Лодка под водой слепа. Как она застряла, чем зацепилась? А ведь лодке есть чем зацепиться, это ведь не гладкое веретено. Тут тебе и рули, и антенны, и леера — много чего есть. И как выбраться, чтобы не повредить ее жизненные узлы? Что можно сделать и чего нельзя делать ни в коем случае? Офицеры советуются, мы прислушиваемся.
Всплывать нельзя — еще плотнее увязнем и опасно повредимся. Дать задний ход еще опаснее. Что там под кормой — неизвестно; если повредим винты, тогда уж точно не выберемся.
— Утяжеляемся, — решает Командир.
— И раскачиваемся, — советует Боцман.
Так и сделали. Приняли воду, начали перекачивать балласт — из кормы в нос, с носа в корму. Раскачали лодку.
— Кажется, сползаем, — сказал Штурман. — Стали… Носовые рули держат.
Командир приказывает провернуть валы вручную. Вроде все нормально — винты свободны. Даем одним мотором «полный назад». Впустую. Крепко в нас «утопленник» вцепился. Рулевые — горизонталыцики пробуют шевелить носовые рули глубины — не шевелятся. А Командир спокоен. Думает.
Зато Одесса-папа не думает:
— А если нам торпеду из носового дать?
— Точно, — вздыхает Штурман и вполголоса добавляет: — Точно — на Привозе дурака делали. С похмелья.
— А я виноват? — обижается Одесса. И крутит своей бедовой головой.
Как все-таки важно в трудную минуту что-нибудь веселое услышать. Тут даже Командир улыбнулся. И махнул рукой:
— Оба — средний назад!
Лодка дернулась, в носу заскрежетало так, что хоть уши затыкай и сердце ладонью прижми.
Скрежет на пределе терпения. Корма приподнимается. Треск оглашенный…
И все! Освободились! Видать, ванты «утопленника» порвали. Всплываем на заднем ходу. Горизонт чист. Высыпаем на палубу, смотрим. Серьезных повреждений нет. Погнута леерная стойка, еще две вырваны с корнем. Пробуем носовые рули — свободны и не повреждены. Командир раскуривает трубку, Боцман скребет затылок. С облегчением, а не в раздумье. Настроение — как после удачной атаки. А то и повыше. Вырвались снова из объятий «спрута-восьминога». Курящая вахта дымит так, что, будь тут рядом немец, за пароход бы нас принял. Или даже за два.
А мне вот опять же подумалось: сколько уже кораблей за эту войну легло на дно морское. А людей?… Много больше. Только вот корабли можно новые построить…
Боцман был очень доволен оснасткой. Командир хмурился, но не возражал, только проворчал, когда, повинуясь нашим рукам, паруса поползли вверх:
— Бред какой-то!
А Боцман настоял на проведении ходовых испытаний:
— Завтра утром будет хороший ветер.
— Откуда ты знаешь?
В ответ Боцман выдал стишок из своего запаса:
Вечер, и впрямь, был тих. Солнце садилось в воду, окрасив полнеба в ярко-алый цвет.
— Это радует. — Командир покачал головой и прошел на корму. Оглядел рулевое устройство. Скептически хмыкнул: — Наворочали… Только немца вашей кочергой пугать.
Но по голосу было понятно, что он нами доволен. Одобряет нашу техническую смекалку. Да еще, наверное, нашего «ерша» вспомнил, коктейль этот чертов. Был у нас такой боевой эпизод, когда мы в базу практически без топлива вернулись. Это в самом начале войны случилось. Попали мы под жестокую бомбежку, молотили нас глубинками два противолодочных корабля. И никак мы не могли от них оторваться. Применяли испытанный маневр — двигались только во время взрывов и затаивались в промежутках между ними. Маневрировали, меняли курс, но вцепились они в нас жестоко.
Маневрировать уже не можем, батареи на исходе. Легли на грунт.
А дышать все тяжелее. Будто на груди камень лежит. В висках стучит, голова — ровно свинцом залита. Холодный пот, дрожат руки, лица у всех краснотой налились. Апатия, неудержимо валит в сон. Кое-кто уже взялся за патроны регенерации, а кое-кому уже нет сил втянуть через них воздух. Тяжко…
Командир приказывает свободным от вахты улечься повыше — на торпеды, на дизеля, — углекислый газ ведь внизу больше всего скапливается, он тяжелый. И сам по себе, и для жизни.
— Вахтенным, — говорит Командир, — включиться в кислородные аппараты. Боцман, известь из патронов регенерации рассыпать в отсеках на пол.
Опять наверху серия рванула. Доклады из отсеков после каждого взрыва идут вялые, будто сонные.
— Люди на пределе, — говорит Штурман. — Углекислота выше четырех процентов.
— Это радует, — слабо улыбается Командир и включает общую переговорку.
— Внимание экипажу. Слушать сюда! Противник нас теряет. Нужно еще продержаться. Вы устали. Приказ: беспартийным — отдохнуть. Коммунистам и комсомольцам принять вахту. За себя и за своих товарищей.
И тут вдруг пошли ответы из отсеков:
— Вахту стоим! Беспартийных нет!
— Центральный! Пятый отсек просит считать весь личный состав коммунистами! Вахту стоим!
— Шестой отсек докладывает! Двое беспартийных подали заявления в партию!
Сейчас кому-то это покажется смешным и нелепым, а тогда партия была у нас великой силой. И вступали в нее не для звездочек на погоны, не за высокие посты и награды. В минуту смертельной опасности писали: «…прошу считать меня коммунистом». И как же горько, больно в наше время слышать от иных: «Прошу не считать меня коммунистом». И ведь не в минуту опасности они сказали эти отвратительные слова, а ради личной выгоды, ради большого куска…
— Вот привязались! — в сердцах высказался Командир.
— Следим, Командир, — предположил Инженер. — Соляром, видно, обозначаемся.
Скорее всего, так оно и было. Пробило нам цистерну, соляр всплывает на поверхность и выдает нас с головой.
Бомбили нас несколько часов, а потом бомбежка прекратилась, немцы ушли.
— Это радует. — сказал Командир. Но по его голосу и тону было ясно, что он подозревает, почему тральщики нас потеряли. И это совсем не радует.
Едва продержались до темноты, всплыли. Отдышались. Осмотрели нашу побитую «Щучку». Так и есть: пробиты топливные цистерны. Мы оставляли след на поверхности, а потом этот след прервался… Потому что соляр кончился, весь вытек.
— Бяда, — покачал головой Трявога. — Как есть бяда.
Еще бы не беда. Инженер проверил уровень топлива.
— Самую малость осталось. Даже на зарядку аккумуляторов едва хватит… А, может, и не хватит.
До базы триста миль. До немцев и двадцати не наберется.