— Не знаете, граждане: братъ Симеонъ y себя? — спросилъ Викторъ, проходя мимо со спѣшнымъ и озабоченнымъ видомъ.
— A здороваться — упразднено? — насмѣшливо спросилъ съ тахты Модестъ, не отрывая глазъ отъ книги. Викторъ остановился.
— Здравствуйте и прощайте. Ѣду.
Модестъ отложилъ книгу на столикъ, нисколько не стѣсняясь тѣмъ, что смѣшалъ Ивановъ пасьянсъ, перевернулся навзничь, закинулъ руки подъ голову, a ноги поднялъ къ потолку и запѣлъ, нарочно гнуся въ носъ:
Мальбругъ въ походъ поѣхалъ.
Ахъ, будетъ-ли назадъ?
— Надолго исчезаешь?
— По возвращеніи увидимся, — холодно отвѣтилъ Викторъ.
— Весьма удовлетворительно. Далеко ѣдешь?
— Брату Матвѣю адресъ мой будетъ извѣстенъ.
— Въ высшей степени опредѣленно. Merci.
— Не за что.
— Это, вотъ, и называется y васъ конспираціей?
Викторъ поглядѣлъ на него.
— Нѣтъ, не это, — сказалъ онъ, послѣ минуты молчанія, когда Модестъ опустилъ глаза и, чтобы скрыть смущеніе, опять заболталъ ногами и завопилъ во все горло:
— Мальбругъ въ походъ поѣхалъ. Ахъ, будетъ-ли назадъ?
— Буду, сокровище, буду, — невольно усмѣхнулся Викторъ.
Модестъ, словно польщенный, что вызвалъ улыбку на лицѣ суроваго брата, опустилъ ноги, пересталъ орать и заговорилъ проникновеннымъ тономъ обычнаго ему глубокомысленнаго шутовства, въ которомъ всегда было трудно разобраться, гдѣ шутка разграничена съ серьезомъ.
— Люблю я внезапные отъѣзды твои. Пріятно видѣть человѣка, y котораго на лицѣ написано сознаніе, что, перемѣщаясь изъ города въ городъ, онъ творитъ какіе-то необыкновенно серьезные результаты.
Викторъ пожалъ плечами.
— Если дѣло ждетъ въ Москвѣ или Петербургѣ, полагаю, что напрасно сидѣть въ Одессѣ или Кіевъ.
— Ерунда! — сказалъ Модестъ.
— Что ерунда? — удивился Викторъ.
— Москва, Кіевъ, Одесса. Всѣ города равны, какъ царство великаго звѣря.
— И всѣ — ерунда? — усмѣхнулся Викторъ.
A Модестъ закрылъ глаза и декламировалъ, будто пѣлъ:
— Города — бредъ. Ихъ нѣтъ. Вы только воображаете ихъ себѣ, но ихъ нѣтъ. Скверные, фальшивые призраки массовыхъ галлюцинацій. Въ городахъ правдивы только кладбища и публичные дома.
— То-то ты изъ этой правды не выходишь… — холодно замѣтилъ Викторъ.
— Господа! — съ тоскою вмѣшался Иванъ. — Неужели нельзя спорить, не оскорбляя другъ друга?
Но Модестъ надменно остановилъ его:
— Милѣйшій Жанъ Вальжанъ, не залѣзай въ чужое амплуа. Ты берешь тонъ всепрощающаго отрока, брата Матвѣя… Пора бы тебѣ знать, что оскорбить меня нельзя вообще, a Виктору это никогда не удается въ особенности…
И, обратясь къ младшему брату, онъ подчеркнуто отчеканилъ съ тою же нарочною надменностью:
— Да, я люблю навью тропу между свѣжими могилами. Кресты навѣваютъ бредъ, и плиты журчать легендами плоти. Ты читалъ y Крафтъ-Эбинга? Сержантъ Бернаръ выкапывалъ трупы юныхъ невѣстъ, чтобы любить ихъ.
— Завидуешь? — коротко спросилъ Викторъ. И Модестъ опять потерялся подъ прямымъ вопросомъ, какъ давеча, когда наивный Иванъ огорошилъ его простодушнымъ сомнѣніемъ, что онъ бьетъ Эмилію Ѳедоровну Вельсъ.
— Я не рожденъ для дерзновеній дѣйствія, — сухо уклонился онъ, — но всѣ они обогнаны дерзновеніемъ моей мечты.
— Ломайся, братъ, ломайся, — съ такою же сухостью возразилъ Викторъ. — Ничѣмъ не рискуешь. Дерзновенія мечты въ этой области полиціей не воспрещены. Напротивъ.
— Если ты, Викторъ, ищешь Симеона, — сказалъ Иванъ, сидѣвшій, какъ на иголкахъ, — то онъ сейчасъ навѣрное y себя въ кабинетѣ. Къ нему, всего нѣсколько минутъ тому назадъ, прошла любезновѣрная Епистимія…
— Придется, значитъ, разстроить ихъ tкte à tкte и ее отъ Симеона выжить.
— Ахъ, пожалуйста! — громко подхватилъ Модестъ, вслѣдъ уходящему Виктору. — Пришли ее къ намъ. A я то думаю: чего мнѣ сегодня не достаетъ? Сказки! Пришли ее къ намъ.
— Можешь самъ позвать, если она тебѣ нужна, — сухо отозвался Викторъ, повернувъ къ двери Симеона.
— Не сомнѣвался въ твоей любезности, — заочно поклонился Модестъ. — Иванъ! Постой y двери, посторожи Епистимію, чтобы не пропустить, когда она пойдетъ отъ Симеона… Мы зазовемъ ее къ себѣ, и она будетъ разсказывать намъ русскія сказки. Никто другой въ мірѣ не знаетъ такихъ мерзкихъ русскихъ сказокъ, какъ Епистимія, и никто не умѣетъ ихъ такъ аппетитно разсказывать. Ей дано произносить самыя ужасныя слова съ такимъ ангельскимъ спокойствіемъ, что они расцвѣтаютъ въ ея устахъ, какъ… жабы! — расхохотался онъ. — Знаешь, Иванъ? Мы ляжемъ на тахту, потушимъ лампу, снимемъ сапоги, и она, Епистимія, въ темнотѣ, будетъ намъ, какъ древнимъ боярамъ, чесать пятки и разсказывать свои мерзкія сказки.
Уславъ Марфутку за Епистиміей, Симеонъ остался y стола и писалъ крупнымъ, размашистымъ почеркомъ своимъ разныя незначущія, отвѣтныя письма, пока въ дверь не постучались и — на окрикъ его:
— Можно! — вошла въ кабинетъ высокая, худощавая, немолодая женщина — какъ монашенка, въ темныхъ цвѣтахъ платья, теплаго сѣраго платка, покрывавшаго плечи, и косынки на гладко-причесанной русоволосой головѣ. Женщина эта производила странное впечатлѣніе: точно въ комнату вдвинулся высокій, узкій шкафъ или живой футляръ отъ длинныхъ стѣнныхъ часовъ. Все въ ней было какъ-то сжато, узко, стѣснено, точно она нѣсколько лѣтъ пролежала, въ видѣ закладки, въ толстой тяжелой книгѣ. A то серебряныя монеты, на рельсы положенныя, расплющиваются поѣздомъ въ такую длинную, вытянутую, тонкую, пронзительную полоску.
— Спрашивали? — произнесла она тихимъ голосомъ, держа опущенными богатыя темныя рѣсницы, единственную красоту своего пожилого, увядшаго, блѣднаго, съ лезвіеподобнымъ носомъ, лица. Эта монашенская манера, держать глаза свои скрытыми подъ рѣсницами и опущенными долу, придавала испитымъ, тощимъ чертамъ женщины характеръ какой-то лживой иконописности.
— Да, — хмуро отозвался, дописывая страницу, Симеонъ. — Очень радъ, что ты еще не ушла. Запри дверь, Епистимія, чтобы намъ не помѣшали. И садись. Поближе. Вотъ сюда.
Епистимія весьма свободно заняла мѣсто въ томъ самомъ креслѣ, въ которомъ только что передъ тѣмъ тонулъ горбатый Вендль, и ждала, сидя, подъ темносѣрымъ платкомъ своимъ, прямо, тонко, точно ее перпендикулярнымъ стальнымъ шестомъ водрузили на плоскости кресла для опытовъ какихъ-нибудь, и — чтобы не отсырѣлъ аппаратъ — окутали его матеріей. Симеонъ кончилъ письмо и вложилъ его въ конвертъ… Епистимія видѣла, что онъ волнуется и не случайно, a нарочно избѣгаетъ смотрѣть на нее. Легкая улыбка скользнула по ея синеватымъ, отжившимъ, въ ниточку сжатымъ, губамъ.
— Да… такъ вотъ видишь ли, — заговорилъ Симеонъ, все такъ же не глядя въ ея сторону, — видишь ли…
— Покуда, ничего не вижу, — возразила женщина.
Тогда Симеонъ разсердился, побурѣлъ лицомъ и отрубилъ съ грубымъ вызовомъ: