Я накинул на себя старую, выдернутую из хламья на печке фуфайку. Сунул руку в карман. И, надо же, там оказался кусок сахара. Я живехонько — в сенцы и там молотком расколотил сахар на крошки. Всыпал скворцу. Скворец внимательно оглядел крошево, отпятился, как дровосек, от сахарной борозды и всадил клювом. Белая крошка исчезла. Скворец саданул по другому сахарному камушку. Потом повернул клюв ко мне и выкрикнул всем своим нутром:
— Ко‑ка!
Он еще что‑то затрещал. По — русски, да, да, по — русски. Я со всех ног кинулся разыскивать деда. На зады.
— Заговорил! За — го — во — ри — ил! — ору.
И дед всплеснул руками и затопал возле клетки, как будто танцевал. А скворец наяривал. Клевал и балабонил:
— Ко‑ка, ко‑ка, кока — кока!
— Лежебока! — просияла внезапно появившаяся бабушка.
Вот тот самый скворец теперь и прилетел. Именно тот. На нем на спинке белая тигриная полосочка.
— Кока? — крикнул я в виноградные листья.
Он кивнул клювом, узнал. Он молчал, словно боялся, что нашу тайну разрушит, подслушает ватага вертопра- хов — воробьев, загулявших под карнизом. Это те самые, что знают одно слово «чирик». Были бы это вороватые мужички, может, тогда скворец развязал бы язык. Что им, плебсам, был бы портвейн в холодильнике, заткнутый газетой.
Скворец кивнул еще два раза и улетел.
Он, как по графику, четко прилетал теперь по четвергам. В следующий четверг я с каким‑то просительным чувством оторвал от телевизора своего Димку. Он пожалел меня, вышел‑таки на лоджию. Я взглянул в лицо сына. По нему еще бегали световые бляшки. На нем, на лице, отражалась еще не остывшая компьютерная игра.
Димка тряхнул головой, бляшки исчезли.
— Что? — спросил он мужским, набирающим сухость голосом.
— Скворец? — опять просительно, заискивающе улыбнулся я. — Кока!
Димка поглядел на меня умными глазами. В них такой циничный скепсис. Хорошо хоть не заявил, что я умом тронулся.
— Ну и…
— Кока, скворец! — пролепетал я и торопливо, сбиваясь, стал рассказывать сыну о деревенском скворце, которого дед изловил вершей. Я рассказывал в пустое, безвоздушное пространство. Димка переминался с ноги на ногу, где‑то там, в глубинах его комнаты, попискивала электронная игрушка. Наверное, так бакланы свистят. Я никогда не слышал бакланьего голоса.
Чем больше отстранялся, равнодушничал Димка, тем энергичнее я, захлебываясь, рассказывал о скворце.
Я не заметил, как перешел на другое. Глупая, сопливая сентиментальность, зачем ты сейчас? Ты смешна, никчемна, стыдна.
Я рассказывал о том, что сыночек мой родился с крохотным разорванным капиллярчиком в глазу. А еще было несчастье — диатез. Мы обмывали Димку чередой, чебре- цом, спорышом. А еще до смерти памятное, как выносил я закутанного мальчика на зимнее солнышко. Оно грело чуть- чуть. А сверток с сыном был белее сугробов. И среди этой белизны Димочка так нежно для сердца жмурил свои голубые глазенки. Вечером я заглядывал в желтенькую из фанеры кроватку. Расплавленное теплое масло переливалось у меня в груди. Там сопел он, мое маленькое подобие.
Я зачем‑то рассказал Димке библейскую историю. Пьяный Ной нагим уснул в шалаше, а сын его Хам растрезвонил всем и посмеялся над этим. Но двое братьев Хама повели себя по — другому. Они подпятились к отцу, чтобы не видеть его наготы, и прикрыли.
Теперь эта легенда никому не нужна. Пусть пропоет ее лживый соловейчик.
Что‑то сын понял. Кажется, понял. Не мог ведь он быть таким заскорузлым цинковым циником.
Мы ведь так похожи. Есть одна фотокарточка. Я с собачкой. Желтенький, старый снимок. И есть другая фотография. Дима с собачкой. Два идентичных снимка. Ну, как две капли воды, даже чубчики одинаковые. Разительная схожесть!
И у нас с сыном есть один общий недостаток. Мы не умеем плавать. И еще. Мы одинаково самолюбивы.
Пока я все это рассказывал, скворец улетел, не щебетнув ни слова. Димка ушел к своим звонким, жестяным бакланам. Эти «птицы» строчили на экране то из короткоствольного «узи», то из нашего «калашника».
— Да — с-с!
Портрет Чехова со стены взглянул на меня с явным сожалением. Мудрый Чехов, ты ведь сам призывал смотреть на героев отстраненно. Вот и я отстраненно поглядел на заголовок в молодежной газете: «Сверхмощную бомбу вмонтировали в футбольный мяч».
Но не отстраненно ведь глядел на меня наш деревенский онемевший скворчага. К праотцу ужасов Э. По прилетал ворон. «Новермор!» — крикнул я в следующий четверг своему немного постаревшему скворцу.
Он покачал клювом. Не из таких.
— Кока?
— Да, да!
Он обрадованно закивал своим пинцетом. Отнюдь не бинарная, кибернетическая система ответов у скворцов. Он вдумывался во все мои слова.
Четверги, чистые четверги стали для меня воскресениями. Осели навсегда в своих райских кущах соловьи. И уже не измерял делянку возле котельной чернокрылый птах ворон. Далее шкодливые воробьи куда‑то смывались, когда видели в вишневых ветках моего скворца Коку.
Я рассказывал этому Коке все, все. Рассказывал о том, что одна женщина, она по сию пору интересна для меня, советовала завести мне пуделя, действенное средство от одиночества.
— Лучшее средство — цианистый калий или яд — кры- син, — спаясничал я, заглядывая в коричневые зрачки этой женщины. Я надеялся увидеть там сожаление.
Пуделя я завел. Не пуделя, а какую‑то благообразную дворнягу с длинным телом. Кобелек веселил, но одновременно раздражал своей непроходимой глупостью.
«Нет, лучше, чем ты, Кока, лучше, чем ты, птичка, лучше друзей не бывает», — размахивал я руками на лоджии. Хорошо хоть рядом никого не было.
Кока радостно смеялся. И я тоже — рассказывал ему что‑нибудь веселое, из детства, какую‑нибудь ерунду вроде того, как я из новых брезентовых тапочек сделал кораблики и пустил их по речному течению. Пошитые за десять куриных яичек у деревенского немого сапожника тапочки утонули. Что может быть веселого в детском плаче? Сейчас кажется, что было.
И скворушко поддакивал мне. Я все боялся, что скворец каркнет по — вороньи. А вдруг соловьем зальется? Нет уж, лучше пусть молчит. Пусть молчаливо слушает, как пиликает в глубине квартиры прицепленный к игровой приставке Димка.
Сверстники почему‑то кличут его Димон, чуть не Демон. Он, скворушко, видел, как намазалась морковным соком, впитывая в себя целебный каротин, жена, Люба. Я жалею ее. Горько видеть, что буквально все знакомые женщины постарели. Никакой им каротин не поможет, никакие рисовые дрожжи. Но и не это главная печаль. Обидно, что женщины поумнели. Они ведь в юности детьми были, а сейчас — у — у-у — аксакалки! А детки? А дети? Неужели они со временем улетят на рисовые чеки хватать лягушек стальными клювами?.. Вот такой‑то, Кока, дарвинизм наших дней.
Скворец никогда словом не обмолвился, откуда он. Кто прислал?
— Мучается ли там дедушка?
Кивок.
— А бабушка? Ей ведь тоже там не мед?
Есть ли там, откуда он прилетел, развитые рыночные отношения?
— Есть! — опустил клюв скворец. Значит, все прилавки забиты шоколадом, колотым сахаром, пепси, видиками, шведскими презервативами, силиконом, уплотняющим женскую грудь? Все это есть!
— А скворцы?