Бредовый кошмар длится, длится, длится… Девочка-подросток бессильно плачет, дрожит от боли под тяжкими до удушья, но почему-то совсем не греющими шкурами. Что с ней приключилось? Звери порвали? Затоптал шерстолап? Сорвалась со скалы, собирая травы? Чужой охотник, беззаконный поганец из вовсе пропащих, ударил её ножом? Гибельные картины мелькают под закрытыми веками, волны смертного ужаса и ужасающего бессилия накатывают одна за другой, будто все эти беды происходят с ней разом, одновременно. Нет, так не бывает, чтобы всё сразу! Но слишком больно, слишком страшно, слишком плохо, чтобы вспомнить, с которой из бед она не разминулась на самом деле. Она умирает, умирает и всё никак не умрёт.
Ну зачем, зачем её не отпустили на щуровы тропы? Кто-то, наверное, мама и старый Латира, собрали воедино то, что от неё осталось. Зашили и перевязали раны, спели все нужные песни. Но больно! Как же больно, душно и холодно! Кажется, кто-то сидит рядом, кто-то зовёт её, но почему-то не по имени. Несчастная Яли не понимает этого зова и не хочет ему внимать. Что бы ни произошло с ней, она искалечена страшно, непоправимо: тело всегда понимает про себя такие вещи. Усилия целителей оттянули умирающую от края, а зря. Девочка хочет забыться глухим сном, сбежать от боли и ужаса — навсегда.
Кто-то зовёт её по имени, орёт и рычит на два голоса. Чья-то рука отвешивает ей оплеуху. Потом ещё одну. Девочка открывает глаза лишь затем, чтобы сказать: с умирающими так нельзя! Она дочь знахарки, она точно знает.
Однако на ней нет никаких ран. Нигде не болит, и тяжесть шкур больше не давит. Только всё равно ей как-то странно и нехорошо. Зрение мутится, она едва узнаёт логово старого Латиры. Мудрый встряхивает её за плечи, приводя в чувство, мать возится у очага, заваривает травы.
Латира начинает девочке за что-то выговаривать — о, ужас! — она не понимает ни слова. Речь слышит, а все звуки будто кто-то перемешал, перепутал. Лишь своё имя она различает отчётливо: Яли. Пытается ответить — рта не способна раскрыть, ни даже замычать, как немая. И в уме, для безмолвной речи, слова никак не складываются. Страх заставляет её зажмурить глаза, тряхнуть головой — резкое движение будто лавину срывает, она бьётся и корёжится в мучительных судорогах. Латира удерживает её, разжимает зубы. Мать льёт в рот какую-то горечь…
Старый Латира встряхивает её за плечи, приводя в чувство. На этот раз он выглядит сильно постаревшим, и одет иначе. Матери рядом не видно. Логово, вроде, не изменилось, но разглядывать недосуг.
— Яли! — мудрый снова твердит ей что-то, а она опять не понимает ни слова, кроме своего имени, и отвечать не способна. Однако не испугавшись сразу до умопомрачения, она пытается объясниться с ним жестами, без слов… По указанию Латиры смотрит на свои руки… Почему у неё руки взрослой женщины?
Леденея от ужаса, Яли ощупывает себя, находит в ухе незнакомую серёжку, потом в кармане — зеркальце. Рассматривает своё отражение, медленно узнаёт… Эту женщину в зеркале зовут уже не Яли дочь Уюни, а Вильяра мудрая.
Будто утопленники со дна, всплывают воспоминания, как одно становилось другим. Старый рядом терпеливо ждёт, пока она осознает себя заново. На его лице сочувствие — и застарелая усталость, след хлопот или горя. Вильяра хочет расспросить своего наставника, что происходит? Она теперь способна говорить, но они по-прежнему не понимают речи друг друга. Латира жестом показывает, что ему пора идти. Он достаёт из сундука снизку бусин, выбирает одну: пёстрый морской камушек. Выплетает из узора на своей куртке длинный чёрный шнурок и привешивает камушек на шею Вильяре.
Вильяра только сморгнула, а старого уже нет рядом. И она вспоминает, что с ним произошло, вспоминает всё до конца. Стискивает бусину-подарок в кулаке, сжимается в комок и плачет: по Латире, по матери и немножко по себе, прежней. Они ведь только что были рядом, совсем как живые, они касались её, а она — их…
Сон. Всего лишь сон… Нет, не пустой сон — колдовской, мудрая умеет их различать! Ей помогали, помогли вспомнить себя. Теперь она знает, что произошло. Знает: ей нужно поскорее очнуться, чтобы исцелить раненое тело. Очень надо, но она не может: слишком больно, душно, холодно, и сил никаких нет.
Она снова подросток. Она снова умирает — тонет в зыбучем песке в полосе отлива. Опять бред: с Яли никогда не случалось подобного. Знахаркина дочь была умной, осторожной и тогда уже не слабой колдуньей. Но тут, как последняя дурёха, поленилась вовремя подняться за силой на гору, к чёрному Камню. Вместо этого захотела вкусных ракушек с дальней косы. И пошла за ними в одиночку, и увязла. Не по колено, не по пояс — зыбун тянет её всё глубже, сжимает грудь, смыкается вокруг горла, подступает ко рту, к ноздрям… Крики никто не услышал или не рискнул прийти на помощь утопающей девчонке. Когда первая волна прилива перехлестнула через голову, она в панике забилась — и сразу ушла в песок с головой, но не умерла и не проснулась.
Очутилась… Нигде! И никем, наверное: тела нет, даже призрачного. Зато все мысли и чувства наружу, будто потроха. Пронизывающий взгляд из ниоткуда, острее ножа. Она — добыча душекрада?
Безмолвный голос, неожиданно ласковый, а главное, заговорил понятными словами: «Не пугайся, беляночка! Я не сделаю тебе хуже, чем уже сделали поганые исчадия Тьмы!» — полузабытое, полузапретное имя стихии голос помянул так, будто щурами ругнулся. — «Я знаю, моё присутствие неуютно тебе, но я не душекрад. Меня не надо бояться, я стараюсь тебе помочь.»
«Кто ты?» — спросила Вильяра мысленно, и её услышали, поняли, ответили.
«Я — Пращур. Тот самый, из твоих любимых сказок.»
«А откуда ты знаешь, какие сказки я любила в детстве?»
Смех, безмолвные колокольцы: «О, это же ясно видно, когда держишь кого-то на ладонях!»
«А как ты меня держишь, о Пращур, на деснице или на шуйце?» — спросила Вильяра, припоминая те сказки.
«А тебя сейчас только в горсти можно удержать, беляночка. Только в обеих руках сразу. Но я дам тебе силу, чтобы тебе хватило очнуться, а остальную ты потом сама добудешь. Иди скорее, тебя там зовут и ждут.»
«Спасибо тебе, о Пращур!»
«Иди!»
И она упала откуда-то с заоблачной высоты — в себя. В себе оказалось худо… Отвратительно! Больно до слёз: теперь понятно, что именно и отчего у неё болит. И озноб, и слабость, и тяжеленные шкуры, которыми её укутали-придавили… Сквозь смрад болезни — запахи жилого дома: совсем-совсем незнакомого, не в угодьях Вилья… А вот это уже не ясно, кому и зачем понадобилось?
Вильяра кое-как разлепила веки — встретила заботливый взгляд женщины, которую едва не приняла за мать… Нет, не она, но так похожа! И за руку держит знакомо, цепко: выслушивает биение крови в жилах.
Целительница, кем ей быть ещё, тут же радостно затараторила:
— Приветствую тебя, о мудрая Вильяра, в доме Травников, в угодьях Альди! Я — Талари. До посвящения в мудрые ты могла бы звать меня четвероюродной сестрой. Наши с тобою прабабушки… Ой, нет, после мы посчитаемся роднёй, а сейчас я скорее сообщу мудрому Альдире, что ты, наконец, очнулась. Он так ждал! Так ждал! Спрашивал и переспрашивал так часто, что у меня от безмолвной речи уже голова болит. Да ничего, для добрых вестей и головы не жалко!
Пока новоявленная родственница, закатив зрачки, общалась с Альдирой, мудрая изыскивала в себе колдовскую силу для «летучей песни». Увы, самый быстрый и действенный способ исцеления оказался ей сейчас недоступен. Слабыми, непослушными пальцами Вильяра нащупала повязку, туго охватившую тело. Попыталась пошевелиться — едва не взвыла в голос. Вспомнила, как резала сама себя, как прошёл нож. Скрипнула зубами, с трудом выровняла дыхание. Прикинула, как латала бы подобную рану на ком-нибудь другом. Пожалуй, мудрого она вытянула бы: мудрые — живучие. Охотник бы умер, наверняка. Что и как делали с ней самой, она не помнит и не вспомнит, её там уже почти не было.
Альдира ворвался в комнату с улыбкой до ушей. Кто бы подумал, что степенный, суровый колдун умеет так ярко и заразительно радоваться! Вильяра улыбнулась ему в ответ: пересохшие губы тут же потрескались и закровили. Она облизнула их и попросила пить. Безмолвной речью, так проще.
Мудрый переглянулся с целительницей, та утвердительно кивнула и подала ему посудину с длинным изогнутым носиком. Альдира присел рядом с Вильярой и осторожно, по капельке, стал её поить. Жажда требовала залпом выхлебать море, но знахаркина дочь сама знала, что нельзя. Судя по воспоминаниям и ощущениям, ей придётся заново учиться пить, есть и ходить. Но можно же всё-таки испробовать быстрый путь?
«Альдира, ты отнесёшь меня к Зачарованному Камню? Мне не хватает сил на «летучую», а времени разлёживаться — нет. И ты ещё зачем-то утащил меня из моих угодий…»
«Туда, где я совершенно уверен в целителях. Между прочим, к самой близкой твоей родне,» — продолжил её речь Альдира. — «Как же я рад, Вильяра, что ты, наконец, очнулась! Три дня мы все тут сомневались, выживешь ли ты.»
«Ты отнесёшь меня к Камню, Альдира?»
«Да, но чуть позже. Сначала мы с Талари споём над тобою пару песенок, а ты попробуй потихоньку нам подпеть.»
Вильяра попробовала, и ей очень не понравилось то, что она при этом ощутила. Колдовская сила текла сквозь тело, не как всегда: непривычно и неправильно. Простые детские песни вроде бы действовали: утолили боль, уняли беспокойство, но…
Альдира с целительницей тоже заметили неладное. Судя по хмурым лицам и напряжённым взглядам друг на друга, они заспорили безмолвной речью.
— А вслух? — тихо, но решительно выразила своё недовольство Вильяра. — Что вы увидели на мне, кроме телесной раны?
Альдира поморщился, Талари развела руками:
— Мы не понимаем этого, о мудрая Вильяра.
— Твой Нимрин сильно напортачил, когда колдовал над тобой, — угрюмо добавил Альдира.
— Или другой Иули, умирая, слишком крепко заклял тебя на дурную смерть, — не согласилась с мудрым целительница.
Они ещё немного поспорили об искажениях ауры, Вильяра послушала их, а потом переспросила в третий раз:
— Альдира, ты отнесёшь меня к Камню? Я хочу спеть «летучую» и выздороветь. Хочу положить конец вашим спорам. Мне нужно домой, к Вилья. Кто там сейчас присматривает?
— Стира, — ответил мудрый. — Он присматривает за угодьями и готовит к посвящению твоего преем… то есть, твоего будущего напарника и ученика. Кузнеца, я не запомнил, как его покачто зовут.
«Покачто зовут», значит?! Говорить вслух было тяжело, безмолвной речью — тоже. Вильяра молча проглотила вопросы и возражения. Да, она при свидетелях назвала кузнеца Лембу своим преемником. Однако Вильярой Младшим, напарником и учеником, она его совершенно не представляет. Хотя… Нет, всё это нужно обдумать, обговорить и решить позже, во благовременье.
— А старый Латира… Он… Совсем сгинул?
— Когда твой Нимрин сделался Повелителем Теней, то призвал мудрого Латиру в полной силе и разуме. Но после песни Равновесия, воплощённые Тени ушли, и друг наш тоже не задержался в мире живых. Он обещал мне, если сможет, вернуть тебя со щуровых троп.
Вильяра улыбнулась, сквозь набегающие слёзы:
— Он, правда, помогал мне… А Нимрин? Ты говоришь, он спел песнь? А потом?
— Чужак не вышел из круга. Наритьяра вышел, а он — нет.
Странно: прежде из кругов выходили либо двое, либо никто. Но трёх раз мало для уверенности, что бывает только так. Альдира больше ничего не сказал ни о чужаке, ни о Наритьяре, ни о песни Равновесия, и в этом умолчании Вильяре померещилась какая-то неприятная тяжесть. Но на расспросы у неё сил не было. Она просто прикрыла глаза и послала зов своему воину. Нимрин не ответил, но и ледяной, смертной тяжести колдунья не ощутила. Не потому ли, что сама чуть жива?
— Альдира, послушай… Сколько раз мне тебя спрашивать? Отнесёшь меня?
Мудрый отвёл взгляд, тяжело вздохнул и признался:
— Прости Вильяра! Мне страшно брать тебя на руки. Ещё страшнее нести изнанкой сна. Я так боялся тебя потерять, что до сих пор все поджилки трясутся. Но нам надо идти, ты права. Скажи, куда мне тебя лучше отнести?
— К любому Камню, куда ты легко найдёшь дорогу. Не надо пугаться из-за меня, о мудрый Альдира. Мне больше по сердцу твоя радость.
***
И всё-таки Альдира боялся, сомневался, хотя не мог докопаться до корня своих сомнений и страхов.
Молодая колдунья, воспитанница Латиры, задела его за живое с первого раза, как он приметил её. В беленькой северянке сошлись воедино черты, которые он ценил в женщинах, и всё, что он уважал, чем восхищался в сёстрах по служению. Опасное слово: сёстры. Урождённых сестёр братья не валяют по шкурам, это беззаконно. Зато с сёстрами по служению не только на шкурах дозволено кувыркаться. Их и в круг с собою зовут, чтобы принять больше колдовской силы. А сёстры, за тем же самым, зовут в круг своих братьев по служению. Все мудрые равны перед охотниками, равны перед стихиями, это закон. И та повадка, что заставляет охотника в миг опасности заслонять собою мать своих детей, уже не про них, не для них. Но и между мудрыми случается сердечная приязнь, когда рана друга или подруги кажется больнее своей. С Альдирой вдруг случилось такое: даром, что пока не уверен, взаимно ли?
Не так, ох, не так привести бы ему Вильяру к Зачарованному Камню! Привести бы её сюда весёлую и здоровую: за руку. А не на руках, когда каждый шаг отдаётся болью, одной на двоих.
— Положи меня здесь, Альдира, и подожди.
— Ты не пойдёшь в круг?
— Нет. Не сейчас.
Решение Вильяры разумно. Она слишком слаба телом, и Камень ей незнаком, и явились они сюда без должного почтения: изнанкой сна. Мудрый бережно опускает свою укутанную в шкуры ношу на снег, садится рядом, они вместе поют приветствие Камню. Вильярин голосок тих, словно шелест сухого былья, но поёт она складно, и Камню нравится.
Хотя, после песни Равновесия все Камни успокоились и стали щедры на силу. Альдира быстро задрёмывает, угревшись в тёплом и ровном потоке. Он устал, ужасно устал за три дня препирательств в Совете. Он многое не рассказал Вильяре: пусть сперва исцелится, потом узнает. Вновь избранный временный глава Совета Мудрых молча ждёт, отдыхает, копит силу впрок.
— Альдира, отойди в сторонку, я попробую спеть «летучую».
Мудрый вздрагивает, пробуждаясь от дрёмы. Тревожное предчувствие снова колет ему сердце, но рассудок, хоть разорвись, не замечает признаков опасности. Альдира встаёт, отходит на двадцать шагов, скрипя настом.
«Летучая песнь» коротка: миг — из кокона шкур взвивается белый сияющий вихрь. Столп снега и ветра пляшет по горе, разметая искристую пыль. Вильяра-вихрь почтительно, посолонь обходит Камень и тут же, озоруя, залепляет Альдире снегом глаза. Возвращается на прежнее место, чтобы вернуть себе двуногое обличье…
Вскрик: короткий и болезненный! Альдира метнулся к оседающему в снег телу. Пока добежал, колдунья сжалась в комочек, скуля от боли. Из-под повязок остро пахнуло свежей кровью. Как? Почему? Альдира на миг растерялся, не понимая… Безмолвная речь Вильяры торопливо забилась в висках:
«Альдира, скорее! Тащи меня к целителям. Рана от собственной руки, в круге Зачарованных Камней, нанесённая не по обряду. Я ранила себя, и снова ранила. Я дура! Как я не догадалась, что Летучая мне не поможет…»
— А я-то дурак! — хлопнул себя по лбу Альдира. Почему не вспомнил Зунгиру и кровь, капающую с его руки после каждой Летучей песни? Почему не подумал, что сборище бродячих алтарей в Пещере Совета сойдёт за настоящий круг? И не оправдывает Альдиру, что сам он тех Камней не видел, а очнулся, когда они уже ушли…
Больше всего Альдира боялся не донести Вильяру живой. Боялся, что целители из дома Травников справятся с её раной хуже, чем Нимрин в прошлый раз. Зря боялся! В шесть рук они сделали лучше. А пел над нею мудрый сам. Тут уже не до страхов и сожалений: удержать бы. Удержал. И снова вынужден был уйти в Пещеру Совета, оставив раненую под присмотром Талари.
***
Вильяра ошиблась, жестоко ошиблась. Заплатила за ошибку новой болью и вновь пребывает нигде, никем. Снова слышит ласковый голос Пращура:
«Торопливая беляночка, быстро ты ко мне вернулась!»
«Я должна была сообразить, я — дура!» — отчаянно корит она себя.
«Ты умная девочка и сильная. Ты пострадала, зато сбросила отметины, что оставил на твоём теле выродок Тьмы. Теперь тебя лечат наилучшие целители из ныне живущих. Ты выжила. Ты встанешь на ноги и вернёшь свою силу.»
«Да! Только Летучую песнь я больше не пропою.»
«Это будет разумно — не петь её больше. Твоё служение станет сложнее, но тебе дадут младшего напарника. Ты сможешь посылать его туда, где опасно, где без Летучей никак не обойтись. Всё будет хорошо, беляночка.»
На взгляд мудрой, вовсе не хорошо… Но не со сказочным Пращуром же об этом спорить! Лучше она задаст ему вопрос: а вдруг, ответит?
«Пращур, о Пращур, говорят, ты знаешь всё, чего не знают даже Тени. Неужели нельзя изгладить эту рану с моей сущности? Чтобы я возвращалась из Летучей не с распоротым брюхом?»
«Зунгира мудрый так ничего и не придумал. Как однажды, сгоряча, порезал себе ладонь в круге, так и возвращается каждый раз.»
«Пращур, я знаю о Зунгире! Но царапина на ладони — не страшно. А моя рана смертельна без быстрой помощи. Нимрин спас меня в первый раз, Альдира во второй. Неужели ничего нельзя сделать, чтобы я обошлась без третьего?»
«Ищи, беляночка! Если ты поймёшь, чем ещё, кроме тяжести, отличается твоя рана от раны Зунгиры, ты сделаешь первый шаг по пути исцеления. Вспомни хорошенечко, как ты себя ранила, это важно.»
Последнее, что Вильяре хотелось бы вспоминать: хоть наяву, хоть во сне, хоть в этом странном небытии! Нож в кулаке, судорожно стиснутые пальцы, чужая воля твёрдо ведёт её руку. Колдунья режет себя, отчётливо сознавая происходящее, отчаянно сопротивляясь — и безуспешно.
«Я слышала, что Зунгира решил угостить круг своей кровью: сам решил, сам сделал. А я ранила себя не по своей воле. Повелитель Теней подчинил и принудил меня. Это важно?»
«Ты умница, беляночка. Да, это и есть твоя разница с Зунгирой. Он всё сделал сам, поэтому стихии навсегда запомнили его таким, и ничего с этим поделать уже нельзя. Твою руку с ножом вела чужая воля, поэтому твою рану возможно исцелить. Если додумаешься, как. Если дерзнёшь. А сейчас спи, беляночка! Крепко спи, как должна ты спать под зельем глухого сна.»
Да, она помнит: целители дали ей это зелье. Тело и дух должны пребывать в покое безо всяких видений и голосов. Но если уж всё идёт наперекосяк…
«Пращур, о Пращур! А позволь мне спросить ещё. В старых сказках сказывают, будто давным-давно не только ты, а все хранители снов беседовали со сновидцами. Живые и умершие встречались на изнанке сна, слышали и понимали друг друга. Почему сейчас — иначе?»
В ответе ей мерещится вздох сожаления: «Им только казалось, будто они понимают друг друга. Эти встречи вредили и живым, и умершим. Первые мудрые, числом одиннадцать, провели черту со стороны живых, я — со стороны призраков и духов. С тех пор мёртвые молча хранят ваши сны от душекрадов и прочей погани, а живые не тревожат мёртвых, не зовут их. Это закон, беляночка. Спи! Спи крепко и сладко. Я дам тебе силы, чтобы твоя рана быстрее заживала. Ты нужна клану, твои Вилья ждут тебя. Спи! И ни во сне, ни наяву, никому не рассказывай о наших беседах.»