— Я, — говорю, — тебе покажу того, кто мне эту гадость подсунул. Ты его вырубишь.
Вовочка у нас кэмээс по боксу. Весовая категория до 51 килограмма. Крупняк! Любимец полковника Амборяна. По совместительству мой командир отделения. Он, когда не на сборах, к учебе вообще-то активно относиться. Скучает, наверное… Может быть даже по полковнику Рохлину, который сейчас победно восклицает с кафедры:
— Кому — бублик, а кому — дырка от бублика. Это и есть демократическая республика!
Фраза, в общем, регулярная, как Красная Армия. Лекции по истории КПСС без нее теряют смысл. Октябрь семнадцатого, например, принципиально непостигаем. А так — с дыркой — все понятно. И зажигательно, как у Геббельса.
Все-таки, думаю, чего ж она — за меня? Надо бы выяснить. Тем более, что я в основном не против. Ну, детали там… Скажем. Хорошо бы тесть генерал. Или она сама — иностранка. Японка, например.
— Слушай, — говорю Вовочке, — а хорошо, когда жена японка или хотя бы ее отец генерал, а?
— Не понял, — напрягся Вовочка. — Это что, дочь самурая?
— Приблизительно, — говорю.
— Разница религий — это не так просто.
— Каких религий, Вован! У нас история партии. Сказали тебе про дырку от бублика — сиди и кайфуй.
— Все равно, я бы не решился, — стойко ответил Вовочка.
— Тебе никто и не предлагает.
Сзади послышалось шумное зевание и недоуменный вопрос Сушкова
— Вась, ты чего не спишь? Спи, Вася. Давай спать вместе.
— Извращенцы, — предположил Вовочка.
За всем этим перешептыванием Надя вдруг показалась далеким лыком, вплетенным в строку «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага…» Мотив гибели — скрытая мелодия любви. Тема — для поп- музыки…
Последняя наша встреча с Надей была чем-то вроде церемонии смены караула. Мы не виделись два с половиной месяца. В учебный центр она написали мне три коротких письма. В ее грамматические ошибки было трудно поверить. Восклицательные знаки были расставлены с частотой штакетника. Я не ответил. Перед самым моим отъездом в отпуск она звонила с КПП — я не подошел, не попрощался. И никаких угрызений совести! Стыд, как дуэль, измеряется шагами. Я же уехал слишком далеко. А расстояния стимулируют к другому — к свободе в координатах плутовского романа.
Когда жена меня недавно спросила:
— Ты бы смог мне изменить?
Я ответил:
— Только на курорте!
Раньше, кстати, я отвечал иначе, примерно так: если любишь — не изменишь, если нет — то какая же это измена? Поразительная нечувствительность к разнице понятий «время» и «времена».
Ладно…
Пензенское артучилище после отпуска казалось тюрьмой народов. Каждый втирал очки другому, что ему очень весело. Дальним рассказывалось о сексе, ближним — о любви. Ближним, я убедился, всегда приходится тяжелее.
Мы сидели с Савиным в ленкомнате. Я показывал фотографию Галины. Чернобровая, черноокая, с такими правильными чертами лица, что, казалось, его в любой момент можно сложить пополам.
— Идеал женской красоты, — расплылся Савин. Когда он улыбался, хотелось дать ему овса.
— Ну. Рассказывай!
Рассказывать собственно, было нечего. Встреча на пляже. Отчаянная храбрость застенчивого человека. Приглашение в кино. Парочка прогулок к скверу у завода. Моя болтовня. Ее молчание. Мое объятие. Ее отстранение. Мои стихи. Ее вздохи. Вялое прощание. Фотокарточка с сухой, как сено, надписью на затылке. Предчувствие, что тебя не любят.
— Да все класс! — сказал я развязно.
Савин огорчился — ему хотелось подробностей. Даже жалко стало.
— В одном доме, — говорю, — живем.
— О! — сказал Савин, вновь намекая на овес. Сейчас думаю, начнет выпытывать. Но он не успел. От тумбочки донеслось сушковское:
— Божич! К телефону!
Я вышел в коридор.
— Женщина! — молвил дневальный Сушков интонациями кота Матроскина. Он казался выдавленным сквозь замочную скважину. Звонила Надя. Совесть приблизилась на расстояние километра. Я пошел на ее зов. Во внутреннем нагрудном кармане лежала фотография Галины. По иронии судьбы, с левой стороны. Сухая надпись на ней, казалось, царапала сердце.
Надя стояла в джинсах и вязаной кофточке пепельного оттенка. Увидев меня, почему-то поежилась.
— Привет, — говорю. — Ты что, замерзла?
— Да нет. Пойдем, пройдемся?..
Она была без свертка. Я даже удивился: а как же пирожки? Она заметила мое недоумение, улыбнулась:
— Я же не знала, есть ты или нет.
— В принципе, мы здесь, — говорю, — как на подводной лодке. Знаешь анекдот? Вечерняя поверка на подлодке: — Иванов? — Я! — Петров? — Я! — Сидоров? — молчание — Сидоров?! — Я. — А куда ты, на хрен, денешься!
— Несмешно, — сказала Надя.
— Согласен.
Мы пошли тропинкой к тому месту, где целовались первый раз. Возле бревна раскинутой колодой лежали листья. Один из них оседлал само бревно. Я обнаружил в этом неприличный смысл.
— Пошли отсюда, — говорю.
— Куда? — спрашивает.
— Дальше, Надюша. Дальше!
Мы побрели наискось к асфальтированной аллее. Я непонятно к чему вспомнил Галину, выходящую из озера на берег. Ее блестящие мокрые ноги. Выкат груди, стянутой купальным лифчиком. Упругий живот… Последняя деталь доминировала в сознании. Полцарства за живот! Нет живота — нет женщины. В смысле упругого. Дался мне этот живот. Думаю. У Нади вон — не хуже. Странно все-таки, что она молчит.
— Ты чего, — спрашиваю, — молчишь?