Фульгор Седано приблизился к нему:
— Это Мигель.
— Что с ним сделали? — выкрикнул он.
Он думал, что услышит: «Его убили». У него заходили желваки на скулах, предвестники грозы. Но его поразил тон Фульгора.
— На Мигеля никто не нападал, дон Педро, — тихо произнес управляющий. — Он убился. Сам.
Мелькали, разгоняя тьму, язычки керосиновых коптилок.
— …Конь его сбросил, — дерзнул пояснить чей-то голос.
Тюфяк с кровати скинули; Мигеля положили на голые доски; веревки, которыми тело было перевязано, чтобы донести до места, размотали, и руки мертвеца сложили на груди, а лицо прикрыли лоскутом черной ткани.
— Живой-то он вроде не такой рослый был, — пробормотал Фульгор.
Педро Парамо смотрел перед собой отсутствующими глазами, лицо его не выражало никаких чувств. Безо всякой связи друг с другом и, как казалось ему, где-то над ним и независимо от него пробегали разорванные, суматошные мысли.
— Вот оно и начало расплаты, — проговорил он. — Что ж, чем раньше взыщут, тем скорей расквитаешься.
Горя он не испытывал.
И когда Педро Парамо благодарил за участие собравшуюся в патио челядь, голос его звучал громко и твердо, без труда перекрывая всхлипывания женщин.
Он не попытался приглушить его, не смягчил обычной резкости выражений. Потом наступила тишина, и в густых предрассветных сумерках стало слышно, как бьет копытами о землю рыжий жеребец Мигеля.
— Распорядись утром, пусть его пристрелят. Зачем скотине зря маяться, — приказал он Фульгору.
— Слушаюсь, дон Педро. Я его понимаю. Тоскует, бедняга, чувствует свою вину.
— Я его тоже понимаю, Фульгор. Скажи, кстати, этим бабам, чтобы перестали выть. Что-то чересчур они разливаются по моему сыну. Был бы он их, небось не рыдали бы с таким удовольствием.
Много лет, вероятно, вспоминал потом падре Рентериа ту бессонную ночь. Он долго ворочался, не смыкая глаз, на своем жестком ложе, пока, вконец измучившись, не встал и не вышел на улицу. Это было в ночь после гибели Мигеля Парамо.
Он шагал по безлюдным улицам Комалы, и псы, рывшиеся в отбросах, шарахались в сторону, заслышав его шаги. Выйдя к реке, он остановился и стал глядеть на отражение падающих звезд в тихом зеркале заводей. Час проходил за часом, а он все еще пытался побороть одолевавшие его мысли, утопить их в черной воде реки.
«Всему причиною то, — размышлял он, — что Педро Парамо, обретавшийся прежде в ничтожестве, сделался нежданно-негаданно важной фигурой. Тогда-то и заросла его душа плевелами. Но самое скверное то, что я во всем ему потворствовал. „Каюсь, падре, спала прошлую ночь с Педро Парамо“. „Каюсь, падре, прижила ребенка от Педро Парамо“. „Каюсь, падре, отдала Педро Парамо свою дочь“. А я все ждал и ждал, когда же он сам придет ко мне и скажет: „Каюсь, падре“. Но он так и не пришел. А теперь через посредство сына дань его мерзостей простерлась и того далее. Одному Господу ведомо, почему признал он его сыном, единственного из всех своих детей. Мне же известно доподлинно только то, что это орудие зла вложил ему в руки я сам».
Падре хорошо помнил тот день, когда он принес новорожденного хозяину Медиа-Луны.
— Дон Педро, — сказал он ему. — Его мать умерла в родах. Она призналась мне, что это ваш сын. Возьмите же его.
Дон Педро и не подумал усомниться в словах умершей, только спросил:
— А почему бы вам не оставить его у себя, падре? Вырастили бы священника.
— Зная, какая кровь течет в его жилах, я не хочу брать на себя подобной ответственности.
— А вы всерьез считаете, что у меня такая дурная кровь?
— Да, дон Педро, считаю.
— Я докажу вам, что вы ошибаетесь. Оставьте его здесь. У меня найдется, кому за ним присмотреть.
— Именно это я и имел в виду. Здесь у него, по крайней мере, будет крыша над головой.
Младенец корчился, извивался, будто змееныш.
— Дамиана! Займись-ка им! Это мой сын. Потом он откупорил бутылку.
— Пью за покойную и за ваше здоровье.
— А за него?
— Что ж, можно и за него.
Он налил вторую рюмку, и они выпили вместе за счастливое будущее новорожденного.
Бот как это было.
Проехали первые повозки в сторону Медиа-Луны. Священник пригнулся за высокими камнями, лежавшими вдоль берега. «От кого прячешься?» — спросил он самого себя.
— Счастливо оставаться, падре! — донесся до него чей-то возглас.
Он выпрямился.
— Счастливого пути! Да благословит тебя Господь.
В селении гасли огни. Река расцветилась переливами пламени.
— Что, падре, разве уже прозвонили утренний благовест? — полюбопытствовал другой возчик.
— Час благовеста давно минул, — отозвался он и двинулся в сторону, противоположную той, куда они ехали, твердо решив не возвращаться с полдороги.
— К кому так рано собрались, падре?
— Кто умирает, падре?
— Видно, в Контле вас мертвец дожидается? Да, падре?
Ему хотелось крикнуть им: «Мертвец — это я. Я — мертвец!» Но он только усмехнулся.
Выйдя из селения, священник ускорил шаги. Домой он возвратился поздним утром.
— Где вы были, дядя? — спросила племянница Ана. — Вас тут все утро женщины спрашивали, приходили на исповедь. Ведь завтра первая пятница.