…Quis sapiens bono
Confidat fragili…
Grammatici certant, et adhuc[208]
sub judice lis est.
Hor.[209]
По приезде в Париж я, чтобы поскорее усвоить парижское произношение, нанял учителя французского языка. Этот «продавец местоимений», по фамилии Марго, отличался высоким ростом, важной осанкой и неизменно серьезным выражением лица. Как гробовщик он был бы неоценим. Волосы у него были светло-желтые; казалось, им в какой-то мере передалась желчная окраска его лица—оно было темно-шафрановое, словно в нем сгустилась желтуха, волею судеб одновременно поразившая десятерых несчастных с больной печенью. У него был высокий, очень узкий лоб с залысинами, неимоверно выдающиеся скулы, а щеки своей необычайной впалостью наводили на мысль, что более удачливые, нежели Пирам и Тисба,[210] они без препон и преград лобызают друг друга изнутри. Лицо — такое же остроконечное и почти такое же длинное, как опрокинутая пирамида, с обеих сторон обрамляли чахлые, наполовину вылезшие бакенбарды, казалось, едва ли способные долго продержаться среди всего этого ясно обозначавшегося упадка и оскудения. Эта очаровательная физиономия венчала тело до того длинное, тощее, призрачное, что его легко можно было принять за разрушающуюся мемориальную колонну.
Но всего характернее для физиономии месье Марго была та чрезвычайная, изумительная серьезность, о которой я уже упоминал. Вызвать улыбку на его лице было столь же немыслимо, как заставить улыбнуться каминные щипцы, и, однако, месье Марго отнюдь не был меланхоликом. Он любил пошутить, распить бутылочку винца, вкусно пообедать, как если бы он был человеком более плотной комплекции. Прекрасным примером претворения антитезы в жизнь была бойкость, с которой этот растянутый, искривленный рот извергал игривые рассказы и соленые шутки; это было парадоксально и в то же время напыщенно — это была пресловутая мышь, выскочившая из своей норки в огромном Элийском соборе.
Я уже сказал, что эта серьезность была самой характерной чертой месье Марго; но я забыл упомянуть еще две черты, столь же примечательные: страстное преклонение перед всем рыцарским и столь же страстное преклонение перед самим собой. Обе эти черты довольно обычны у французов, но у месье Марго они были развиты до необычайных пределов. Он являл собой совершеннейший образец chevalier amoureux,[211] помесь Дон-Кихота и герцога де Лозена.[212] Говоря о настоящем времени, даже en professeur,[213] он неизменно со вздохом вспоминал давно прошедшее время и приводил тот или иной случай из жизни Байяра,[214] а спрягая какой-нибудь глагол, сам себя прерывал, чтобы сообщить мне, что его ученицы всем другим глагольным формам предпочитают je t'aime.[215]
Короче говоря, у него был неистощимый запас рассказов о его любовных похождениях и о подвигах разных других лиц по этой части. Я ненамного согрешу против истины, если скажу, что все эти рассказы были почти столь же длинны и едва ли не столь же фантастичны, как он сам; но коньком месье Марго были его собственные любовные дела. Слушая его, можно было вообразить, что лицо бойкого француза переняло у магнитной иглы не только ее заостренность, но и ее притягательную силу. А как очаровательна была его скромность!
— Это удивительно, — говорил он, — весьма удивительно; ведь я не могу отдавать этим делам много времени. Я не располагаю, как вы, месье, досугом, необходимым для всех тех предварительных уловок и ухищрений, которые создают la belle passion.[216] Нет, месье, урвав часок от занятий, я хожу в церковь, в театр, в Тюильри,[217] чтобы хоть немного отдохнуть — et me voila partout ассаblé[218] любовными похождениями. Я некрасив, месье, — не очень красив во всяком случае; правда, у меня выразительные черты, по-настоящему— air noble[219] (мой двоюродный брат, месье, не кто иной, как шевалье де Марго), а главное — мое лицо говорит о моей душе; женщины, месье, любят душу, их всегда привлекает умственное, духовное начало; и все же — в моем успехе есть нечто непостижимое!
— Bah, monsieur,[220] — ответил я, — при такой осанке, таком выражении лица, такой душе — какая француженка могла бы устоять против ваших чар? Нет, вы несправедливы к самому себе. Если о Цезаре[221] говорили, что он был велик, не прилагая к тому усилий, то насколько же больше оснований сказать, что месье Марго счастлив в любви, нимало о том не стараясь.
— Ах, месье, — продолжал француз, все с тем же видом, —
Ах, месье, ваши замечания по глубокомыслию и меткости достойны Монтеня.[222] Нам не понять женских причуд, как и не уяснить себе, почему женщины приписывают нам те или иные достоинства. Но выслушайте меня, месье: в том же семейном пансионе, где я снимаю комнату, проживает сейчас одна знатная англичанка. Eh bien, monsieur,[223] — обо всем остальном вы сами можете догадаться. Она увлеклась мною и обещала сегодня ночью впустить меня в свои апартаменты. Ах, она чудо как хороша! Ah! qu'elle est belle! Une jolie petite bouche, une denture éblouissante un nez tout-à fait grec, in fine, un bouton de rose.[224]
Я не скрыл от месье Марго, что завидую его удаче; он еще некоторое время распространялся на эту тему, а затем, наконец, ушел. Вскоре ко мне наведался лорд Винсент.
— У меня приглашение на обед для нас обоих, — сказал он, — вы пойдете?
— Разумеется, — ответил я, — кого же мы осчастливим своим посещением?
— Некую мадам Лоран, — ответил Винсент, — одну из тех особ, которых можно встретить только в Париже; они живут за счет всего чего угодно, но только не на доходы с капитала. У нее недурной стол, который привлекает множество поляков, русских, австрийцев — и нескольких праздных французов — peregrinae gentis amoenum hospitium.[225] До сих пор ей все не выпадало счастье познакомиться с каким-нибудь англичанином (хотя у нее проживает, на полном пансионе, одна наша соотечественница), а так как ей хочется поскорее устроить свою судьбу, то она из кожи вон лезет, чтобы удостоиться этой чести. Ей все уши прожужжали рассказами о нашем богатстве и нашем уме, и она тешит себя мечтой, что каждый из нас — странствующая сокровищница индийского раджи. По правде сказать, любая француженка воображает, что покуда на свете есть хоть один богатый глупец, ее счастье зависит только от нее самой.
Stultitiam paliuntur, opes[226]
на это вся ее надежда, а
Ut tu fortunam, sic nos te, Celse, feremus[227]
— ее девиз.
— Мадам Лоран, — повторил я, — да ведь так зовется хозяйка пансиона, где проживает месье Марго!
— Надеюсь, нет! — воскликнул Винсент. — А то мы, пожалуй, прескверно пообедаем; он не внушает доверия к ее столу — ведь недаром говорится: «Кто жирно ест, тот жиром сам заплыл».
— Во всяком случае, — сказал я, — мы можем разок испробовать, как там кормят. Мне любопытно взглянуть на нашу соотечественницу. По всей вероятности, это та самая особа, которую месье Марго изображает такими волшебными красками и которая вдобавок воспылала страстью к моему исполненному важности наставнику. Какого мнения вы на этот счет, Винсент?
— Я не нахожу в этом ничего удивительного, — молвил мой друг. — Вместе с великим моралистом эта дама восклицает:
Я ответил подходящим каламбуром, и мы отправились в Тюильри, нагулять себе аппетит к обеду у мадам Лоран.
Мы явились к ней ровно в половине шестого. Прием, который она нам оказала, свидетельствовал о том, как она довольна нашим приходом. Она тотчас познакомила нас с пресловутой соотечественницей — миловидной белокурой женщиной с плутовским выражением лица. По-видимому, если только ее глаза и рот не лгали, веселость и лукавство были свойственны ей как amante[228] в гораздо большей мере, нежели прямота и честность.
Месье Марго не замедлил явиться. Он сильно удивился, увидев меня, но, казалось, нимало не был встревожен моим вниманием к его inamorata.[229] По правде сказать, простак был слишком самодоволен, чтобы у него могли зародиться подозрения, обычно смущающие менее удачливых поклонников. За обедом я сидел возле все той же хорошенькой англичанки, носившей фамилию Грин. Я тотчас завязал беседу с ней.
— Месье Марго, — сказал я, — часто говорил мне о вас, прежде чем я имел счастье лично убедиться в том, что его чувства вполне оправданы и нимало не преувеличены.
— О! — воскликнула миссис Грин с лукавой усмешкой. — Стало быть, вы знакомы с месье Марго?
— Имею эту честь, — ответил я. — Каждое утро он наставляет меня в науке любви и во французском языке. И тем и другим он владеет в совершенстве.
Миссис Грин расхохоталась так громко, как хохочут только британцы, и воскликнула:
— Ah, le pauvre professeur![230] Он слишком уж нелеп!
— Месье Марго, — продолжал я самым серьезным тоном, — уверяет меня, что он совершенно accablé de ses bonnes fortunes,[231] — возможно, он льстит себя мыслью, что даже вы не совсем нечувствительны к его домогательствам.
— Скажите, мистер Пелэм, — спросила меня прелестная миссис Грин, — вы могли бы пройти по этой улице сегодня ночью, около половины первого?
— Я не премину это сделать, — ответил я, немало дивясь ее вопросу.
— Прошу вас, — сказала она, — а теперь поговорим о милой старой Англии.
Едва только мы вышли, я сообщил Винсенту, что мне назначено свидание.
— Как? — воскликнул он. — Затмить месье Марго! Невозможно!
— Вы правы, — ответил я, — на это я и не надеюсь. Здесь, видно, затевается какая-то забавная проделка, — почему бы нам не присутствовать при ней в качестве зрителей?
— De tout mon coeur![232] — воскликнул Винсент. — А покамест — поедем к герцогине Г.
Я согласился, и мы отправились на улицу.
Герцогиня Г. — примечательный осколок старого режима — высокая, статная, с пышной прической из собственных искусно взбитых седых волос, увенчанной великолепным блондовым чепцом. Она эмигрировала одной из первых и довольно долго жила у моей матери, которую с того времени считала одной из самых близких своих приятельниц. Герцогиня была совершеннейшим образцом причудливой смеси самомнения и невежества, столь характерной для дореволюционной знати. Она могла напыщенным тоном знатока рассуждать о нашумевшей трагедии и тут же, по примеру Марии-Антуанетты,[233] спросить, почему бедняки так настойчиво требуют хлеба, когда можно покупать такие вкусные пирожные по два су штука? «Чтобы вы имели представление об ирландцах, — заявила она некоему любознательному маркизу, — достаточно сказать вам, что они баранине предпочитают картофель».[234] Ее soirees слыли едва ли не самыми приятными в Париже; у нее собиралось все, что было знатного и даровитого среди ультрароялистов,[235] ибо она считала себя меценатом в обличье женщины; математик или романист, естествоиспытатель или поэт — ее дом был открыт для всех, с каждым она беседовала одинаково непринужденно и самоуверенно.
Совсем недавно была поставлена новая пьеса, и разговор, вначале шедший о том, о сем, вскоре сосредоточился на ней.
— Вы сами видите, — заявила герцогиня, — мы имеем актеров, вы — авторов. Какой прок от того, что вы хвалитесь Шекспиром, если вашего Лизетона, хоть он и большой актер, нельзя сравнить с нашим Тальма?[236]
— И все же, — возразил я с таким глубокомысленным видом, что Винсенту и всем прочим моим соотечественникам стоило большого труда оставаться серьезными, — все же, сударыня, вы должны признать, что они изумительно похожи друг на друга — и наружностью и л великолепной игрой.
— Pour са, j'en conviens,[237] — ответил новоявленный критик «Урока женам».[238] — Mais cependant Liseton n'a pas la nature, l'âme, la grandeur de Talma.[239]
— Стало быть, вы ни одного из наших актеров не согласны признать выдающимся? — спросил Винсент.
— Mais oui! Dans le genre comique, par exemple, votre buffo Kean met dix fois plus d'esprit et de drôlerie dans ses rôles que Laporte.[240]
— Суждение герцогини так проницательно и беспристрастно, что дольше спорить об этом предмете не приходится, — сказал я. — Мне хотелось бы знать, что герцогиня думает о современном состоянии нашей драматургии?
— Вот что, — изрекла герцогиня, — у вас много выдающихся поэтов, но когда они пишут для сцены, они совершенно затрачивают свое дарование. Роб Руá, пьеса вашего Вальтера Скотта, гораздо слабее его одноименного романа.
— Какая жалость, — продолжал я, — что Байрон не переделал своего Чайльд-Гарольда[241] в трагедию; в этой поэме такая сила, такое захватывающее действие, такое разнообразие!
— Правильно, — со вздохом подтвердила герцогиня, — но, видимо, трагедия под силу только нашей нации; одни мы достигаем в ней совершенства!
— Однако, — возразил я, — Гольдони[242] написал несколько прекрасных трагедий.
— Eh bien,[243] — молвила герцогиня, — одна роза еще не создает сада!
И весьма довольная своим ответом, la femme savante,[244] обратясь к знаменитому путешественнику, начала обсуждать с ним возможность открыть Северный полюс.
Среди приглашенных было два-три образованных англичанина; Винсент и я — мы присоединились к ним.
— Видели ли вы уже персидского принца? — спросил меня сэр Джордж Линтон. — Он человек весьма одаренный и жаждет приобрести знания. Он намерен опубликовать наблюдения, сделанные им в Париже, и я думаю, мы получим восхитительное дополнение к «Персидским письмам» Монтескье.[245]
— Я очень бы этого хотел, — отозвался Винсент, — нет лучших сатир на цивилизованные страны, чем наблюдения менее просвещенных путешественников; зато в тех случаях, когда цивилизованный путешественник описывает нравы американских дикарей, народ, который он посетил, не предстает в смешном свете, а наоборот, — сарказм обращается против посетителя; Тацит[246] не мог и помышлять о более негодующей, более благородной сатире на распущенность римлян, нежели та, которую подсказывает его описание простоты нравов древних германцев.
— Кто, — спросил господин д'Э., умный человек, ci-devant émigré,[247] — кто из ваших публицистов, по общему мнению, — самый выдающийся?
— Трудно сказать, — ответил Винсент, — ведь при наличии стольких партий, кумиров тоже, разумеется, множество. Но мне думается, в числе одного из самых популярных я вправе назвать Болинброка.[248] В самом деле, пожалуй, трудно было бы указать имя, которое чаще бы упоминалось и вокруг которого возникало бы больше споров, а между тем политические сочинения Болинброка — наименее важная часть его наследия. Они пронизаны возвышенными чувствами, содержат множество прекрасных, хотя и разрозненных мыслей; но он писал их в те времена, когда о законодательстве больше всего спорили — и меньше всего в нем понимали; вот почему ценность его трудов преимущественно в их огромном значении для той эпохи, а не в их непреходящих достоинствах. Жизнь Болинброка в нравственном отношении поучительнее всех его писаний, и автор, который даст нам полную, беспристрастную биографию этого замечательного человека, выполнит одну из самых насущных задач и философской и политической литературы Англии.
— Мне представляется, — сказал д'Э., — что ваша национальная литература особенно бедна биографическими трудами — верно ли я сужу?
— Несомненно, — ответил Винсент, — у нас нет ни одного сочинения, которое можно было бы счесть образцом биографии (исключая разве что «Жизнь Цицерона», написанную Мидлтоном[249]); этим подтверждается вывод, к которому я неоднократно приходил, пытаясь определить различие между вашей философией и нашей. Мне кажется, вы, французы, так изумительно проявляющие себя в деле создания биографий, мемуаров, комедий, сатирических наблюдений над различными классами, отточенных афоризмов, предпочитаете рассматривать человека в его взаимоотношениях с обществом, его деятельности в окружающем его мире, нежели в более отвлеченных и метафизических операциях его ума. В противоположность вам, наши писатели любят предаваться глубокомысленным спекуляциям о природе человека, изучать его с отвлеченной, обособляющей его точки зрения и наблюдать, как он мыслит наедине с самим собой, в своей комнате, — вы же охотнее всего изображаете, как он действует среди толпы, в нашем мире.
— Согласитесь, — сказал д'Э., — что если это в самом деле так, наша философия более полезна, хотя ваша, быть может, глубже.
Винсент промолчал.
— Однако, — сказал сэр Джордж Линтон, — подобного рода произведениям ваших авторов неизбежно будет присущ недостаток, который, умаляя их применимость в широком смысле, также умаляет их общественную полезность. Сочинения, изучающие человека в его взаимоотношениях с обществом, применимы к нему, лишь покуда длятся данные взаимоотношения. Так, например, пьеса, в сатирическом свете рисующая определенный класс, сколь бы глубоки ни были содержащиеся в ней мысли на эту тему, сколь бы правдиво ни был изображен предмет сатиры, неизбежно утратит значение, когда утратит его этот класс. Политический памфлет, превосходный для одного государства, может оказаться нелепым в другом. Роман, правдиво характеризующий нынешний век, может в следующем представиться странным и непонятным; вот почему популярность произведений, рассматривающих человека в определенных взаимосвязях, а не in se,[250] зачастую ограничивается той эпохой и той страной, когда и где они были созданы. А с другой стороны — произведения, исследующие человека как такового, схватывающие, раскрывающие, анализирующие духовную сущность человека, в древнее ли, в' новое ли время, будь то европеец или дикарь, — очевидно применимы и, следовательно, полезны для всех времен и всех народов. Тот, кто открывает кровообращение или происхождение идей, получит как философ признание любого народа, в жилах которого струится кровь, в мозгу которого живет мысль, — тогда как философские выводы того, кто, пусть даже превосходно, изображает нравы одного только народа или действия одного только лица, будут признаваться лишь применительно к определенной стране, к определенной эпохе. Если вы, месье д'Э., изволите все это принять в соображение, вы, быть может, согласитесь, что философия, которая изучает человека в определенных взаимоотношениях, менее плодотворна, ибо не столь постоянна и неизменна, нежели та, что изучает человека в себе.[251]
Мне этот разговор уже успел надоесть, и хотя до полуночи времени оставалось много, я, дабы иметь благовидный предлог откланяться, сослался на то, что мне нужно еще кое-где побывать, и встал.
— Полагаю, — сказал я Винсенту, — что вам желательно продолжить спор.
— Простите меня, — ответил он. — Мыслящему человеку развлечения столь же полезны, как метафизика. Allons![252]
Кто же из мудрых станет доверять хрупкому благу (лат.). (Сенека).
Сенека, Луций Анней (род. между 6 и 3 гг. до н. э. — ум. 65 г. н. э.) — римский философ-стоик, воспитатель императора Нерона. Его моральное учение оказало влияние на этику христианства и высоко оценивалось просветителями XVIII века (Дидро и др.). Как писатель прославился своими трагедиями («Медея», «Неистовый Геракл», «Федра» и др.), которые служили образцом для драматургов эпохи Возрождения и классицизма.
Grammatici cerlant… — начало стиха Горация из «Поэтического искусства», 78.
Грамматики спорят, а тяжба все еще на разбирательстве в суде. (лат.). (Гораций.)
Пирам и Тисба — двое возлюбленных, судьба которых описана в «Метаморфозах» Овидия. Из-за запрета родителей влюбленным приходилось тайно переговариваться между собой через трещину в стене, разделявшей два смежных дома. Затем они сговорились бежать. Тисба пришла первая в условленное место, но испугалась 1 львицы и скрылась в пещере, оставив свое покрывало, которое львица разорвала окровавленной пастью. Найдя это покрывало, Пирам предположил, что львица растерзала Тисбу, и пронзил себя мечом. У его трупа убила себя затем неутешная Тисба. Рассказ этот пользовался большой популярностью в европейской литературе (Чосер, Шекспир и др.).
Влюбленного рыцаря (франц.).
Лозен, Антонин Номпар, герцог де (1633–1723) — маршал Франции, известен своими любовными отношениями с мадемуазель де Монпансье, двоюродной сестрой Людовика XIV и внучкой Генриха IV, которая вступила с ним в тайный брак.
Как преподаватель (франц.).
Байяр, Пьер дю Террайль, сеньор де (1476–1524) — французский полководец, отличавшийся отвагой и благородством. Его называли «рыцарем без страха и упрека», и его имя связано со многими рассказами о героических подвигах.
Люблю тебя (франц.).
Прекрасную страсть (франц.).
Тюильри—дворец в Париже; сгорел в 1871 году.
И повсюду я обременен (франц.).
Благородный вид (франц.).
Полноте, месье! (франц.).
Цезарь, Гай Юлий (100—44 до н. э.) — выдающийся римский полководец и политический деятель, завоевавший Галлию и установивший в Риме монархическую диктатуру. Был крупным оратором и писателем; автор «Записок о Галльской войне» и «Записок о гражданской войне».
Монтень, Мишель де (1533–1592) — французский философ эпохи Возрождения, скептически относившийся к религиозной догматике. Основной его труд, «Опыты» (1580), отличается глубиной мысли и превосходен по стилю.
Так вот, сударь (франц.).
Ах, какая красавица! Прелестный ротик, ослепительные белые зубы, безупречно греческий нос, словом — розанчик! (франц.).
Милое гостеприимство в отношении чужеземцев (лат.).
Богатство в силах вытерпеть глупость (лат.).
Как ты будешь ладить со счастьем, так с тобой, Целье, и мы будем ладить (лат.).
Любовнице (франц.)
Возлюбленной (итал.)
Бедный наставник (франц.).
Обременен любовными похождениями (франц.)
С восторгом (франц.).
Мария-Антуанетта (1755–1793) — французская королева, жена Людовика XVI. Была казнена по приговору Революционного трибунала. Бульвер-Литтон намекает на известную фразу Марии-Антуанетты: «Если у народа нет хлеба, пусть он ест пирожные».
…баранине предпочитают картофель. — Автор иронически характеризует этой фразой великосветскую тупость герцогини, не понимающей, что картофель стал «национальной» пищей ирландцев вследствие катастрофической нищеты ирландского народа.
Ультрароялисты — наиболее реакционная политическая партия во Франции в эпоху Реставрации — «большие роялисты, чем сам король».
Тальма, Франсуа-Жоэеф (1763–1826) — выдающийся французский трагический актер, видный представитель революционного классицизма.Лизетон. — Имеется в виду Листон Джон (1776?—1846) — английский комический актер. Ни по своему амплуа, ни по внешности, ни по манере игры не похож на Тальма.
С этим я согласна (франц.).
…новоявленный критик «Урока женам». Бульвер намекает на пьесу Мольера «Критика на «Урок женам» (1663), где выводятся Климена и Маркиз, невежественные персонажи, бранящие пьесу, ни в чем не разобравшись и ничего не поняв. Герцогиня Г. с таким же апломбом судит о недоступных ее пониманию проблемах литературы и театра.
Но все же у Лизетона нет той естественности, той страстности, той силы, что у Тальма (франц.).
Нет, признаю! Например, в комических ролях — ваш буффон Кин раз в десять остроумнее и забавнее нашего Лапорта (франц.). Кин, Эдмунд (1787–1833) — великий английский актер, прославленный исполнитель трагических ролей (Ричард III, Отелло, Яго, Шейлок и др.). Герцогиня, по неосведомленности, называет его буффоном, то есть комическим актером. Лапорт, Жак-Франсуа Розьер де (род. в 1776 — ушел со сцены в 1827 г.) — французский комический актер, прославившийся в роли Арлекина, которого он сыграл в ста шестидесяти вариантах.
Чайльд-Гарольд — поэма Байрона (1812), принесшая ему первую славу. Только в насмешку можно говорить о возможности ее переделки в трагедию и о наличии в ней «захватывающего действия». На самом деле эта лирическая поэма предельно «недраматична».
Гольдони, Карло (1707–1793) — итальянский писатель. За исключением нескольких ранних опытов, неизвестных во Франции, трагедий не писал. Мировую славу ему создали его комедии.
Ну что ж (франц.).
Ученая женщина (франц.).
Монтескье, Шарль-Луи де Секонда, барон де (1689–1755) — французский философ и писатель эпохи Просвещения. Его «Персидские письма» (1721) — философский роман, в нем дореволюционная абсолютистская французская действительность убийственно разоблачается письмами «наивных» персидских путешественников, которые якобы не в силах понять более совершенный общественный строй.
Тацит, Публий (по другим источникам Гай) Корнелий (ок. 55— ок. 120) — римский историк. В своем труде «Германия» (98) описывал жизнь древних германцев. Тацит отдает предпочтение строгим, «близким к природе» нравам германских племен, по сравнению с развращенными римлянами его времени.
Бывший эмигрант (франц.).
Болинброк, Генри Сент Джон, виконт (1678–1751) — английский философ-просветитель и видный политический деятель последних лет царствования королевы Анны. Друг Свифта и предшественник Вольтера, Болинброк в своих блестящих эссе выступил с позиций деизма против религиозной и философской схоластики. Из его политических сочинений наиболее известен «Идеал короля-патриота» (1749), в котором отрицается «божественное право королей», но остается мечта о «просвещенном монархе».
Мидлтон, Томас (1570–1672) — английский писатель, автор ряда комедий, трагедий и трагикомедий: «Как надуть старика» (1604–1606), «Женщины, остерегайтесь женщин» (изд. в 1657) и др.
В себе (лат.).
Однако Юм держится противоположного взгляда и считает, что хорошая комедия живет дольше философской системы. Он прав, если под философской системой подразумевать ворох ложных, но правдоподобных догадок, выдвигаемых в одну эпоху и отвергаемых в последующую. Изощренность не может спасти ошибочные теории от забвения; но с той минуты, как мудрость открывает Истину, Истина обретает бессмертие. Прав ли, однако, Юм, утверждая, что придет время, когда Аддисоном будут зачитываться, а Локка предадут забвению? Лично я думаю, что если бы этим двум авторам пришлось оспаривать друг у друга бессмертие, спор решился бы в пользу Локка. Я сильно сомневаюсь в том, будут ли вообще читать Аддисона через сто лет, но я убежден, что Локка не забудут и спустя тысячелетие. (Прим. автора.). Юм, Давид (1711–1776) — английский философ агностического направления, экономист и историк. Локк, Джон (1632–1704) — английский философ-материалист, утверждавший, что все знания человека происходят из его чувственного опыта (сенсуализм).
Идемте! (франц.)