Рыньи в очередной раз менял больному подстилку из морского мха. Нимрин никак не помогал ему и не мешал: перекатывался с боку на бок, будто вязанка хвороста. Чужак совсем не слышал обращённых к нему слов, не отвечал даже сквозь бред. Однако после Вильяриных песен страшные язвы на его теле начали подсыхать, затягиваться чёрной смолой. И Рыньи тоже пел теперь: тихонечко, повторяя за мудрой, иначе ему оставалось только плакать от сочувствия. Но слезы у Рыньи — не целебные, а песни… Шерстолапам иногда помогают.
Рыньи так увлёкся своим делом, что пропустил, как мудрая вошла в комнату. Заметил лишь, когда её голос, её сила исподволь влились в его песенку, подхватили, будто волна ночного прилива… Рыньи смутился, испугался, хотел, было, замолчать, но песнь не отпускала его, вела, несла за собой. Созвучие за созвучием, два голоса, нет, уже три, третий — чей-то незнакомый… Рыньи не оглянулся посмотреть, кто пришёл: песнь важнее. Он осмелел, звуча всем собой и чувствуя, как надо!
А потом будто тёмная вода волной накрыла его, потянула вглубь, но страха уже не было, лишь удивление. Оказывается, он мог дышать в этой странной воде, и ему нужно было дальше, в глубину. Он грёб изо всех сил руками и ногами, а вода сопротивлялась, выталкивала, давила всё сильнее. Рыньи уже видел, за кем ныряет: долговязое тощее тело ни с кем не перепутаешь. Нимрин падал на дно, безвольно раскинув руки и ноги. Вот уже видно бледное пятно лица, широко раскрытые остановившиеся глаза… Рыньи нагнал тонущего и крепко ухватил его за запястье…
Их обоих тут же рвануло вверх, дышать стало нечем, хотя вокруг была уже не вода… Огонь! Безумная, жестокая, яростная драка. Рыньи чуть не обделался от ужаса, но руку друга не выпустил, потащил его за собою прочь, прочь отсюда. Не бросил, даже когда клинок одного из дерущихся вонзился в грудь…
— Вильяра, ты спятила! По праву временного наставника я запрещаю тебе творить подобное с непосвящёнными. Ты хоть понимаешь, что едва не погубила мальчишку? — властный незнакомый голос. Или знакомый? Кажется, они только что пели вместе?
— Рыньи услыхал свой дар и сам… Но… Да, я поняла тебя, учитель, — сквозь звон в ушах Рыньи кажется, будто голос мудрой звучит виновато и растерянно. В точности, как у Дини, расколотившей горшок с похлёбкой. — Альдира, я не подумала, что чужой пустой сон может быть опасен для Рыньи. Мне всегда говорили, что отзвуки и отражения пугают, но не ранят. Хотя, мама…
Рыньи закашлялся: за грудиной у него неприятно саднило, но ни настоящей боли, ни вкуса крови во рту. Приснилось? Просто приснилось? Он открыл глаза, садясь на тёткиной лежанке, куда его заботливо уложили и прикрыли шкурой.
— Мудрая Вильяра, что со мной?
— Уже ничего, Рыньи, — ответил ему сидящий в ногах коренастый мужчина, немного похожий на мастера Лембу, только старше, темнее волосом и лицом, одетый по-южному.
Внимательные глаза, цвета жара под пеплом, очень яркая колдовская аура. Вильяра назвала его Альдирой, значит, он тоже из мудрых. Выдерживать взгляд незнакомого колдуна — тяжело, Рыньи виновато потупился. Кажется, он натворил чего-то не того?
— Рыньи, расскажи мне, что с тобой приключилось? — спросил мужчина спокойно и участливо.
— Да, расскажи нам с мудрым Альдирой, — поддержала его Вильяра от лежанки Нимрина.
Рыньи всё им рассказал, насколько нашёл слова. Про песнь, про глубокую воду, про огонь, про страшную драку светлых и тёмных чужаков, про чёрный клинок… Прижал к груди ладонь, всё ещё немного не веря, что жив и цел. Мудрый Альдира подмигнул ему и улыбнулся. Протянул длинную руку, потрепал по голове:
— А будешь знать, сновидец, как нырять без оглядки в чужие сны! Считай, тебе повезло, а не окажись рядом Вильяры, мог бы не вынырнуть.
Мудрая переспросила:
— Так как же, Альдира, Рыньи сам нырнул, или я его подтолкнула?
— В этот раз ты его немного подтолкнула. А в другой раз он может и сам. Учить его надо, пока не упустили, как одного серого, синеглазого. Парнишка ещё не охотник, а уже сны, чутьё на песни и целительский дар. Да не простой целительский — на чужаков. Хорошего подручного ты себе выбрала, теперь береги его. А вы с ним вместе — берегите Нимрина. Надеюсь, он хотя бы заметил, что его пытались вытянуть из его кошмаров, и сделает встречное усилие.
***
Ромига заплутал в Первой Войне. Давно отгремевшие битвы и смолоду, бывало, снились ему. Но прежде нав находил себя в этих снах активным участником событий. Среди атакующих гарок, разведчиком-одиночкой, а иногда и пленником, подопытным в асурских лабораториях… Думал, хуже лабораторий — некуда. Ошибался!
Не желая сопереживать врагу, он выбрал роль отстранённого наблюдателя — и намертво застрял в этой роли. Влачился теперь по полям сражений: невидимый ни своим, ни врагам, неуязвимый ни для магии, ни для оружия. Бессильный, безвредный и бесполезный. Всё наблюдал, но никого, ничего не мог коснуться, будто призрак, будто неупокоенный дух. Хотя сам себя ощущал живым и телесным, изнывал от жажды, голода, усталости. Но принять воду и пищу из прошлого был не способен. А прикорнув подремать, вместо желанного отдыха тут же оказывался вновь на ногах, посреди очередной бойни. Попытки медитации заканчивались аналогично. Противоестественность происходящего подтачивала разум, быстрее всех ужасов тотальной войны. И никакого выхода! Сколько времени прошло, прежде чем он захотел сгинуть не просто куда-нибудь прочь, а совсем? Может, день, может, год, может, век. Даром, что Первая Война — для всех её участников — не длилась столько. Для наблюдателя, замкнутого в кольце этой безумной «кинохроники», она стала бесконечной.
Да, кажется, вечность минула, прежде чем наблюдатель захотел умереть. И ещё одна, пока он созрел и решился. Жажда с голодом только мучили его, не убивали. И он не нашёл при себе никакого оружия. И не сумел сосредоточился, чтобы пресечь жизнь усилием воли…
С ужасом осознал: Тьма не берёт его к себе! А во тьме под закрытыми веками — неистово хохочет растянутый на алтаре, вывернутый наизнанку Онга. Скалит зубы, мотает головой, бьётся затылком о Камень. Слёзы разлетаются брызгами из глаз, текут по костлявому лицу. «Ты говорил мне, проще простого — убить себя! Вот, теперь ты понимаешь! Теперь ты тоже в западне, маленький глупый нав!»
«Онга, прости меня! Я вылечил и освободил тебя, но не спас, а убил. Ты вынудил меня сделать это, и всё равно мне жаль. Но если ты стал Повелителем Теней не сам по себе, а из-за светлого выродка…»
«Что? Найдёшь его и отомстишь за меня? Пустое, Ромига, пустое! Меня ты благополучно спровадил во Тьму, за это я тебе искренне благодарен. А тебя и Тьма не примет, ты теперь — уродец, хуже химер Купола.»
«Я спровадил тебя во Тьму… А с кем я сейчас разговариваю?»
Новый приступ хохота едва не разорвал изувеченный навский остов напополам. «Ты отослал во Тьму нава Онгу, но память об убитом — при тебе. Этого более чем достаточно для нашей приятной беседы.»
Ромига распахнул глаза, тряхнул головой, и Онга расплылся клоком дыма, больше не заслоняя картину очередного сражения, ужасающе прекрасного в своей первобытной ярости.
У наблюдателя не осталось ни сил, ни желания двигаться. Он больше не шарахался от бегущих воинов, не пытался уклониться или заслониться от боевых арканов, от чёрных и белых росчерков клинков. Он опустился наземь посреди поля битвы, лёг на спину, раскинув руки и ноги, уставился в небо. Среди облаков и клубов дыма неистово сражались драконы, он больше не хотел их видеть. На него наступали ногами, лапами, копытами, но затоптать не могли, и ему было всё равно.
А потом чьи-то пальцы сомкнулись на его запястье и куда-то его потянули… Наблюдатель настолько привык быть бесплотным для всех вокруг, что не сразу поверил своим ощущениям. Но тянули упорно, и он с трудом повернул голову, перефокусировал взгляд… Лохматое создание: вообще-то двуногое и прямоходящее, но в данный момент опасливо пригнувшееся к земле, зыркающее по сторонам жёлтыми глазищами. На поле битвы существо смотрелось нелепо. Настолько неуместно, что нав его не сразу узнал. А узнав — испугался. За него, не за себя…
Мальчишка Рыньи тоже разглядел кругом достаточно, чтобы перепугаться всерьёз. Но от этого он только крепче вцепился в руку нава и потянул сильнее. Не впустую тянул, они двигались куда-то, и довольно стремительно, хотя Ромига так и не встал на ноги…
Э, нет! Ромига не желает волочиться за Рыньи, как падаль! Он пойдёт сам, чтобы легче, чтобы быстрее. Подскочил, даже силы нашлись…
Рослый гарка со свежим шрамом через всё лицо встретил его взгляд, и прежде, чем наблюдатель осознал: его видят, шрамолицый сделал молниеносный выпад обоими клинками. Ромига за бесплотную вечность слишком отвык уворачиваться. А Рыньи никогда не умел…
Больно! Чёрная сталь режет больно. Ещё больнее: воин Нави не признал в Ромиге своего. Худшее: пальцы на запястье слабеют и больше не тянут наблюдателя к выходу из бесконечной Первой Войны. Мальчишка Рыньи хрипит, захлёбываясь кровью, но так и не падает наземь, а исчезает. Шрамолицый щерит зубы и бьёт Ромигу в висок рукоятью освободившегося клинка.
Сознание — или то, что у Ромиги сейчас за него — как бы возвращается под негромкий разговор на навском:
— Кого ты мне приволок, Чиртанга?
— Сам разбирайся, Руга. Ты — дознаватель, а я не понял, что это за тварь. По виду, будто из наших. Но я взял его на поле сражения безоружным, и магии в нём нету: ни нашей, ни вражьей. Ещё с ним был второй, но исчез, как только я его проткнул.
— Как исчез?
— Будто морок. Даже крови на клинке не оставил.
— А когда ты его проткнул, кровь была?
— Была: красная, звериная.
Ромига слушает разговор двух навов с величайшей тоской. Бесплотным он для окружающих быть перестал, но Первая Война вокруг никуда не делась. Особенно тоскливо Ромиге от того, что его уже зафиксировали для жёсткого допроса. «Это мой бред, это мой дурной сон», — уговаривает он себя, но что толку, если проснуться по собственной воле он по-прежнему не может. Значит, предстоит объяснять одному из Яргиных дознавателей, кто Ромига такой, и откуда здесь взялся. Правду из него непременно вытянут, нет ни малейшего смысла запираться. Сообразить бы самому, как придать правде хотя бы видимость правдоподобия? Думать тяжело: разбитая башка болит, ей вторит сквозная рана под рёбрами. Надоело быть наблюдателем — ну, побудь теперь… Как это называют челы? Есть у них словечко такое дурацкое…
Жёсткие прохладные пальцы берут его за подбородок, приподнимают голову:
— Хватит прикидываться дохлым, ты уже очнулся. Имя?
Ромига разлепляет веки, смотрит в чёрные, странно знакомые глаза сородича. Отвечает:
— Ромига.
— Настоящее имя?
— Ромига.
Дознаватель улыбается ласковейшей улыбочкой, становясь до ужаса похожим на своего коллегу из будущего, Идальгу. Ромига смаргивает и отвечает, со всей доступной убедительностью.
— Руга, ты же чувствуешь, я говорю тебе правду.
— Твоё настоящее имя, тварь!
— Ромига.
— Где ты родился?
— В Тайном Городе, в Цитадели Нави.
— Где? Повтори?
— Это место ещё не построено. Я родился …, — Ромига называет дату по сквозному летоисчислению Нави.
Дознаватель смеётся:
— Такими баснями меня ещё не кормили! Не мог сочинить чего-нибудь поубедительнее?
— Прости, Руга, у меня нет сил сочинять. Я, правда, провалился в далёкое прошлое… И больше мне нечего тебе сказать.
Ладони на висках, пристальный взгляд в глаза:
— А ведь ты уверен, что говоришь правду! Да не коснётся нас вероятность будущего, где навы превратятся в слизь, подобную тебе. Умри! Сгинь! Попаданец щуров!
Руга каменеет лицом и начинает медленно, мучительно, очень грязно убивать своего пленника. Всё самое болезненное и отвратительное, что можно сделать с навом, Руга творит, не задавая больше никаких вопросов. Искры и слёзы из глаз смазывают его черты, Ромиге чем дальше, тем навязчивее мерещится, будто не древний нав Руга терзает его, и даже не Идальга в самом мерзопакостном из настроений, а точная копия Ромиги, зеркальное отражение, двойник.
Почему так страшно?
Ещё недавно Ромига жаждал смерти… Не такой! Истязание с навязчивым привкусом абсурда страшнее, чем просто истязание. А он-то всего лишь пожелал выбраться из дурной бесконечности Первой Войны… Любой ценой, всё равно куда…
Нет, лучше туда, где за стенами дознавательской палатки ветер так призывно завывает, будто поёт! Трудно сосредоточиться на посторонних звуках, когда боль и ужас рвут сознание в клочья. А надо! Ветер — или не ветер? — набирает силу, треплет зачарованное полотно палатки. Руга слишком занят своим делом, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. А буря крепнет, всё отчётливее звучит голосами голки. В какой-то миг особенно сильный порыв сдувает палатку вместе с дознавателем, они уносятся в небо чёрными хлопьями, кружатся там среди облаков и драконов, потом истерзанное небо проливается дождём…
Вода на губах, и её удаётся слизнуть, проглотить. Ещё воды, ещё… Ромига открывает глаза — разве они были закрыты? — кое-как фокусирует взгляд, видит над собою двух голки… Знакомых голки.
— Вильяра, Альдира, а где Рыньи?
Они не разобрали его слов, не поняли вопроса, но скосив глаза, Ромига сам заметил мальчишку, живого и целого.
Вздохнул поглубже — болит всё так, будто над ним продолжает трудиться Руга. Прислушался к ощущениям: всё плохо, даже ещё хуже. Но хотя бы очнулся!
Вильяра дала ему немного воды, потом присела рядом и запела. Стала гладить, водить рукам вдоль тела. Тело ответило на эту ворожбу, обычно приятнейшую, таким фейрверком ощущений… Нав сдержал вопль, только зубами скрипнул — колдунья испуганно оборвала песнь.
Он отдышался и попросил:
— Вильяра, пожалуйста, продолжай. Я вытерплю. Поверь, лучше ощущать твои чары так, чем совсем не чувствовать никакого колдовства.
Вильяра снова запела, немного сменив тональность. Стало легче. Он терпел, довольно долго. Главное, не закрывать глаза и не проваливаться туда, где Руга рвёт его на куски пыточными крючьями… Да нет никакого Руги! Скорее всего, не было никогда. Ромигино воображение слепило образ из черт знакомых навов, включая того, кого привык видеть в зеркале…
— Вильяра, пожалуйста, дай мне твоё зеркальце.
— Не дам. Незачем. Смотри мне в глаза, там правильное отражение. И думать забудь, что ты в чём-то виноват перед своей стихией. Не наказывай себя за то, что выжил в Светлейшем круге. Выжил — живи.
Кажется, эта ведьма с Голкья слишком много понимает про него, нава Ромигу! Недопустимо много. Но она права… Была бы права, кабы асурский ублюдок ни ожидал с нетерпением, когда Ромига выздоровеет… Однако и сдохнуть, не попытавшись разобраться с врагом, будет не по навски! Ромига старательно выговаривает.
— Я живу. Я стараюсь. Я жив и буду жить… Дай отдохнуть.
— Отдохни, Нимрин. А мне пора к Зачарованному Камню. Рыньи пока приглядит за тобой.
Вильяра и второй мудрый уходят, Рыньи присаживается на край лежанки и пытается напоить Ромигу бульоном. К горлу тут же подкатывает тошнота.
— Нет, Рыньи, пока не могу. Дай ещё немного воды, и хватит.
— Нимрин, скажи… Мудрые говорят, я нырнул в твой сон. Там было много похожих на тебя Иули. И другие чужаки: солнечные — аж смотреть больно. Они все так свирепо дрались друг с другом, — мальчишка поморщился и потёр грудь: ровно там, где его пронзил клинок Чиртанги.
— Не дрались — сражались, — поправил Ромига.
— А какая разница?
— Разница, как между шнырьком и наиматёрейшим зверем, какого ты сможешь себе вообразить. Ты, Рыньи, подсмотрел самую беспощадную войну обитаемой вселенной.
— Нимрин, а ты сражался там?
— Нет. Это было очень давно, я тогда ещё не родился. Мне тоже дали подсмотреть, и меня затянуло.
— Кто — дал?
— Я не знаю, Рыньи. Говоришь, ты видел в моём сне солнечных чужаков. У вас ничего не сказывают о таких?
Рыньи отрицательно качнул головой и снова потёр грудь.
— Болит? — спросил нав.
— Нет, даже странно. И следа никакого не осталось.
— Ну и хорошо, что не осталось.
— Хорошо, — согласился мальчишка, — но странно. Проткнули-то совсем по-настоящему. Знаешь, как больно было?
— Знаю, — улыбнулся Ромига.
После Вильяриных песен ему здорово полегчало. Достаточно, чтобы дышать, разговаривать, улыбаться. Но от запаха бульона всё равно мутит. А ещё он чувствует себя в долгу перед мальчишкой, и желает прямо сейчас уточнить размер этого долга.
— Рыньи, прости меня! Кажется, я помешал тебе вытащить меня из кошмара тихо и незаметно. Дёрнулся не вовремя, нас и заметили…
Рыньи только головой мотнул:
— Тебя было очень тяжело волочить. Я обрадовался, когда ты встал на ноги, сразу стало легче. И мы же проснулись, оба. Значит, всё хорошо, всё к лучшему.
Спорить со сновидцем-голки Ромига не стал. Пусть, опыта у того сновидца… Но раз Рыньи уверен, что всё к лучшему, и не держит обиды — то и хорошо.
— Рыньи, я подремлю ещё немного.
— А ты… Ты не утонешь обратно в той вашей войне?
Ромига прислушивается к себе и отвечает:
— Нет, уже не утону.
Он чутко дремлет, временами выныривая туда, где Рыньи снова что-то над ним поёт-ворожит. Неугомонный мальчишка, бесстрашный! Другой, получив катаной, сразу бы присмирел: надолго или навсегда. Охотник…