, что на небе есть солнце, а на земле свободно живут люди. Забудешь, что у тебя есть отец, мать.
«Ты не проживешь двадцать пять лет, гад. Тебя убьют», — подумал Парфентий, но вслух сказал:
— О листовках я ничего не знаю, хоть убейте на месте.
Голос Парфентия прозвучал так твердо и убедительно, что Анушку потерял нить разговора, сбился совсем, и теперь каким-то другим, срывающимся голосом, крикнул:
— И убью, как паршивого щенка! Ты думаешь, я забыл рощу? Или я не знаю, что ты позавчера не был на работе? Или… ты что вчера говорил?
— Кому?
— Мне, за шахматами.
— Я не помню, — солгал Парфентий, хотя прекрасно помнил все до мелочей из того, что происходило вчера на шахматном поединке.
— Что ты сказал насчет короля?
— Просто объявил ему мат.
— Ага, объявил ему мат! А как ты это сделал?
— Как всегда делают в игре.
— Ты не хитри, что ты имел ввиду?
— То, что партия проиграна и король должен сдаться.
— И больше ничего?
— А что же еще?
У Парфентия отлегло от сердца. Самое опасное — разговор о листовках-остался позади. А насчет короля было не страшно. Они сами не больно боготворят своего монарха. Парфентий не раз слышал, как «помазанник божий» становился предметом крепких солдатских анекдотов.
— А насчет капитуляции короля ты к чему сказал?
— Это у нас всегда так. Раз партия проиграна, то король падает.
— Капитулирует? — улыбнулся локотенент.
— Ну, конечно, — улыбнулся Парфентий.
В одно мгновенье с лица Анушку слетела предательская улыбка. Брови сомкнулись, недобрым блеском сверкнули черные маслянистые глаза. Он шагнул ближе и ударил Парфентия по лицу. Но этого локотененту было мало. Ярость еще кипела в нем. Надо было как-то разрядить ее. Он размахнулся еще раз. Удар пришелся по губам. От рассеченной губы Парфентий, ощутил во рту соленый привкус крови.
— Король не будет капитулировать! Москва будет капитулировать! Слышишь, ты, щенок? Шах Москве объявлен, скоро будет мат.
«Бреши, брехло, твоя воля», — подумал Гречаный и вдруг ощутил, как поднялась в нем волна неудержимой радости. Радость была оттого, что локотенент Анушку правильно понял намек на падение короля и теперь метался в неистовой бессильной ярости. Парфентию казалось, что офицер в душе признал его, Парфентия, победу над собой, а злость и побои только подчеркивали бессилие начальника жандармерии.
Офицер походил по кабинету, затем вызвал Романенко и двух жандармов.
— Двадцать пять розог, — приказал он, — а после порки покажите его мне, я посмотрю, как он будет выглядеть.
Палачи рьяно выполнили приказание начальника и бросили Парфентия на каменный пол камеры.
Некоторое время Парфентий лежал без сознания. Потом его облили холодной водой и вытолкнули за дверь.
Шатаясь, он вышел на улицу. В голове стоял звон. Глаза застилал туман. Все как-то медленно и странно плыло вокруг, даже облака в небе казались необычайными, какими-то зеленоватыми. Исполосованная спина горела огнем. С трудом передвигая ноги, он добрел до речки, присел на колени и смыл с лица и рук запекшуюся кровь.
Домой Парфентий не торопился. Как можно дольше хотелось ему сейчас побыть одному, привести в порядок мысли. Для этого он решил идти дальним, обходным путем. Перебравшись через мосток, он пошел вдоль берега лесом по направлению к острову. Он пробовал думать, но ничего не получалось. Над всеми мыслями и чувствами владычествовало одно неуемное чувство ненависти.
Он несколько раз останавливался, подолгу сидел на пеньке или просто на порыжелой осенней траве, сидел неподвижно, ни о чем не думая, смотрел, как тихо в глубоком небе плыли зеленоватые облака, то разбредаясь. то вновь слетаясь вместе, как большие диковинные птицы.
Домашние перепугались, когда Парфентий переступил порог хаты.
— Сынок! — вскрикнула в испуге мать.
На крик со двора прибежал отец. Оба долго молчали, глядя на избитого, измученного, но слабо улыбающегося Парфентия.
Отец тихонько ощупал сына кругом и, когда коснулся спины, Парфентий тихо вскрикнул.
— Тебя били, сынку?
— Немного.
Карп Данилович недоверчиво взглянул на сына, явно преуменьшавшего свои страдания.
— Голодный ты, раздевайся, будешь кушать, — сказала мать.
— Молочка мне горячего дай, — попросил Парфентий, — есть я не хочу.
Он попытался снять с себя пиджак, но не смог. Отец помог ему раздеться. Прилипшая к телу рубашка на спине была красна от крови.
— Чем это они тебя?
— Плеткой.
Отец осторожно приподнял рубашку и лицо его стало белым-бело.
— Кто?
— Семен.
Офицер приказал.
— Кто ему позволил! — закричал отец.
Кто знал Карпа Даниловича, тот ни за что не поверил бы, что этот веселый, добродушный человек мог так измениться вдруг. Добрые, серые, всегда улыбающиеся глаза его налились кровью, побелевшие губы дрожали. От плотно стиснутых зубов на крутых скулах играли желваки, на висках бились взбухшие жилы.
— Где он, скажи? — проревел отец, кинувшись в сени за топором.
Лукия Кондратьевна, впервые увидев мужа в таком состоянии, растерянно стояла у печки. Прижавшись в уголок, тихо всхлипывала Маня.
— Тату, обожди, не надо, тату! — крикнул Парфентий. — Мы потом все сделаем с тобой. А сейчас нельзя, рано. Понимаешь? Нужно потерпеть, немного. Они нам дорого заплатят за все.
На Первомайщине разгоралась партизанская борьба. Все чаще и чаще стали повторяться случаи нападения на небольшие обозы и одиночные подводы.
Начальник крымского жандармского поста писал уездному префекту:
«…В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое ноября партизаны уничтожили железнодорожную охрану на перегоне Каменный Мост — Голта. Начальник охраны вместе с четырьмя жандармами убиты. В помещении, где находились жандармы, обнаружены гильзы от патронов, следы от разрывных гранат на степах и потолке и разбитые стекла в окнах.
… На дороге между поселком Коломеевкой и Крымкой неизвестными людьми были убиты капитан жандармерии и солдат.
…Поздно вечером около села Каменный Мост партизаны застрелили полицейского, который сопровождал арестованных.
…На железнодорожном полотне между станциями Каменный Мост — Врадиевка взорвалась мина, подложенная партизанами перед самым проходом поезда. Пострадали паровоз и четыре вагона…»
То тут, то там обнаруживали убитых румынских жандармов и местных полицейских. У первых заходили приколотые на груди записки со словами: «Смерть фашистам!», у вторых — «Смерть изменникам!»
Слово «партизан» было теперь у всех на устах. В селах только об этом и говорили. Крымчане с гордостью произносили его, с полицейскими становились смелее, при случае намеками давали понять, что и до них доберутся партизаны.
Жандармские власти были в смятении. Они бросались туда, где только что произошли события, в надежде по горячим следам найти виновных. Но «виновные» были неуловимы. Молниеносно стыли их следы.
Некоторое время вокруг Крымки было спокойно, наступала передышка и вдруг, вновь, где-нибудь совсем в другом месте совершалась новая диверсия.
Жандармы не сомневались, что на Первомайщине оперирует партизанская группа, но откуда она — местная или из савранских лесов — установить не удавалось. Одно было ясно, что без содействия местных людей так точно и безошибочно работать невозможно.
Начальник Кумарянской полиции Антон Щербань, любимец локотепента Анушку, прямо заявил, что в Крымке есть группа, которая, если не действует, то, по крайней мере, оказывает помощь партизанскому отряду точными сведениями.
Локотенент Анушку свирепел, свирепели и в Первомайске. По селам начал расползаться слушок, что румынские жандармские власти собирались сжечь Крымку, но испугались партизанской листовки, в которой прямо говорилось: «…за каждую хату оккупантам придется расплачиваться дорогой ценой».
Тогда начальник крымской жандармерии пошел на такую хитрость. Он отправил целую группу крымских ребят, которых, по сведениям Сашки Брижатого, считал вожаками, куда-то на работу за двадцать километров.
Десять дней он держал их там, надеясь, что на этом можно проверить причастность крымской молодежи к событиям последних дней. Но и тут локотенента Анушку постигла неудача. На восьмой день отсутствия хлопцев произошло новое событие.
Неподалеку от села Кумары на повороте дороги был найден труп немецкого мотоциклиста. Он был убит из нагана на близком расстоянии. Документы и оружие, находившиеся при нем, были похищены, а мотоцикл сильно поврежден. Убитый оказался унтер-офицером, связистом при штабе одной из немецких дивизий. Он вез сугубо секретные документы в свою часть, куда-то на восток. Немецкое командование потребовало от румынских властей немедленного принятия мер к полной ликвидации партизан в этом районе любыми средствами.
Между румынами и немцами назревал крупный скандал.
Локотенент Анушку был не на шутку встревожен. Это обстоятельство грозило крушением его карьеры, а может быть, и судом.
Много неприятных, тревожных минут пережил Траян Анушку в кабинете уездного префекта. Подполковник Изопеску находился в крайнем раздражении.
— Я предостерегал вас, локотенент, помните? Я сказал вам, что в этой корзине с фруктами, которой вы восхищались, много плодов не по зубам. И вот, я вижу, как вы ломаете себе один зуб за другим.
— Это возникло внезапно, домнул субколонел. Последнее время было так спокойно…
— Где же спокойно, — перебил префект, — когда в вашем районе уже столько безобразий натворили? Да что в районе, у вас под носом, в Крымке, черт знает что происходит. Огородническую ферму погубили, а это не иначе как подпольная большевистская работа. А эти листовки, по-вашему, жандармы расклеивают? Наконец, все эти убийства, железнодорожные диверсии…. Вы, локотенент, утратили ощущение войны, вы миндальничаете перед этой большевистской сволочью.
Префект некоторое время молчал, пыхая сигарой, зачтем резко поднялся.
— Как будем отвечать перед немцами?
Анушку молчал.
— Не знаете?
Локотенент действительно не знал, как ему придется отвечать перед всемогущим союзником.
— Вот что, — сухо продолжал подполковник, — пока вы остаетесь на своем месте. Но обещайте мне, что немедля примете меры для ликвидации бандитского очага в вашем районе. Способы выбирайте любые, нечего стесняться.
— Обещаю, домнул субколонел, — пробормотал Анушку и, откозырнув, вышел.
Всю дорогу, до самой Крымки локотенент Анушку думал о том, что же делать, чтобы выполнить обещание, данное префекту. «Выбирайте любые способы, — повторял он слова подполковника. — Черт его знает, какие тут способы пригодны. Кажется, голова разлетится вдребезги, а не придумаешь. Надо будет настрополить этих бездельников полицейских», — решил он. Правда, у локотенента Анушку был в запасе один замысел, о котором он побоялся сказать префекту. Но сам он в душе возлагал на этот замысел большие надежды. Это, по его глубокому убеждению, был, хотя и дальний, но верный прицел.
По приезде в Крымку Анушку приказал собрать начальников полиции.
— Ну, что будем делать? — сурово спросил он.
— Что прикажете, — несмело выговорил Романенко.
— Прикажу вас в тюрьму посадить, как партизан. Ты, сволочь, набрехал мне, — набросился офицер на Антона Щербаня, — болтал, что бандиты завелись в Крымке, а они оказались у тебя под носом, в Кумарах. Как хочешь, а здесь чтобы было тихо и спокойно. Ты понял, Антон?
— Понял, домнул локотенент.
— И вы все тоже, — обратился офицер к остальным, — а то я с вас по три шкуры спущу.
— А я все-таки уверен, что именно в Крымке дело нечисто, — повторил Антон.
— Ты дурак! — разозлился локотенент. — Ну, ищи, если в Крымке нечисто. Кто тебе мешает?
— Не моя это полиция.
— Какая разница, мы все одному делу служим, Великой Румынии. Помоги Семену, действуйте сообща. Здесь есть люди, верные нам, они и вам помогут. Наше командование не умеет быть неблагодарным.
Начальник, отпустив полицейских, долго мерил шагами кабинет, затем распорядился вызвать к нему Сашку Брижатого.
Анушку принял Брижатого не в кабинете, как обычно, а у себя в квартире.
— Садись, не стесняйся. Я тебя люблю и отца твоего уважаю.
Сашка сел на стул осторожно, будто боясь продавить его.
Офицер налил бокал вина, отломил половину плитки шоколаду и подал Сашке.
— Пей, это ром итальянский. Ты такого еще не пил.
Когда Брижатый выпил и заел тающим во рту горьковатым шоколадом, Анушку приветливо спросил:
— Ну, как? Обижают тебя твои товарищи?
Брижатый пожал плечами, болезненно улыбнулся. Он, собственно, сам еще хорошо не понимал, была ли это обида со стороны его близких друзей или глубоко оправданная осторожность. Во всяком случае, он сейчас с особенной остротой почувствовал, что он все дальше отходит от своих прежних товарищей и все ближе становится к отцу и к нему, Анушку. Он поймал себя на том, что начинает искать сочувствия и защиты.
— Не доверяют они мне, — пожаловался Сашка.
— Нужно сделать так, чтобы поверили.
— Я не знаю как.
— Я помогу тебе. Ты войдешь к ним в доверие, узнаешь все, а потом расскажешь мне.
Анушку открыл нижний ящик стола и достал оттуда небольшой сверток, завернутый в желтую непромокаемую бумагу.
— Ты историю с убийством унтер-офицера знаешь?
— Слыхал.
— Так вот. Прийдешь к ним и скажешь, что это сделал ты.
— Разве они поверят?
— Знаю, что на слово не поверят. Иди сюда поближе. Ты им покажешь вот эти документы якобы убитого тобой унтер-офицера. Понимаешь?
Сашка растерянно смотрел на развернутые бумажки и книжечки, новые и потертые, на фотографии, и голова его кружилась. Он сам себе не отдавал отчета, от вина это происходит или от страха перед преступлением. С трудом укладывались в голове слова Анушку.
— Понимаешь? — переспросил офицер, видя замешательство парня.
Сашка утвердительно мотнул головой.
— А если им этого недостаточно, покажешь вот это.
Локотенент достал из другого ящика стола небольшой парабеллум, отливавший вороненой сталью.
— Только смотри, не потеряй.
Сашка дрожащими руками спрятал в карман сверток и пистолет, на все пуговицы застегнул полы пиджака, съежившись, как от холода.
— Только не бойся, потому что у тебя за спиной — я.
Офицер проводил Брижатого до порога и на секунду задержал.
— А если и этому не поверят, отдай им этот парабеллум. Потом мы его возьмем обратно и я подарю его тебе.
Комсомольцы, возвратившиеся из «ссылки», были поражены убийством немецкого мотоциклиста. Кто же это мог сделать в их отсутствие? Неужели в самом деле партизаны добрались до Крымки? Эта мысль обрадовала крымских подпольщиков. Значит, возможность связаться с партизанским отрядом и действовать сообща близка.
— Эх, и делов натворим, хлопцы! — черные, как маслины, глаза Юрки Осадченко заблестели мальчишеским задором.
— Тогда и тебе, разведка, работы прибавится, — заметил Парфентий, — будешь сообщать в отряд, где какое движение противника замечено. Налетят орлы и всю эту тварь в капусту!
На следующее утро к Парфентию явился Сашка Брижатый. Состояние у него было какое-то нервозное и расслабленное. Он протянул Парфентию руку, она слегка дрожала и была покрыта испариной, как после приступа лихорадки.
— Как тебе нравится? — стараясь говорить непринужденно, спросил Брижатый.
— Ты о чем?
— О немецком мотоциклисте.
— Ну, убили, да и все тут. На то и война, чтобы убивать, — холодно произнес Парфентий.
— Но кто мог убить?
— Мало ли кто? Может, и сами румыны ухлопали. Они ведь не очень дружат с немцами. А в общем, не наше дело разбираться в этом.
Сашка махнул рукой.
— Сказать тебе, кто это сделал?
Парфентий искоса взглянул на собеседника и равнодушно бросил:
— Ну, скажи.
— Ты помнишь наш разговор с тобой, Парфень, при встрече?
— Помню.
— Помнишь, что я сказал тебе тогда?
— Нет, этого не помню.
— Я сказал, что остался комсомольцем. А еще сказал, что сделаю такое, что ты мне поверишь. И вот я сделал.
— Что же ты сделал?
— А вот что! — Сашка вынул из кармана пиджака сверток в желтой прозрачной бумаге и показал.
— Что это?
— Уйдем подальше. За это дело смерть. Понимаешь?
Несмотря на настороженность, Парфентия заинтересовали и этот таинственный сверток, и нервное состояние Брижатого.
— Идем, — согласился он.
Они зашли в сарай. Сашка развернул сверток.
— Что это? — снова спросил Парфентий.
— Документы.
— Чьи?
— Того убитого унтер-офицера.
Парфентий насторожился. Острая мысль пронеслась в голове. Провокация. Брижатый подослан кем-то.
— Как попали к тебе документы?
— Очень просто. Мотоциклиста убил я, — прошептал Сашка.
— Ты? — недоверчиво спросил Парфентий.
— Не веришь? — Сашка вспомнил наставление Анушку и показал Парфентию парабеллум. — Вот видишь? Это тоже его. Еще дома у меня автомат спрятан, — приврал Брижатый, но, видя, что Парфентий ко всему этому отнесся равнодушно и недоверчиво, снова переспросил.
— И теперь не веришь? Ну на, возьми это, — протянул он сверток, — это секретные документы.
— А что они мне?
— Передашь партизанам.
— Сашко, я тебе говорил и еще раз говорю, что я никакого отношения не имею ни к партизанам, ни к организации, о которой ты упоминал в прошлый раз.
— Парфень, ну как еще доказать тебе? Ну, возьми эти документы и уничтожь их сам, сожги, втопчи в грязь, брось в Кодыму.
— Сделай это сам, если хочешь.
— Я хочу, чтобы ты… чтобы вы поверили мне. Ты не понимаешь, как мне тяжело, что я в стороне. Я чувствовал все время, что вы мне не доверяете.
Все это так походило на правду, что Парфентий начал задумываться: правильно ли поступали они, не доверяя Сашке. Ведь во всем его поведении был виновен его отец. А у Сашки не оказалось такой воли, как у Мити Попика. А с другой стороны, не могли же в жандармерии доверить секретные документы и оружие какому-то мальчишке, даже для провокации.
— Я все сделаю, что мне прикажете. Я убью жандарма, полицая, подожгу что-нибудь, взорву…
Парфентий слушал эти душевные излияния, и сомнения его рассеивались. Непорочная, отзывчивая душа его ответила на горячие заверения комсомольца Брижатого, может быть, по воле отца оторванного от них. И он сказал:
— Ладно, Сашко, иди домой. Завтра встретимся и поговорим.
— Ты увидишь, Парфень, что вы ошибались во мне. Сашка снова вынул парабеллум.
— На тебе его.
— Не надо.
— Я себе достану.
— Оставь у себя.
Простились они, как и подобает товарищам, пожав друг другу руки.
А вечером Парфентий собрал близких товарищей и подробно рассказал о встрече с Брижатым. Все были крайне удивлены его поступком. Удивлены и озадачены. Долго обсуждали этот вопрос, старались хорошенько разобраться и как-то решить, что делать.
— Я думаю, с приемом Сашки в члены «Партизанской искры» нужно пока воздержаться. Поручить Мише Кравцу дать Брижатому трудное задание. И если он его выполнит, тогда рекомендовать, — предложил Митя.
Все согласились с этим предложением и решили поручить Михаилу Кравцу осторожно испытать Брижатого на первой же диверсии.
Антон Щербань заверил начальника жандармерии в том, что крымские школьники, бывшие комсомольцы, причастны ко всем событиям, происшедшим за последнее время в Крымке и ее окрестностях.
Щербань заявил локотененту Анушку, что если ему поручат, он докопается до самого корня и раскроет в Крымке «бандитское гнездо».
Анушку ухватился за предложение Щербаня.
— Помогай, Антон. Я отдаю под твое командование обоих начальников полиции, и Семена, и этого катериновского Проценко. Поможете-я в долгу не останусь.
— Я своему слову хозяин, господин локотенент, ведь я природный полицейский, по наследству.
Анушку был рад, что спихнул с себя самое опасное дело. Он надеялся, что полицейские, взяв на себя инициативу раскрытия партизанской группы, полезут в самую гущу.
— Чёрт их знает, сунешься куда-нибудь и в самом деле свернут голову. Партизаны — народ отчаянный, им не попадайся. Пусть полицейские рискуют, им все равно терять нечего.
С этого дня Щербань стал часто бывать в Крымке. Каждый день, а то и по несколько раз на день, крымские жители видели начальника кумарянской полиции в селе. Он появлялся то на двуколке, то пешком, то верхом на вороном жеребце.
— Что-то зачастил к нам Щербань, — замечали крымчане.
— Кто его знает, может жениться задумал, невесту ищет.
— А может и другое что, чужая душа — потемки.
— Это верно. Да еще такая душа, как у Антона.
Одни поговаривали, что теперь он старшим над всеми начальниками полиции назначен. Другие утверждали, что Щербань разнюхал в Крымке что-то насчет партизан. Но сквозь разные разговоры упорно пробивался слух, будто Антону стало известно, что в селе скрываются партизаны и орудуют будто бы вместе с крымскими хлопцами.
Последнему слуху крымчане верили только наполовину, ибо большинству отцов и матерей и в голову не могло придти, что их смирные, хорошие ребята занимаются такими страшными делами.
Сами же комсомольцы-подпольщики знали, что Щербаню откуда-то известно о существовании в Крымке подпольной организации.
Подпольный комитет «Партизанской искры» узнал об этом от Дмитрия Попика, подслушавшего разговор своего отца с Антоном.
Это случилось так; недавно Мите понадобилось полезть на чердак хаты, где у него хранились некоторые вещи. Он часто туда лазил. Дома, на этот раз, кроме него с отцом не было никого. Митя незаметно вышел из хаты и тихонько взобрался по лестнице на чердак.
— Дома есть кто? — послышался знакомый хрипловатый голос. Это был Антон Щербань.
— О, редкий гость! — отозвался из хаты отец. — Заходи!
— Я на минуту к тебе, дело серьезное есть.
— Проходи, садись.
— Что же садиться, угощать, наверно, нечем?
— Угощение для доброго человека всегда найдется. — Хозяин сходил в комору и принес бутылку мутноватого самогона.
— От Покрова осталось, — объяснил Никифор, наливая себе и Антону по полному стакану.
Не спеша вытянули самогон, беззвучно поставили стаканы.
— Закусывай.
Антон взял соленый огурец, разрезал вдоль, смачно хрустнул.
— Дело к тебе такое…
— Что же, за чаркой и дело делать не мешает, — ухмыльнулся Попик.
Оглядев исподлобья хату, взглянув на печь, Антон прислушался и спросил:
— В хате никого нет?
— Один я.
— А Митька где?
— Ушел куда-то.
Митя, услышав, что разговор идет о нем, осторожно подкрался к самому краю чердачного отверстия. Дверь из сеней в хату была полуоткрыта, и Дмитрию не только слышно, но и видно было все. Антон сидел, опершись локтями о стол, и звучно жевал огурцы.
— Я насчет сынка твоего зашел поговорить.
— Что же такое?
— Погано дело получается. Человек ты, вроде, в заслуге, на виду у начальства, а вот сынок-то тебе все портит.
Отец как-то весь напрягся, выпрямился. Тревога охватила его. Уж раз полиция начинает глаза колоть сыном, стало быть, в самом деле что-нибудь есть.
— Плохо смотришь. Я тебе, Никифор, по-свойски говорю, потому что уважаю, как хозяина хорошего и своего человека.
— Понимаю, спасибо.
— Сынок твой якшается с отпетыми бандитами на селе. От этого может выйти тебе большая неприятность. Ты сам знаешь, что на селе творится. И все это дело, должен тебе сказать, без крымских не обходится.
— А может, и в самом деле Савранские? — слабо возразил Попик.
— А я тебе говорю, что местные. Мне доподлинно известно, что в Крымке или в Катернике, — он понизил голос, — установлен радиоприемник. Москву слушают.
— Не может быть! — всплеснул руками Никифор.
— А откуда все село знает, что на фронте делается? Святым духом, что ли? А листовки Николай угодник выдумывает?
— Батюшки! — качал захмелевшей головой Никифор.
— Вот то-то оно и есть… Я затем к тебе и зашел. Сын твой известен по селу, как конструктор, изобретатель там разный. Об этом и жандармерии известно. Так вот, он, по всей видимости, должен знать, где этот чёртов приемник находится.
— Это Митька? Господь с тобой!
— Да уж бог богом, а факты фактами. И я тебе, Никифор Федорович, скажу по секрету, это добром не кончится. Начальство сильно недовольно, и как бы не вышло беды. Я слыхал, что если не прекратятся безобразия, все село будет снесено под корень.
— Помилуй бог, — перекрестился Попик.
— Да уж так оно и будет, шутить не станут. Время военное.
— Ай-ай-ай!
— Но я тебе скажу. Это дело в наших руках.
— А что же мы тут можем сделать?
— Все можем сделать. Митька твой все знает: кто всем этим делом заправляет и где это самое радио спрятано.
Охмелевший Никифор молча кивал головой, уставясь оловянными глазами в масляные глаза Щербаня. Он был поражен тем, что происходит, и тем, что Антон так много знает.
— Разве Митька скажет, если и есть такое дело?
— А ты аккуратней, издалека начни. Сначала проследи за ним, а потом уж говори, как следует. Скажи, что жандармерии все известно и что ихнее дело может погубить все село. Митька хлопец умный и все поймет.
Никифор мотал головой и вздыхал. По временам лицо его становилось злым, черные кустистые брови, еще не тронутые сединой, закрывали глаза.
Чужим сейчас казался Мите отец. Все отцовские привычки — хмурить брови, играть желваками на скулах, посапывать от недовольства носом. — были какими-то чужими, враждебными.
— А если он сам расскажет обо всем, я так сделаю, что твой Митька останется невиновным, в стороне, понимаешь, Никифор Федорович?
— Понимаю.
— Пусть он тебе расскажет, как отцу, где прячется человек, который научил их топить своих отцов и матерей, — Щербань заговорил почти шопотом, — мне известно, что Моргуненко где-то тут, поблизости крутится. Но мы его скрутим. Только бы на след напасть. Митька твой, верно, знает.
— Насчет этого уж постараюсь. Эх, попался бы! Припомнил бы я ему раскулачку в тридцать втором году!
— Он и передо мной в долгу. Вот ты теперь и помоги, а Митьке растолкуй, что товарищам его не очень крепко достанется. Ну, арестуют двоих-троих, посадят в тюрьму, да и все тут. А по малолетству выпорют и тем дело кончится.
На прощание Никифор Попик обещал исполнить просьбу. В сенях Щербань задержался.
— А о нашем с тобой разговоре никому ни гу-гу.
Мите захотелось сбросить что-нибудь на голову полицейского, убить, раздавить его. Да и отца тут же. Нет, отцу он при случае скажет, что висеть ему придется на той веревке, которую они с Антоном готовят учителю.
— Первый человек будешь на селе. Это уж я тебе правду говорю, — сказал Антон, прощаясь с Никифором.
— Постараюсь.
Острым ножом резануло Митю по сердцу последнее слово отца. Он выждал, когда отец, проводив Антона, зашел в хату, и бросился со всех ног к друзьям.
Члены комитета выслушали ошеломляющий рассказ Мити. Все были поражены. Откуда Щербань мог узнать обо всем, да еще в таких подробностях, как их связь с Моргуненко и радиоприемник?
— Подбирает ключи под нас, — сказал Парфентий, — неужели среди нас есть все-таки предатель?
— А может, просто на язык слабый, — добавил Дмитрий.
— Это все равно. Даже еще хуже. Слабость родная сестра предательству, — сказал Парфентий.
В это мгновение каждый подумал: «Кто же?»
— Что-то нужно предпринять, хлопцы.
— А может временно сделать передышку? — посоветовал Юрий Осадченко. — Пусть немного уляжется вся эта кутерьма.
Поля отрицательно покачала головой:
— Борьбу прекращать нельзя…
— Верно, Поля, — сказал Гречаный, — на их действия мы должны ответить усилением борьбы. А если мы сейчас прекратим борьбу, они сразу без труда догадаются, что все это делали мы, а теперь испугались их угроз. Я думаю так: работа не прекращается, только будем все осторожнее. Миша, — обратился Парфентий к Кравцу, — тебе будет особое задание. Проследи за Сашкой Брижатым. Мне кажется, тут причина. Я Сашке не очень верю. Он вроде и растет, но корни гнилые. Значит, надо подкопать и посмотреть. Если окажутся гнилыми — выкорчевать.
Парфентий взглянул на Полю. Тень улыбки прошла по его лицу. Поле показалось, что он изменился за последнее время. Глаза его запали глубже, всегдашний румянец сошел с тонкого, покрытого загаром лица. А потом украдкой присмотрелась хорошенько и решила: нет, все тот же Парфень, те же милые смешинки в глазах, так же живут уголки губ, с рождения сложившиеся в лукавую мальчишескую улыбку. Только над ними теперь чуть приметно, но упрямо проступал нежный, совсем светлый пушок. И ноздри тонкие, крылатые так же вздрагивают при каждом слове. Да, да, перемена ей только показалась. Он просто похудел немного, мало спит, много волнуется. Борьба нелегка и терниста тропа, по которой они пробиваются к победе.
Упорно шли слухи, что всей работой в Крымке руководит бывший директор Крымской школы Моргуненко. По соседним жандармским постам и полицейским управлениям были разосланы тайные инструкции с описанием примет и фотографиями Моргуненко.
Теперь за хатой деда Григория, где жила семья Владимира Степановича, жандармы усилили надзор. Анушку надеялся, что удастся захватить Моргуненко в Крымке при свидании с родными.
Однако, невзирая на строгий секрет, в котором хранился этот план, подпольный комитет узнал о нем от Дмитрия. Нужно было во что бы то ни стало предупредить учителя об опасности, угрожавшей ему. Но никто из крымских подпольщиков, даже сам Парфептий, не знал, где сейчас находится Владимир Степанович. С трудом удалось комсомольцам сообщить жене учителя, что за их домом следят.
Полицаи были уверены, что Моргуненко находится где-то поблизости. Они чаще стали навещать хату Григория Клименко. Придут, обшарят все уголки, закоулочки и вдруг, ни с того ни с сего, шасть на чердак.
— Что ты там потерял, Семен? — спросит однажды дед Григорий.
— Аппарат у тебя, говорят, есть.
— Был да поломался. Вот новый сделают, тогда приходи.
Старик знал, за каким «аппаратом» охотился Романенко. Самогону начальнику полиции и без деда Григория хватало.
Вокруг хаты деда Григория по ночам расставлялись посты, засады. Но ни полицаям, ни начальнику жандармерии не могло придти в голову, что за этими секретными постами неусыпно и зорко следят две пары глаз — Юрки Осадченко и Демьяна Попика.
Организация работала, и все попытки раскрыть ее не увенчались успехом. Моргуненко был предупрежден. Видя, что из этой затеи ничего не вышло, локотенент Анушку решил изменить тактику. Он вызвал к себе жену Моргуненко. Разговор он повел «по душам».
— Вы, кажется, знаете меня, как друга населения. Особенно я уважаю интеллигенцию и, в частности, вас, учителей. Я всегда стремился найти с вами общий язык.
При этих словах Анушку запнулся, вспомнив, какую скверную шутку устроили ему сельские учителя прошлой осенью, в день его именин.
— Хотя вы меня тогда в день моего ангела и обидели, но я забыл об этом. Тогда мы еще не знали друг друга, поэтому простительно было не доверять друг другу. По теперь прошло немало времени и вы, должно быть, убедились, что наши власти вовсе не враги населению, что мы прекрасно можем работать вместе. Сейчас война далеко и можно заняться просвещением, — Анушку понизил голос, — я вам, домна, скажу пока по секрету: есть разрешение высших властей открыть в Крымке гимназию. Как вы на это смотрите?
— Я не знаю, что сказать…
— Хорошо, правда? Ваши дети будут снова учиться. Но только я не вижу, кто бы мог стать директором гимназии, — он подумал и тоном сожаления сказал: — такого человека, как ваш муж, второго нет. Как было бы хорошо, если бы он был здесь. Вы бы имели отца семьи, а мы — прекрасного учителя и руководителя гимназии. Говорят, он пользовался здесь огромным авторитетом.
— Да, его любили.
— Тем более досадно, что такой умный и нужный нам человек скитается где-то в стороне от дома, от семьи, дичает, превращается в волка. И главное, у них, коммунистов, нет ни цели, ни шансов на успех. Глупо думать, что русские победят.
— Я не задумывалась над этим. А относительно моего мужа могу только повторить. Он погиб и больше не вернется.
Офицер испытующе взглянул на женщину.
— А если не погиб, тогда что?
— Если бы он был жив, то первая, наверное, узнала бы об этом я.
Анушку прищурился.
— Да вы и знаете, только не говорите. Но я вам скажу, домна, вы напрасно боитесь, у нас очень много людей, которые до нашего прихода сюда работали с большевиками и даже сами были коммунистами. Но мы им простили все, дали работу и теперь они честно трудятся вместе с нами. Вот и вы, учительница. Вам нужно учить детей, а не на железной дороге работать. Вместе с мужем работали бы в гимназии и как было бы хорошо. Снова уважение и почет, и не только здесь в селе, но и в городе у начальства.
Александра Ильинична молчала. Она знала, что муж жив, и горда была им. Она думала сейчас, что никакая сила не заставит ее сказать, что он жив.
— Мужа нет. Это все, что я могу сказать.
— А мы знаем, что ваш муж жив и находится где-то недалеко от вас. Больше того, я уверен, что вы его часто видите.
— Я уже сказала вам. Последний раз я его видела за Бугом. И он во время сильной бомбежки погиб.
— И вы видели его мертвого?
— Нет, я не нашла его тела.
Анушку покачал головой.
— Продолжаете свое? А я вам говорю, что Моргуненко жив, — настойчиво проговорил он, — и придет время, мы вам покажем его. Что же вы тогда скажете?
— Я не верю в чудеса.
— Вы, кажется, ни в чудеса, ни в чёрта, ни даже в бога не верите, — с раздражением сказал локотенент, но быстро вернулся к форме вежливости и участия.
— Я знаю, вам тяжело без мужа. Скажите, в чем вы нуждаетесь, и я помогу вам.
— Я ни в чем не нуждаюсь.
— Напрасно отказываетесь. Говорю как друг и доброжелатель. Такой ваш разговор ни к чему хорошему не приведет.
Александра Ильинична понимала, что цель приглашения ее сюда и этот допрос заключались вовсе не в том, чтобы сделать что-нибудь хорошее ей, жене скрывающегося в подполье коммуниста. Поэтому на все дальнейшие вопросы и предложения Анушку она решила не реагировать. Она ждала неизбежной развязки этого разговора. И как бы в подтверждение ее ожидания, офицер заговорил:
— Хорошо. Я вас предупреждаю, вы наносите себе вред тем, что говорите неправду. Но я обещаю вашему мужу и всей семье полную неприкосновенность и даже помощь. Ваша задача склонить его к тому, чтобы он вернулся в Крымку, перестал вести бродяжнический образ жизни и работал бы вместе с нами. Уверяю вас, что так будет лучше и ему и вам. Подумайте и скажите.
— К тому, что я сказала, прибавить, к сожалению, ничего не могу, — решительно заявила учительница.
Офицер приподнялся из-за стола, прошелся по кабинету.
— Тогда вам придется остаться пока у нас. Побудете некоторое время и на досуге обдумаете, решите.
— У меня дома ребенок.
— С ним ничего не случится. Ведь у вас, кажется, есть мать.
— Да, есть.
— Вот и хорошо. Ребенок побудет с бабушкой. А там мы посмотрим, возможно, мы и их возьмем. Это для того, чтобы и вы, и ваш муж хорошо подумали над тем, что вам следует делать.
Он крикнул в дверь. Вошел солдат.
— Проводите эту даму в камеру.
Через несколько дней вся семья Моргуненко была отправлена в Первомайск. Жандармские власти решили, что лучший способ раскрыть подполье — это взять его организатора Моргуненко. Они рассчитывали, что Моргуненко не рискнет оставить семью в руках жандармов и придет с покаянием.
Вернись назад, Мария (нем.).
Шинелей (нем.).
Ты болен? (нем.)
Ефрейтор (нем.).
Винтер — зима (нем.).
Все идет все проходит,И за декабрем снова придет май (нем).
Прочь! (нем.)
Все вон! (нем.)
Быстро! (нем.)
Конец! (нем.)
Шабаш! (нем.)