И сказали своим мамам:
«Мы с победою придем».
Пионеру мать сказала:
«Бей врага, сынок, крепчей,
Бей за родину, за тату,
И за маму тоже бей…»
— Нет, не хорошо, — оборвал парень свою песню. — Тут надо, чтобы и за Родину, и за Сталина…
Я понял, что мальчик силится сложить песню, что он пытается на знакомый мотив подобрать слова, самые простые, понятные каждому детскому сердцу. Подгоняя новые слова под знакомую мелодию, он стремился в каждое слово вложить все свои чувства, все свои мысли, все свои желания.
— Здорово, пионер, — сказал я, подходя к пареньку.
Мальчик обернулся и неторопливо встал, расправляя полы своего старого полушубка. Молча оглядывая меня, он взял на ремень винтовку. Я заметил немецкое оружие.
— Что же ты молчишь? Здравствуй.
— А что мне говорить-то? Здравствуйте.
Мальчик старался произносить слова важным басом, от звонкого тенорка ничего не осталось.
— Где ты такую песню выучил? — спросил я снова.
— Где! В школе…
— А слова?
— Слова сам складываю, — с сознанием своего авторского достоинства сказал паренек. — А вы кто такой?
— В штабе работаю. Вчера приехал.
— Вы — полковник?
— А ты откуда знаешь?
— А вас тут ждали.
Что-то в этом щупленьком пареньке было такое, что подмывало на разговор. То ли смешным и милым казалось его достоинство, с которым он держался передо мной, то ли сочетание тяжелого оружия и рваного полушубка с хрупким детским тельцем, то ли его хитрые прищуренные глаза.
— Как тебя зовут? — спросил я,
— Меня? Иван.
— Ванюша, значит?
— Нет, Иван, — настойчиво произнес малыш, — Иван Кузьмич, — добавил он с важностью.
— Вон как, Иван Кузьмич? Ну, что ж, Иван Кузьмич, садись. На земле ветер слабее.
Я прилег на молодую весеннюю траву. Иван Кузьмич опустился на колени, прислонив к правому плечу винтовку. Теперь, когда Иван Кузьмич стоял на коленях, немецкая винтовка была выше своего хозяина почти втрое. Серые глаза свои Иван Кузьмич уже не щурил, но продолжал прощупывать меня взглядом. Я достал табак.
— Куришь? — спросил я паренька.
— Нет…
— Хорошо делаешь…
— Думаете, мал? Нет. Не в том дело, — продолжал мальчик. — Толька Сенченков вон ещё меньше меня, а курит… Баловство… Не в том дело, что мал…
Видно было, что Ивану Кузьмичу хотелось подчеркнуть свою добропорядочность и здравомыслие человека, знающего цену хорошим и дурным поступкам. Он становился словоохотливее.
— А сколько тебе лет, Иван Кузьмич? — спросил я, засматриваясь в его круглое лицо.
— Двенадцать. Тринадцатый пошел.
— Двенадцать? — переспросил я, не скрывая своего удивления. — А что же ты ростом вроде маловат?
На вид Ивану Кузьмичу можно было дать не более десяти лет.
— А кто его знает, — Иван Кузьмич с сожалением вздохнул. — Может, ещё подрасту. — И, думая о своём, он говорил: — Какой уж есть… А был бы я теперь большой, так совсем другое дело было бы…
— Какое же было бы дело? — спросил я.
— А такое, что я давно стал бы командиром, заимел бы свой отряд.
Кузьмич сдвинул набекрень шапку, подтянул потуже ремень, хотел ещё что-то важное сказать, но, видимо, раздумал. Он опять поправил шапку и принялся усердно протирать рукавом полушубка винтовку.
— В песне ты пел — пионеры в отряд собрались. Это не твой отряд? — спросил я.
— Это другой вопрос, это в песне…
— А на деле? Духу нехватает?
— Что вы?.. — почти вскрикнул Иван Кузьмич. Моя шутка обидела его. Он с жаром стал доказывать, что он не трус, и товарищи его смелые, и что пионеры есть во всех отрядах.
— У нас три, — говорил он, пригибая короткие пальцы к загрубевшей крохотной ладони, — у Котовского — пять, в отряде Калинина — два, у Чапаева — три… Тридцать пионеров наберется. Не разрешают вот только, — добавил он с сожалением.
Мальчик замолчал и перевел взгляд на стадо.
— Хочется тебе командиром быть? — спросил я, улыбаясь.
— А кому не хочется, — ответил он безучастно. — Каждому хочется, да не всякий годится в командиры.