«Товарищи! Матери, отцы, сестры и братья! Трудно нам, очень трудно. Да пусть не страшат нас тяготы, а с ещё большей силой зовут нас к святой жестокой мести врагу. Под знаменем Ленина, под водительством Сталина — смелее на бой, трубчане!
Комсомол».
— Ну? — спросил Бондаренко, когда Коротков дочитал. — Что скажешь, Алексей?
Дарнев молчал.
— Я таким самовольством гордился бы, — сказал Коротков, — а ты — трусишь…
— Да ведь не я же, товарищи! Честное слово, не я, — оправдывался Дарнев, — Шеметов, наверное…
Тогда Бондаренко подал Дарневу донесение Шеметова. В нём говорилось:
«Очень отрадно. Воздействие листовки со стихами исключительное… Народ воспрял духом, а гитлеровцы бесятся. Но мне-то каково? Почему обходите меня? С каких пор я потерял доверие? Да и делается всё в лоб, с отчаянным риском. Так и провалиться недолго. Пять человек наших уже схватили. Держатся хлопцы пока стойко, но кто скажет, что может быть. Меняем явки. Убедительно прошу не обходить меня…»
Так и не могли установить в тот вечер, кто писал эти незрелые, но страстные строки. Каждое слово их дышало простотой, искренним теплом, убежденностью, твердой верой и глубоко волновало сердца.
Дарнев присматривался к Васе Рослякову, молодому смуглому пареньку-комсомольцу с умными глазами и поэтической душой. Со второго курса литературного факультета Вася ушел в московское ополчение. Раненый, оказавшись в окружении, он Брянскими лесами пробрался к партизанам и попал к трубчевцам. Здесь он продолжал войну с автоматом и толом в руках, сочиняя на досуге стихи и песни. Дарнев ещё за неделю до Ленинских дней слышал, как Вася нашептывал стихи о Ленине.
Он вспомнил даже несколько строк из стихотворения.
— Скажи, Вася, ты писал? — спрашивал Дарнев. — Зачем скрываешь? Хорошие стихи! Всем понравились.
— Между нами говоря, я написал почти такие же стихи, — ответил он, — но никому их не читал и не показывал.
— Может быть, кто подслушал?
— Кроме тебя никто не мог. А раз не ты — значит кто-то сам придумал. Весь народ думает одинаково.
Бондаренко поручил Дарневу отыскать таинственных союзников. Алексей пошел на явочную квартиру к матери.
— Не берусь, сынок, — сказала Мария Ивановна, когда он рассказал ей о поручении Бондаренко. — Да, пожалуй, и не следует стараться, можно напортить. Хорошие люди и сами найдутся…
И хорошие люди действительно нашлись. Вскоре Мария Ивановна передала сыну записку, свернутую в узенькую полоску, чтобы её удобнее было проглотить. У Дарнева ёкнуло сердце, как только он, развернув записку, узнал почерк.
«Лёка! — читал Дарнев. — Мария Ивановна знает всё и расскажет тебе обо мне. Но дело не во мне только». Писала Вера и просила указать место встречи.
Дарнев принес записку в лагерь и показал Бондаренко.
— Невеста? — спросил Бондаренко, прочитав записку.
— Да, — ответил Дарнев, понимая, что незачем больше скрывать свои отношения с девушкой.
— И карточка есть? — спросил Бондаренко.
Дарнев кивнул. У него в записной книжке хранились две фотографии. Одну Вера дала ему, когда окончила десятилетку, а вторую снял Дарнев своим ФЭДом.
С открытки на Бондаренко смотрела девушка с длинными пушистыми косами, уложенными коронкой. Четко вырисовывалась маленькая ямочка на подбородке. К черному платью был приколот большой белый цветок.
На любительском снимке Вера, веселая, улыбающаяся, в белом платье, была снята в кругу своих одноклассниц в саду. На этом снимке прическа у девушки была другой. Волосы расчесаны на пробор, кос не было видно.
— Красивая, — сказал Бондаренко, возвращая фотографии. — Верный человек? Можешь на неё положиться?
— Как на себя.
— Плохо только, что она явку нашла. Как бы не женили тебя не в урочный час…
— Вы всё шутите, товарищ Бондаренко.
Бондаренко разрешил Дарневу встретиться с Верой и узнать, с кем она работает.
В доме матери Алексей встретился с Верой. Мария Ивановна занавесила окна и вышла на улицу посторожить.
Дарнев обнял Веру, потом отстранил от себя, чтобы лучше рассмотреть. Вера очень изменилась: повзрослела, исчезла её манера щурить глаза. Лицо стало озабоченным и суровым.
Она рассказала Дарневу, как, вернувшись в город, долго не знала, что ей делать. Разыскивать Алексея она не решалась. Она чувствовала себя виноватой: решение райкома об эвакуации не выполнила, с госпиталем попала в окружение, еле выбралась из лап врага. Добравшись кое-как до родного города, встретилась с подругами, поначалу они ей помогли. Однажды Вера сказала им: «Надо, девушки, что-нибудь делать, так жить, сложа руки, нельзя. Просто стыдно!» Но что делать и как делать? Этого не знала и Вера.
Как раз в это время в городке появился студент комсомолец Ольгин, его прозвали Волгиным. В силу обстоятельств он оказался в оккупации. Он тоже стремился к борьбе. Вера первой встретилась с ним, познакомила с подругами.
Так родилась молодежная организация. В неё вошли Валя Белоусова, Шура Кулешова и другие подруги Веры. Они стали писать листовки, Вера их распространяла. Она ухитрялась подсовывать их даже в карманы полицейским, гитлеровским солдатам и офицерам. То, что уже было известно Дарневу из донесений Шемегова, оказалось тоже делом рук организации.
— Здорово! — сказал Дарнев, выслушав рассказ. — Но это зря, ухарство! Польза невелика, а провалиться можно.
— Не провалимся! А вы не рискуете?.. А ловко получилось, правда? Точно сговорились. Ваши листовки и наши листовки… Посмотрел бы ты, Лека, как читали листовку о Ленине.
— Знаю. Но как же ты написала такие хорошие стихи? Когда-то, помнишь, писала о цветах, о любви… А тут — смотри ты!
— А это разве не о любви? — спросила Вера. — Знаешь, я ведь догадывалась, что ты где-то рядом. Жаль, что не сумела связаться с тобой. Всё было бы по-иному. Ты, Лёка, виноват. «Я не анархист, пора романов прошла». Помнишь? Глупости!
— Не вспоминай об этом, я и сам жалею, — сказал Дарнев. — Понимаешь, получил задание, всё нужно было держать в тайне, ну и шарахался ото всех. Конечно, нам надо было связаться раньше, рассказать обо всём Бондаренко. Приняли бы тебя в отряд, оставили в городе…
— И лучше бы, — вздохнула Вера. — Вы мины ставите, а мы не умеем минировать. Литвин сказал…
Не закончив фразы, Вера замолчала, спохватившись, что сказала лишнее.
— Какой Литвин? Директор маслодельного завода? — спросил Дарнев. — Позволь, да ведь это же сволочь…
Вера долго смотрела Алексею в глаза, загоревшиеся подозрительностью, и ответила, покачав головой:
— Не может быть, Лёка.
Литвин поселился в Трубчевске за несколько лет до войны. Он заготовлял для Донбасса лес. Здесь, в Трубчевске, он и женился на дочери некоего Павлова. В начале войны Литвина мобилизовали. Под Киевом он был ранен, попал в окружение, а затем, оправившись от раны, пробрался в Трубчевск. Здесь он узнал, что отец его жены, бывший ярый троцкист, оказался немецким шпионом и состоит теперь у гитлеровцев бургомистром, а дочь его, жена Литвина, живет с немецким комендантом Хортвигом. Литвина арестовали немедленно, как только он появился в городе. Вскоре, однако, освободили. Люди предполагали, что бургомистр Павлов не очень верит в прочность немецкой оккупации и добился освобождения зятя, чтобы реабилитировать себя в глазах народа. Оказавшись на воле, Литвин подыскал подходящую работу, и вскоре все узнали, что он стал директором маслодельного завода.
Дарнев знал до войны Литвина, знали его как коммуниста и Бондаренко, и Бурляев, и Коротков. Но руководители подполья привыкают не доверять довоенным репутациям людей, если люди эти не связаны с подпольем непосредственно. Какие думы вынашивал Литвин, во что верил, чего ждал? Почему так легко примирился с изменой жены? Это никому не было известно.
Вот почему Дарнев отнесся к рассказу Веры о Литвине с подозрением.