— Зачѣмъ же помогла, если вѣрила, что помогаешь во вредъ мнѣ? — недовѣрчиво усмѣхнулся Симеонъ.
Она искусственно удивилась, широко открывая алмазы глазъ.
— Да кто ты мнѣ? Мужъ? братъ? отецъ? любовникъ? Э, миленькій! «Було колькы», какъ говоритъ мой кучеръ Ничипоръ… Имѣешь свой разумъ въ головѣ, на что тебѣ моя маленькая женская смѣтка… Квиты, голубчикъ, — квиты!
Онъ, насупясь, молчалъ въ табачномъ дыму, a Эмилія Ѳедоровна, смѣнивъ ироническій тонъ на дѣловой и согнавъ улыбку съ лица, говорила строго и раздѣльно, совѣтуя такъ, будто приказывала:
— Однако, квиты, да не совсѣмъ. Въ наши коммерческіе расчеты вмѣшалась, къ несчастью, психологія, и она, увы, не удовлетворена. Я рѣшительно не могу позволить тебѣ пустить Васю Мерезова нищимъ по міру…
— Нищій съ двадцатью пятью тысячами рублей! — огрызнулся Симеонъ.
— Велики деньги! У него, я думаю, долговъ вдвое.
— Я ихъ дѣлалъ, что ли, чтобы за него платить?
— Ты не ты, но кредитъ Мерезову оказывали, какъ вѣрному и законному наслѣднику покойнаго Лаврухина, и, конечно, если бы ты не перехватилъ завѣщанія…
— Что за выраженія, — вспыхнулъ Симеонъ. — Понимаешь ли ты, что говоришь!
Она съ любопытствомъ смотрѣла на его дергающуюся щеку.
— Извини, пожалуйста, — этимъ грубымъ, но короткимъ словомъ я хотѣла только сказать: если бы, покуда мы съ Мерезовымъ были за-границей, ты не сумѣлъ заставить старика Лаврухина написать завѣщаніе въ твою пользу… ничего болѣе!
— Да, да, — сердито проворчалъ онъ, — но вышло y тебя болѣе… и много… очень много болѣе! Ты думаешь, я не знаю, какія сплетни распространяются обо мнѣ по городу? У меня сегодня Вендль былъ… анонимки получаю… смыслъ фразы твоей я очень хорошо понимаю, Эмилія… очень…
— Я не думала сказать тебѣ что-либо непріятное и обидное, — возразила она. — Если такъ вышло нечаянно, то еще разъ извиняюсь. Но… разъ уже нашъ разговоръ коснулся этихъ слуховъ, я позволю себѣ спросить тебя: какъ ты къ нимъ относишься?
Онъ всталъ съ мѣста и, стоя, положилъ руки въ карманы брюкъ, дерзкимъ, фамильярнымъ жестомъ, котораго не позволилъ бы себѣ при посторонней женщинѣ, и отвѣчалъ, дергая щекою, съ смѣлымъ вызовомъ:
— Прежде чѣмъ отвѣчу, мнѣ любопытно знать: какъ ты къ этому относишься?
Она, молча, шевельнула плечомъ… Онъ вглядѣлся въ окаменѣлый янтарь лица ея и, въ внезапномъ ужасѣ, выставилъ впередъ руки съ растопыренными ладонями, будто для самозащиты.
— Вѣришь?!
Она, молча, сомкнула рѣсницы.
— Вѣришь, что я…
Въ голосѣ его зазвучали страшныя ноты… Она взвѣсила ихъ въ умѣ своемъ, — потомъ открыла глаза и мягко сказала:
— Я не вѣрю, что ты тутъ прямо при чемъ либо, но вѣрю, что въ пользу Мерезова было составлено какое то завѣщаніе, и что завѣщаніе это исчезло неизвѣстно куда…
— Вѣришь?!
Она, молча, склонила голову.
И оба молчали.
И тихо было въ пестрой и блеклой турецкой диванной, подъ фонаремъ, который расцвѣчалъ ея узоры своею острою, не мигающею, электрическою жизнью.
Наконецъ, Симеонъ поднялъ опущенную, будто раздавленную, голову и произнесъ значительно, рѣзко, твердо:
— Вѣрить подобнымъ слухамъ, Эмилія Ѳедоровна, все равно, что считать меня воромъ.
— Далеко нѣтъ, — спокойно остановила она, — это значитъ только, что ты пришелъ и сѣлъ на пустое мѣсто, не поинтересовавшись тѣмъ, почему оно опустѣло.
— Ты мнѣ помогала въ томъ, чтобы я сѣлъ на мѣсто это, да, ты мнѣ помогала! — воскликнулъ онъ, обращаясь къ ней почти съ угрозою. — Помни это!.. Если ты берешь на себя смѣлость меня осуждать, то не исключай и себя: значить, ты моя соучастница.
Она рѣзко возразила:
4- Поэтому то я и не безразлична къ тому, какъ городъ это принялъ и что говоритъ… Я совсѣмъ не желаю быть припутана въ молвѣ людской къ грязному дѣлу… Ты опять киваешь, что мнѣ заплачено? Ошибаешься. Мнѣ заплачено за дѣлежъ, a не за грабежъ.
Онъ угрюмо молчалъ, a она, сверкая глазами, насѣдала на него все строже и строже.
— Ты, когда рѣшилъ раздѣть Васю Мерезова, не учелъ его значенія въ городѣ, ты позабылъ, что онъ всеобщій любимецъ…
Презрительно засмѣялся Симеонъ.
— Завтра я открою домъ свой всякому встрѣчному и поперечному, устрою разливанное море вина за обѣдомъ и ужиномъ, наприглашаю гитаристовъ, цыганистовъ, разсказчиковъ изъ русскаго и еврейскаго быта, найму двѣ-три тройки безсмѣнно дежурить y моего подъѣзда — и буду, если захочу, такимъ же любимцемъ… вдвое… втрое!
— Сомнѣваюсь. Ты не изъ того тѣста, изъ котораго вылѣпливаются общіе любимцы. Тутъ надо тѣсто разсыпчатое, a ты… уксусный ты человѣкъ, Симеонъ! — засмѣялась она, сверкая живыми алмазами глазъ и каменными огнями серегъ. Да и, во всякомъ случаѣ, это будущее, a Мерезова любятъ и въ прошломъ, и въ настоящемъ.
— Чѣмъ же я виноватъ, если, для того, чтобы угодить вашему милому обществу, надо быть не порядочнымъ человѣкомъ, a пьяницей, мотомъ и развратникомъ? — угрюмо откликнулся изъ табачнаго облака Симеонъ. — На этихъ стезяхъ бороться съ Василіемъ Мерезовымъ y меня не было ни времени, ни средствъ, ни охоты, ни натуры… Притомъ, — презрительно усмѣхнулся онъ, — наблюдая за любезнымъ братцемъ моимъ, Модестомъ Викторовичемъ, не замѣчаю, чтобы способъ Мерезова былъ уже такъ непреложно дѣйствителенъ. Негодяйства и безпутства въ Модестѣ не менѣе, однако не очень то красива его городская репутація. Скоро ни въ одинъ порядочный домъ пускать не будутъ.
— Чему же ты радуешься? — холодно остановила его Эмилія. И, такъ какъ онъ не отвѣчалъ, a только курилъ и дымилъ гнѣвно, она покачала съ грустью темнымъ снопомъ волосъ своихъ, заставивъ сквозь ночь ихъ блеснуть зелеными звѣздами, изумрудныя серьги.
— Какъ вы, Сарай-Бермятовы, всѣ ненавидите другъ друга… Какая ужасная семья! Всѣ одичали, озвѣрѣли… Только Матвѣй, да Аглая и сохранили въ себѣ искру Божію…
— Юродивый и блаженная, — презрительно бросилъ Симеонъ. — Виктора еще помяни! Не достаетъ въ коллекціи.
— Виктора я слишкомъ мало знаю, — грустно сказала Эмилія Ѳедоровна, — онъ всегда чуждался меня… A ужъ съ тѣхъ поръ, какъ я сошлась съ Аникитою Вассіановичемъ, повидимому, я совершенно утратила его уваженіе… Что же? онъ правъ. Мое общество не для такихъ послѣдовательныхъ ригористовъ…
Симеонъ сердито курилъ и зло улыбался.
— Вотъ какъ въ одинъ прекрасный день, — грубо сказалъ онъ, — этотъ самый ригористъ прострѣлитъ твоему Аникитѣ его татарское брюхо, тогда ты достаточно узнаешь, что за птица этотъ господинъ Викторъ нашъ.
Эмилія оглядѣла его съ внимательнымъ недовольствомъ.
— Удивительный ты человѣкъ, Симеонъ!
— Ну и удивляйся, если удивительный… — пробормоталъ онъ, безсознательно повторяя «Гамлета».
— Очень удивительный: неужели ты не понимаешь, что ты вотъ сейчасъ на брата доносъ сдѣлалъ?
— Кому?… Тебѣ?… Ты, кажется, ни генералъ-губернаторъ, ни полицеймейстеръ, ни жандармскій полковникъ, ни прокуроръ…