Въ иконописномъ лицѣ не дрогнула ни одна жилка. Епистимія чуть поправила блѣдною, узкою, точно нерасправленная лайковая перчатка, рукою темносѣрый платокъ на острыхъ плечахъ своихъ и спросила:
— Такъ что же?
— Я не кралъ, — проворчалъ Симеонъ, продолжая избѣгать взглядомъ лица ея, и наклеилъ марку на конвертъ.
Епистимія улыбнулась, задрожавъ острымъ подбородкомъ.
— Значитъ, вамъ не о чемъ и безпокоиться, — сказала она. — Кто воръ, того и печаль.
Но Симеонъ ударилъ ладонью по столу.
— A сплетня откуда? — вскричалъ онъ.
Епистимія равнодушно завернулась въ платокъ свой.
— Почемъ я могу знать? — сказала она. — Не отъ меня.
Теперь Симеонъ ей прямо въ лицо — грозно, пристально смотрѣлъ, вертя въ рукѣ тяжелую ясеневую линейку. Ни взоръ этотъ, ни жестъ, откровенно злобный, о большомъ, сдержанномъ гнѣвѣ говорящій, не отразились, однако, на женщинѣ въ платкѣ какимъ либо замѣтнымъ впечатлѣніемъ.
— Горе тебѣ, если ты продала меня врагамъ моимъ, — съ удушьемъ въ голосѣ произнесъ Симеонъ.
Епистимія подняла рѣсницы и показала на мгновеніе глаза, неожиданно прекрасные, глубокіе глаза, голубые, какъ горныя озера. Странно было видѣть ихъ на этомъ нездоровомъ, изношенномъ лицѣ плутоватой мѣщанской ханжи.
— Если бы я васъ продала, — мягко и учительно, какъ старшая сестра мальчику-брату, сказала она, — такъ теперь здѣсь хозяиномъ былъ бы Мерезовъ, а, покуда, Богъ миловалъ: владѣете вы.
Симеонъ порывисто всталъ отъ стола.
— Вотъ этимъ словомъ своимъ — «покуда» — ты изъ меня жилы тянешь.
Епистимія опустила рѣсницы. Губы ея опять тронула улыбка.
— Все на свѣтѣ — «покуда». Одинъ Богъ, говорятъ, вѣченъ, а, что отъ человѣчества — все пройдетъ.
Симеонъ ходилъ, кружась по комнатѣ съ видомъ человѣка, не рѣшающагося выговорить то главное, для чего онъ началъ разговоръ. Наконецъ, остановился предъ Епистиміей, со сложенными на груди руками.
— Не могу я больше пытки этой терпѣть, — глухо сказалъ онъ. — Завѣщаніе должно быть въ моихъ рукахъ.
Женщина въ платкѣ промолчала.
— Слышала? — гнѣвно прикрикнулъ Симеонъ.
Она не подняла рѣсницъ и не измѣнила выраженія лица, когда отвѣчала:
— Копію вы имѣли, a подлинникъ мнѣ самой нуженъ.
Симеонъ, стоя предъ нею, ударилъ себя ладонью въ грудь и заговорилъ, убѣждая, быстро, порывисто:
— Сплетня плыветъ, Мерезовъ въ городѣ… пойми ты! пойми!.. Вѣдь мы на ниточкѣ висимъ. Стоитъ прокурорскому надзору прислушаться, — и аминь… Сыскъ…Слѣдствіе… Судъ… Пойми!
— Не пугайте, — холодно возразила Епистимія, — не вчера изъ деревни пріѣхала.
A онъ грозилъ ей пальцемъ и голосомъ:
— Пойдешь, за сокрытіе завѣщанія, куда Макаръ телятъ не гонялъ.
Епистимія, подъ платкомъ своимъ, передернула острыми плечами.
— Какое мое сокрытіе? — все тѣмъ же ровнымъ тономъ сказала она. — Документъ понимать я не могу. И грамотѣ то едва смыслю. Велѣлъ мнѣ покойный баринъ бумагу хранить, — я и храню, покуда начальство спросить.
Симеонъ даже ногою топнулъ.
— Опять — покуда! Дьяволъ ты жизни моей!
Епистимія продолжала тихо и ровно:
— Кабы еще я въ вашемъ, нынѣшнемъ завѣщаніи хоть въ рублѣ. помянута была. A то напротивъ. По той, мерезовской, бумагѣ покойникъ мнѣ тысячу рублей награжденья отписалъ, a я, дуреха, и понять того не смогла, — не предъявляю. Это и слѣпые присяжные разобрать должны, что моей корысти скрывать тутъ не было ни на копейку.
Горько и притворно засмѣялся Симеонъ:
— Что тебѣ теперь тысяча рублей, когда ты съ меня, что захочешь, то и снимешь!
Епистимія освѣтила его таинственными огнями голубыхъ очей своихъ.
— Я, покуда, ничего не просила, — тихо и почти съ упрекомъ произнесла она.
Но Симеонъ уже не слушалъ. Онъ кружился по кабинету и съ укоромъ твердилъ:
— Такъ я тебѣ довѣрялъ, a ты мнѣ ловушку устроила!
Епистимія слегка пошевелилась въ оболочкѣ платка, и что то вродѣ блѣдной краски проступило на доскообразныхъ плоскихъ щекахъ ея.
— Что я могла противорѣчить, если покойный баринъ велѣлъ? Благодарите Бога, что съ нотаріусомъ такъ счастливо обладилось… Паче всякаго чаянія повезло вамъ въ этомъ дѣлѣ. Другой полну душу грѣха наберетъ, a нарочно того не устроитъ, какъ вамъ отъ судьбы задаромъ досталось. Нотаріуса нѣту: застрѣлился. Книгъ его нѣту: сгорѣли. Иначе нотаріальнаго-то завѣщанія скрыть нельзя было бы, развѣ что съ нотаріусомъ въ сдѣлку войти. A это все равно, что къ себѣ кровососную піявку припустить бы… шантажъ на всю жизнь…
— Любопытно это изъ твоихъ добродѣтельныхъ устъ слышать, когда ты шантажомъ возмущаешься!
— Я шантажничать противъ васъ не собираюсь, a нотаріусъ этотъ, Ѳедоръ Ивановичъ покойникъ, выпилъ бы изъ васъ кровь… съ нимъ не по моему подѣлиться пришлось бы…
— A свидѣтели? — отрывисто бросилъ ей, шагая, Симеонъ.
— Вы же знаете. Сродственники мои. Темные люди. Подписали, гдѣ я пальцемъ показала, a что — имъ и невдомекъ. Свидѣтелей не бойтесь. Спровадила ихъ отсюда. Въ дальнихъ губерніяхъ на мѣстахъ живутъ.
— Гдѣ? — быстро спросилъ Симеонъ, разсчитывая внезапностью вызвать отвѣтъ.
Но Епистимія разсмѣялась.
— Да, ловки вы больно! Глупа была сказать!