Слова звучат как приговор. Диагноз. Стадия. На какой-то момент все вокруг кажется нереальным, словно происходит не с ним. Словно проигрывается какой-то отрывок из старого, затертого фильма, а он сам сидит в темном зале кинотеатра и смотрит на экран. Шуршание из динамиков, пленка с дефектами, проскакивающие световые пятна и полосы, а он смотрит на это маленькое окошко издалека и грудь сдавило — не вздохнуть. Терминальная стадия. Взгляд вниз, на свои руки, которые держат листы с анализами.
Он знает, что именно сейчас ему говорит врач. Знает, потому что сам не раз говорил эти слова. Что он соболезнует. Что вот так случилось и ничего с этим не поделать. И еще — что ему осталось полгода. Почему полгода? Да потому что это тот самый срок, который неизбежен, но еще не завтра. Если ты уже умираешь, врачи говорят, что ты протянешь еще полгода. Никто не скажет, что все, осталась неделя. А полгода… сперва человек проходит все стадии принятия, а потом думает, что полгода — это целая жизнь.
— Виктор Борисович? — он наконец слышит чей-то голос через все это шуршание плохой акустики: — вы меня слышите?
— Да. — говорит он твердо. Пожалуй — слишком твердо. Ему страшно, но из какого-то внутреннего протеста он берет себя в руки. Страшно и несправедливо. Если бы он сам не вел такие беседы — он бы задал такой вопрос. Почему я? Но он знает ответ. Никто не виноват, в мире нет кармы или справедливости. Порой самые отпетые негодяи живут долго и счастливо, а невинные дети умирают от ужасных болезней. Так уж устроен мир. Вот и весь ответ. Если бы он сам не вел такие вот беседы с умирающими людьми — он бы требовал много ответов, но он знает все ответы. Врачи делают что могут, современная медицина сделала гигантский шаг вперед, но неизлечимые болезни все еще существуют.
— Я так понимаю, у меня осталось полгода? — говорит он, поднимая бровь и возвращая врачу листок с анализами: — и надо привести дела в порядок.
— Д-да. Полгода. — кивает молодой врач, стараясь не встречаться с ним взглядом.
— Ну-ну, Сергей Дмитриевич. Это же я умираю, а не вы. — говорит он и ему почему-то становится легче: — это же стандартная процедура. Всегда говорите про полгода. Но не отводите так глаза, сразу становится ясно что вы мне врете. Пациенты в такие моменты очень чувствительны к лжи. Так что слова про полгода надо говорить твердо, глядя в глаза… и не врать. В самом деле мы еще так мало знаем про человеческое тело, почему бы и не протянуть полгода-год? То, что чудес не бывает — знаем только мы с вами, а люди хотят верить в чудо.
— Извините, Виктор Борисович, — вздыхает молодой врач и неловко чешет подбородок: — значит, вы все понимаете.
— Да уж достаточно. Полгода, а?
— На самом деле мы не знаем. — наклоняет голову Сергей Дмитриевич: — вы же понимаете. Чудо что вы еще ходите и разговариваете, с такой-то опухолью в голове. Вы же умный человек, надо было раньше обратиться. Хотя…
— Ну да. Какая разница, обратись я раньше — просто раньше бы узнал о диагнозе, вот и все. — пожимает плечами он: — такие опухоли неоперабельные.
— Тоже верно. — кивает молодой врач: — спасибо вам за понимание. Обычно… люди выходят из себя. Плачут. Кричат.
— О. Я бы кричал и плакал, если бы это хоть чуть-чуть помогло бы делу. — ухмыляется он и встает. Тело как будто чужое, слабость в коленках, сосет под ложечкой, мысли будто продираются через вату. Сейчас он все еще не верит. Первая стадия — отрицание. Не верю, не хочу верить. Почему именно я? Почему именно сейчас? Глупые и нелогичные вопросы, которые возникают у любого человеческого существа, когда он узнает, что обречен. Сейчас ни капельки не помогает рациональные мысли о том, что все равно все умрут и что жить вечно никто не может и значит рано или поздно надо умереть. И, с точки зрения геологической — совершенно без разницы на пятьдесят лет раньше или позже, жил в Кайнозойскую эру и умер тогда же. Но какой-то маленький голосок внутри пищит — если нет разницы, то давайте чуть позже! Пожалуйста!
Он опирается на спинку стула, и молодой врач тут же подскакивает к нему.
— Вам помочь? Я попрошу сестру доставить каталку и… — говорит врач, но он отстраняет его и отрицательно качает головой. Сейчас ему трудно даже выговаривать слова. Ком в глотке.
— Спасибо. — все же говорит он, проталкивая ставшие незнакомыми, чужими для понимания слова через рот: — спасибо, не надо, Сергей Дмитриевич. Я, пожалуй, пойду… — и он выходит в коридор, аккуратно закрывает за собой дверь, отпускает ручку, проследив, чтобы язычок замка защелкнулся. Каждое движение, даже такое простое — требует сейчас немалой концентрации. Наверное, если бы он закричал или заплакал — стало бы легче. Дыши, Виктор, дыши. Вдох-выдох. Глубокий вдох и медленный, спокойный выдох. Вдыхаешь белую прану, рассеянную в воздухе, а выдыхаешь — черные клубы страха. И еще раз. Все, возьми себя в руки. Ты же слышал врача, еще полгода, значит не завтра. Он улыбается сам себе. Все умирают, нечего тут нюни распускать, значит твое время пришло. Он пошел по больничному коридору, заложив руки за спину. Сзади — щелкнул замок двери. Наверняка молодой врач присматривает за ним в спину — как бы не упал в обморок в коридоре.
Ну уж нет. Не дождетесь. Он шел по коридору и думал о том, что каждый умирает в одиночку. Много друзей, есть дети и внуки, есть любимая женщина, есть бывшие коллеги и ученики, если всех собрать вместе — соберется немалая толпа народу, но умирает каждый — сам по себе. И, конечно, с его стороны эгоистично тут думать только о себе. Надо будет найти правильные слова для всех. И мудро распорядится оставшимся временем.
Он опустил руку в карман больничного халата и достал смартфон. Набрал номер и остановился у окна. За окном шел снег, все было белым бело. В больничном дворе, внизу — стояла машина «Скорой помощи», из нее парочка грузчиков в ватниках — вытаскивали большие, выкрашенные в зеленый цвет армейские термоса с надписями красной краской. Скоро обед. Он нажал на кнопку вызова. Поднес телефон к уху. Гудок. Щелчок.
— Да? — знакомый голос.
— Привет. — говорит он.
— Привет. — отвечает голос: — давненько я тебя не слышала. Совсем пропал. Решил все-таки позвонить?
— Да. Решил позвонить. — говорит он, глядя вниз, во двор. Грузчики перетаскали все термоса и закрыли двери в машину. Автомобиль тронулся с места и выехал с больничного двора.
— Удивительно, что ты такой молчаливый. Случилось что? — спрашивает она и он хмыкает.
— Да нет. Ничего особенного. Просто решил позвонить и сказать что я все помню. — говорит он и поворачивается спиной к окну. Делает шаг в сторону и опирается спиной на стенку, смотря вверх, на потолок. На выбеленном потолке через равные промежутки размещены плафоны освещения. На стене коридора — схема эвакуации при пожаре и пиктограмма бегущего человечка с надписью «Выход» и стрелочкой, указывающей куда-то направо.
— Конечно ты все помнишь. — раздается смешок в телефоне: — у тебя же фотографическая память. Ты помнишь наизусть все тексты что прочитал. Всегда считала, что это несправедливо, и как с такой памятью ты не стал великим ученым?
— Помнить не значит лучше понимать. — он пожимает плечами, на секунду забыв, что она — не может его видеть: — и я не об этом. Я помню каждый наш день вместе и благодарен судьбе за то, что она свела меня с тобой.
— Ну все. Я растеклась лужицей. Витька, что с тобой стало? Заигрываешь? — веселый смех в телефоне. Он вспоминает Ильфа и Петрова, как там у них — когда женщина стареет, с ней могут произойти многие неприятности: могут выпасть зубы, поседеть и поредеть волосы, развиться одышка, может нагрянуть тучность, может одолеть крайняя худоба, но голос у нее не изменится. Он останется таким же, каким был у нее гимназисткой, невестой или любовницей молодого повесы.
Что же, это правда, думает он, сколько лет, а ее голос не изменился. Голос юной и озорной девушки…
— Я хочу сказать, что мне очень жаль. — говорит он: — жаль за каждый миг, что я провел не с тобой. Подумать только мы с тобой могли бы провести всю жизнь вместе.
— Эту шарманку я слышу уже не в первый раз. — отзывается она: — а ну-ка вспомни, кто уже был женат при нашей первой встрече? Так уж сложилось, Витя. Между нами, многое было. И многое еще возможно, если тебе нравятся старушки. Кажется, это называется геронтофилия? Думаю, в этом возрасте твоя жена уже не будет ревновать, а скорее удивится. Да все удивятся. Я удивлюсь. Кстати, как у вас там дела? Как детки, внуки?
— Все отлично. Моя жена… ничего не изменилось, она по-прежнему мой верный друг и товарищ.
— Твоей жене памятник при жизни надо ставить за то, что она тебя терпела. Столько лет. Я бы с ума сошла. — уверяет его голос в трубке: — так что благодари судьбу что у нас ничего не вышло.
— За многое можно поблагодарить судьбу, но за это я точно не буду. — говорит он и улыбается. Ему вдруг становится легче. Он прожил эту жизнь так, как смог и не жалеет ни о чем. Сожаления бесполезны. Уроки, которые ты выносишь — вот что важно. Впрочем, сейчас уже никакой разницы нет. Он хотел бы верить в посмертие, однако он врач и совершенно точно знает, что основа личности — сугубо материальная. Надави сюда, прижги тут, здесь удар тока, и на выходе получится совсем другой человек. Да что там говорить, даже особенности диеты, физическое состояние, гормоны, уровень глюкозы в крови — все это может изменить человека до неузнаваемости. Никакой души нет. Есть невероятно сложный механизм человеческого тела, который до конца не изучен, но все же — познаваем. Более того, лично он — уверен в том, что однажды человечество достигнет и так называемого биологического бессмертия. Старение — всего лишь механизм, запущенный эволюцией.
Так что никаких иллюзий он не испытывает. Смерть будет окончанием существования его как личности, как индивида и как человека. Нет никакого рая, но нет и ада. Нет чистилища и реинкарнации. Есть только тишина и темнота. Как в глубоком сне, вот только проснуться уже не суждено.
— Ты всегда был упрямым. — смешок в трубке: — давай встретимся как-нибудь, раз уж ты позвонил мне. Погляжу, каким ты стал старым, совсем седой поди уже? Некоторые люди с возрастом становятся только лучше. Как хорошее вино.
— Обязательно. — обещает он: — конечно. Давай как-нибудь встретимся.
— Ну вот и хорошо. Ладно, мне пора. А то ко мне дочка с внучками скоро приедет, надо бы их свозить куда-нибудь, развлечь. Младшенькая уже разговаривает, да так, что не заткнешь. Балаболка еще та, вырастет, станет оратором. Или актрисой. А может политиком, влиять на людей она уже сейчас умеет. Так что, увидимся как-нибудь на неделе?
— Конечно. — говорит он и уже было отнимает телефон от уха, но слышит ее голос.
— И … я тоже все помню. — говорит она задумчиво: — может быть у нас будет еще один шанс. Когда мы встретимся в другой жизни.
— Другой жизни? — переспрашивает он. Раньше он бы обязательно посмеялся над этой глупой верой в то, что после смерти сохранится личность, какая-то «душа». Объяснил бы, что если стереть человеку память, то это будет уже совсем другой человек, ведь личность формируется на основании личного опыта. Но сейчас слишком важный разговор. Он больше не наберет этот номер, а она… она не перезвонит. Значит это — их последний разговор. Представители опасных профессий обычно суеверно говорят «крайний», чтобы не сглазить, но в этом конкретном случае — действительно последний. Тут уже ничего не сглазить. Как говорят китайцы — «упавший в реку дождя не боится».
— Точно! — смеется она: — мы уже старые, ждать осталось недолго. Если умрешь раньше — ты уж подожди меня там. Знаешь, я вот подумала — столько людей хотели бы быть с тобой вместе, а ты звонишь мне. У тебя нет молодых учениц и последовательниц? Каких-нибудь студенток третьего курса? Старый ты развратник. Решено! В следующей жизни — я буду мужчиной! Здоровенным, мускулистым и волосатым. А ты — девушкой. Маленькой и хрупкой. Вот повеселимся!
— У тебя странные понятия о веселье. — откликается он, надеясь, что его голос прозвучит достаточно сухо и саркастично: — я пас. Если и перерождаться, то в кота, например. Вот у кого забот нет, спи себе целыми днями.
— Тебя совершенно точно кастрируют! — продолжает веселится она: — я бы тебя кастрировала!
— Дай тебе волю. — ворчит он: — ты бы всех кастрировала.
— Все, уже в дверь звонят, дочка с зятем приехали. Увидимся! — в трубке звучит короткий гудок, затем — тишина. Он кладет телефон в карман. У него еще много дел. Сегодня обязательно придут посетители, будет младшенькая внучка, его любимая Алина. Будет жена, которая принесет обязательные апельсины, такая уж традиция. Хотя цитрусовые в палате запрещены, она все же с тем же упорством приносила эти оранжевые фрукты. Нельзя чтобы они узнали про это от медицинского персонала. Это достаточно тяжелое известие. Ему-то что, он просто умрет, а им терять своего близкого человека. Хм. Как там говорят в индии — «когда ты родился, все вокруг улыбались, а ты плакал, так проживи жизнь так, чтобы, когда ты умирал — все вокруг плакали, а ты улыбался».
Надо будет все объяснить, думает он, шагая по коридору в свою палату. Все организовать, у него еще есть время. Пусть «полгода жизни» — вранье, но все же он чувствует себя совершенно нормально, ничего не болит, для своего возраста — в отличной форме. Так что время еще есть. Надо будет попрощаться со всеми, спокойно и с достоинством. Возможно — написать что-нибудь в назидание, как и положено мудрым патриархам. Уйти в окружении любящих родственников и друзей, учеников и последователей, приняв смерть с улыбкой на лице… если так подумать, то у него все еще есть время. Время чтобы уладить дела.
Он входит в свою палату. Садится на кровать. Оглядывается. Сейчас ему немного жалко, что он в палате один. Статус все же дает о себе знать, и никто не поместил бы его в обычную палату с другими пациентами, обязательно в этот VIP-аквариум. А он бы сейчас дорого отдал за то, чтобы увидеть хоть кого-то на соседней койке, кого-то, кто бы спросил «ну как?». Конечно, стоит только нажать кнопку как прибежит медсестра, а если он решит поговорить с кем-нибудь, то прибудет психолог. Можно позвонить родным, можно друзьям. Но сейчас охота поговорить именно с кем-то незнакомым, с кем-то, кто не знает его лично.
— Земную жизнь пройдя до половины. — говорит он вслух и слова словно исчезают в тишине палаты, едва сорвавшись с его губ: — и пройдя долиной смертной тени, не убоюсь я зла. Хотя, нет, что европейцы знают о искусстве умирать. Лучше всего взять восточный источник. Например, Тибетская Книга Мертвых, трактат и наставление для умирающих и умерших… «Сейчас ты созерцаешь Сияние Чистого Света Совершенной Реальности. Познай его. Твой разум пуст, он лишен формы, свойств, признаков, цвета; он пуст — это сама Реальность, Всеблагость. Твой разум пуст, но это не пустота Небытия, а разум как таковой — свободный, сияющий, трепещущий, блаженный; это само Сознание, Всеблагой Будда».
— Душа первична, а все остальное, даже сами Боги — лишь отсвет этой души. — продолжает он и улыбается: — все-таки у древних явно была мания величия. И размах. Ладно, поступим как Паскаль советует в своем пари — будем верить. Хотя… это верно, если бы была только одна религия. Впрочем, можно выбрать. Есть же еще Египетская Книга Мертвых. Есть Некрономикон, в конце концов. Есть даже исследования шведских ученых, которые доказали, существование феномена наблюдателя. Есть математическое обоснование виртуальности этой вселенной. Так что все еще возможно. Хм, а я сам себе — довольно неплохой собеседник. — он усмехается.
Еще полгода. Враки, конечно. Никаких шести месяцев у него в запасе нет. Опухоль в мозгу растет и просто в один прекрасный-непрекрасный день выключит ему какую-нибудь важную функцию. Может быть очень больно, а может быть совсем безболезненно. Он может потерять способность узнавать людей, формировать осмысленные предложения, его может парализовать. А может и нет. Замечательная неопределенность. Он стискивает зубы. Снова накатило. Все, вдох, выдох, белая прана вдыхается, черная грязь страха и паники — выталкивается из организма. Выдохнуть с силой, прикусить кончик языка и выдавить диафрагму вниз, напрячь мышцы живота… еще раз. Страха нет. Когда люди умирают — они не осознают свою смерть, он так много раз видел это. Сперва отключается именно высшая нервная деятельность, осознание себя как личности, а уже потом все остальное — дыхание, сердцебиение и прочее. Так что эта вот грань между жизнью и смертью — это как грань между сном и явью, никогда не поймаешь ее за хвост, сперва ты перестаешь осознавать себя. Такое, чтобы человек полностью осознавал свою смерть — бывает разве что в кино. Покой и темнота — вот что ожидает всех после смерти. Что же… если вспомнить ощущения, с какими просыпаешься рано с утра — никому ведь не охота просыпаться. Остается надеяться, что «сны в том смертном сне» приснятся самые замечательные, хотя сон без снов — тоже прекрасно. Вот в чем вопрос… он встает с кровати, вернее — пытается встать, но в этот самый момент мир падает набок, что-то ударяет его прямо по голове… свет меркнет в глазах. Успевает увидеть паркет под кроватью и подумать, что полугода у него точно нет.