Veteres revocavit artes.
Horatius[531]
Странные дела творятся на свете.
«Король Лир»
Спустя два дня после нашей долгой беседы с Тиррелом я снова навестил этого достойного человека. Оказалось, к великому моему изумлению, что он покинул Челтенхем. Затем я зашел к Винсенту; он томно возлежал на кушетке; вокруг него, как всегда, валялось множество книг и бумаг.
— Войдите, Пелэм, — сказал он, видя, что я в нерешительности остановился на пороге. — Войдите. Все утро я наслаждался Платоном;[532] я не знаю, что именно так восхищает нас в древних. Я даже склонен полагать, вместе со Шлегелем, что подлинная их прелесть — в том совершенном спокойствии, том глубоком душевном мире, которым дышат их писания. То, что у нас показалось бы общим местом, у них исполнено величия и пафоса. Банальное становится глубокой истиной, дикость — дерзновением богатейшей фантазии. Дело в том, что, при всех их заблуждениях,
у них во всем обнаруживается самобытность мышления; чарует в древних и сама созерцательная возвышенность их чувств и та, чуждая всяких заимствований форма, в которую они ее облекают. Возьмите хотя бы отрывок из Мимнерма[533] о быстротечности жизни. Кажется, что может быть скучнее этой темы, обыденнее тех чувств, которые здесь. выражены? И, однако, каждая строка пронизана мудрой печалью и несказанно глубокой нежностью. Из тех английских авторов, которые более всех других обладают этим даром интересно и ярко, притом без излишней пышности живописать предметы и чувства отнюдь не новые, Байрон никем не превзойден; это самая прекрасная черта его вели* кого таланта. Прочтите как можно внимательнее Чайльд-Гарольда, и вы будете поражены тем, как мало подлинной глубины и новизны вы обнаружите во многих рассуждениях, по видимости блистающих и тем и другим. Вас пленяет неизъяснимая, но неотразимая красота стиля этой поэмы, ее непревзойденное своеобразие. Подобно Додонскому оракулу,[534] поэт обращает леса в свои скрижали и запечатлевает свое вдохновение на листьях деревьев, но источник этого вдохновения вы не можете определить: вам мнится, что вас восхищает прелесть его стихов и выраженная в них мудрость. Вы ошибаетесь: причина ваших восторгов— присущая его творениям таинственность.
— Позвольте, — сказал я, — а не допускаете ли вы, что одной из важнейших причин рождения того духа, о котором вы говорите и в котором я усматриваю не что иное, как стремление глубоко вникать во все, даже незначительные явления и столь же проникновенно их изображать, было то великое одиночество, которое так ценили поэты и философы древности? Я не обладаю вашим талантом по части цитирования классиков, но, помнится, Цицерон говорит, что consideratio naturae[535] есть pabulum animi,[536] и ум человеческий, в уединении неизбежно ограничивающийся немногими предметами, сосредоточеннее размышляет обо всем, с чем соприкасается. Эта сосредоточенность входит в привычку, накладывает свою печать на мышление в целом, и все, что затем исходит от этого ума, носит явственные следы этого долгого, плодотворного созерцания.
— Heus Domine![537] — воскликнул Винсент. — С каких это пор вы стали читать Цицерона и рассуждать о мышлении?
— О, — ответил я, — быть может, я менее невежествен, нежели стараюсь казаться; сейчас * я стремлюсь быть законченным денди; со временем, возможно, мне взбредет на ум стать оратором, или острословом, или ученым, или вторым Винсентом. Вы еще увидите, много раз в своей жизни я четверть, а то и полчаса проводил не так бесполезно, как вы думаете.
Винсент, видимо сильно взволнованный, встал, но тотчас скова уселся и в течение нескольких минут не сводил с меня темных сверкающих глаз, а выражение его лица было так благородно и серьезно, как никогда.
— Пелэм, — молвил он наконец, — вот ради таких минут, как эта, когда ваше подлинное, лучшее «я» прорывается наружу, я искал общения и дружбы с вами. И сам я — не совсем такой, каким я кажусь; быть может, мир еще убедится, что Галифакс[538] — отнюдь не единственный государственный человек, для которого занятия литературой явились превосходной подготовкой к делам чрезвычайной важности. Пока что— пусть меня по-прежнему считают педантом и книжным червем: подобно некоему более смелому авантюристу, я «жду своего часа». Пелэм, предстоящая сессия будет бурной! Вы подготовитесь к ней?
— Нет, — ответил я, снова впадая в обычный свой тон томной аффектации, — я слишком буду занят: Стульц, и Неджи,[539] и Тэттерсол,[540] и Бакстер,[541] и еще сотня других им подобных не оставят мне ни одного свободного часа. Не забудьте, это мой первый сезон в Лондоне со времени моего совершеннолетия.
Винсент, явно огорченный, взялся за газету, но как человек светский быстро подавил свое недовольство.
— Парр,[542] снова и снова Парр, — сказал он. — Газеты полны им. Видит бог, я не менее, чем всякий другой, уважаю ученость, но я ценю ее во имя той пользы, которую она приносит, а не во имя ее самой. Однако я не намерен подвергать сомнению блестящую репутацию Парра — она мимолетна. Недолгий проблеск посмертной славы — таков удел литераторов, не оставляющих потомству ничего, кроме своего имени. A propos — знаете ли вы мой каламбур насчет Парра и майора?
— Нет, не знаю, — ответил я. Majora canamus![543][544]
— Так вот: Парр, я и еще двое-трое обедали однажды у бедняги Т. М., автора «Индийских древностей». Майор N., известный путешественник, поспорил с Паррем по какому-то вопросу, касающемуся Вавилона. Ученый муж невероятно разъярился и обрушил на своего злосчастного противника такой поток цитат, что тот, оглушенный трескотней Парра и устрашенный греческой речью, вынужден был сложить оружие. Тогда Парр с торжествующим видом обратился ко мне: «Как вы полагаете, милорд, кто из нас прав?» — «Adversis major — par secundis»,[545] — так я ответил Парру.
— Винсент, — сказал я, выразив должное восхищение каламбуром. — Винсент, эта жизнь начинает мне надоедать, поэтому я уложу в карету свои книги и себя самого, поеду на воды, в Малверн Уэллс,[546] и спокойно буду там жить, покуда не придет время показаться в Лондоне. Итак, завтра вы меня уже не увидите.
— Я не могу возражать против такого похвального намерения, хотя много теряю из-за этого, — ответил Винсент.
Мы еще некоторое время беседовали о разных пустяках, а затем я предоставил ему снова мирно наслаждаться своим Платоном. В тот же вечер я уехал в Малверн Уэллс. Там я вел жизнь весьма однообразную, деля свое время между умственными занятиями и телесными упражнениями и приучая себя к тому состоянию созерцательного раздумья, которое так восхищало Винсента в творениях античных авторов.
Когда я уже собрался покинуть уголок, где жил в уединении, я получил известие, круто изменившее все мои виды на будущее. Мой дядя, до весьма почтенного возраста— пятидесяти лет — не обнаруживавший никакого желания вступить в брак, внезапно влюбился в какую-то соседку и, поухаживав недели три, женился на ней.
«Я не так возмущалась бы этим браком, — так несколько позднее бедная моя матушка весьма великодушно писала мне по этому поводу, — если бы его супруга не сочла уместным забеременеть, а это я считаю и всегда буду считать недопустимым посягательством на твои наследственные права».
Сознаюсь, это событие сперва сильно огорчило меня, но, зрело все обдумав, я успокоился. Я уже весьма многим был обязан дяде и понял, что с моей стороны было бы крайне несправедливо и неблаговидно выказать недовольство поступком, который я не вправе был осудить, или горькое сожаление по поводу недействительности моих столь сомнительных притязаний. В пятьдесят лет человек, возможно, имеет такое же право думать о своем счастье, как в тридцать, и если его решение вызывает насмешки тех, кто ничем ему не обязан, то уж во всяком случае он вправе рассчитывать на сдержанность и защиту со стороны тех, кому делал добро.
Под влиянием этих мыслей я написал дяде поздравительное письмо, искреннее и задушевное. Ответ был совершенно в его духе — ласковый, благожелательный и к тому же свидетельствовал о его неизменной щедрости. Дядя сообщал, что уже назначил мне ежегодную ренту в тысячу фунтов, а кроме того, ежели у него будет мужское потомство, — оставит мне по завещанию еще две тысячи фунтов в год. В заключение он заверял меня, что единственной мыслью, смущавшей его, когда он решил вступить в брак с женщиной, во всех отношениях более любой другой способной составить его счастье, была мысль о тягостной необходимости лишить меня в будущем высокого звания, которое я (как он с гордостью говорил) вполне достоин был носить и украсил бы собою.
Я был глубоко растроган добротой дяди и не только не порицал его а, напротив, от души пожелал ему всех тех благ, которые супружество могло ему дать, даже если бы одним из них явилось рождение наследника поместий и титулов рода Гленморрис.
Я пробыл в Малверне на несколько недель дольше, нежели предполагал. Событие, так сильно отразившееся на моем благосостоянии, столь же значительно повлияло и на мой характер. Я стал более рассудительным, мое честолюбие — более осмысленным. Вместо того чтобы тратить время на праздные сожаления об утраченных возможностях, я вознамерился своими силами завоевать положение, всеми признаваемое и более высокое, нежели то, которое дается наследственными привилегиями. Я твердо решил как можно успешнее применить те немногие способности и знания, которыми обладал; и помня, что мой доход, значительно возросший благодаря дядиному великодушию, позволит мне жить в роскоши, я дал себе слово не поддаваться моей склонности к безделью.
В таком расположении духа и с такими намерениями я возвратился в столицу.
Древних он вспомнил искусство (лат.). (Гораций.)
Платон (427–347 до н. э.) — древнегреческий философ, основоположник объективно-идеалистического направления в философии; в его многочисленных сочинениях, написанных в форме диалогов, излагается учение о вечных и неизменных идеях, от которых преходящий и изменчивый мир вещей является только производным.
Мимнерм (около 600 г. до н. э.) — древнегреческий поэт, которого считали создателем любовной элегии. В одном из стихотворений, которое, по-видимому и упоминает Винсент, Мимнерм жалуется на мимолетность юности и тяготы быстро наступающей старости.
Подобно Додонскому оракулу, поэт обращает леса в свои скрижали… — В Додоне (город в древней Греции) находилось святилище и оракул Зевса. Волю бога жрицы узнавали в шелесте листьев священного дуба.
Созерцание природы (лат.).
Пища души (лат.).
Господи боже! (лат.).
Галифакс, сэр Томас (1721–1789) — английский государственный деятель, лорд-мэр Лондона, родившийся в семье провинциального часовщика и обязанный своей незаурядной карьерой только личной энергии.
Неджи — известный в то время английский портной»
Тэттерсол, Ричард (1724–1795) — основатель лондонского аукционного зала по продаже лошадей, носящего то же наименование «Тэттерсол». Позднее был образован «Тэттерсолов комитет», который следил за правильностью игры на скачках.
Бакстер — известная в то время фирма, изготовлявшая белье.
Парр, Сэмюэл (1747–1825) — педагог, политический деятель и автор ряда статей. Собрание его сочинений в восьми томах вышло в 1828 году (год появления в свет романа «Пелэм»).
Воспоем более великое! (Непереводимая игра слов; majora по-латыни — более великий.)
Majora canamus! — Воспоем более великое! (Вергилий, Эклоги, IV, 1). Игра слов: major (лат.) — более великий, major (англ.) — майор.
Непереводимая игра слов. В злополучии — быть выше несчастья, в благополучии — не возгордиться (лат.).
Малверн — общее название ряда маленьких городков и деревень, образующих курортную группу. В Малверн Уэллс находится основной лечебный источник.