Я очнулся сразу, почти мгновенно, словно кто–то щёлкнул кнопкой невидимого переключателя, и тут же заскрипел зубами от сильной боли, ударившей по вискам. Попробовал открыть глаза и не смог. Слишком много сил требовалось для того, чтобы приподнять свинцовые заслонки, в которые превратились веки… Сил, которых у меня просто не было. Во рту полыхал пожар. Попытался проглотить несуществующую слюну и поперхнулся от навалившейся тошноты. Стало ещё хуже…
Да уж. Похоже, перебрали мы вчера с Толиком. Господи! Мне бы до холодильника как–то добраться. Хотя бы минералочки попить. Судя по моему состоянию, вряд ли у нас что–то более крепкое осталось. И не очень крепкое тоже. Не получается у меня, в таких случаях, вовремя остановиться. Вот только путь до него не близкий, а учитывая моё состояние, то почти непреодолимый. Что же делать то? Засохну ведь без влаги живительной! И, как кактус, колючками весь покроюсь.
Я прислушался, в надежде, что рядом находится какая–нибудь добрая душа, которая меня этой самой влагой и обеспечит. Тщетно. Нет, какие–то непонятные звуки я расслышать умудрился, но доносились ли они извне или это просто у меня в голове так шумело, определить не представлялось никакой возможности. Ну что же, всё как всегда. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Нужно подниматься, а то стану совсем сухой, как швейцарский сыр, а дырки и плесень сами, со временем, нарастут.
Решившись, я сделал героическую попытку подняться и, тут же, с ужасом понял, что не могу. Нет… Не потому, что сил не хватает, а потому, что тела своего, как такового, совсем не ощущаю. Как будто нет его. Я есть, головная боль есть, тошнота присутствует, а тела нет… Совсем.
Господи! Что это со мной?! Может, упал вчера неудачно?! Вдруг что–нибудь с позвоночником?! Господи!!!
Паника поднималась гигантской волной, угрожая утопить сознание в пучине истерики. Мысли заметались как обезумевшие тигры, в тесной клетке.
— Помогите! Кто–нибудь! Толик! Помоги! — Взвыл я, впрочем, сам до конца не понимая, зову я на помощь, на самом деле или эти крики звучат в моём воображении.
Толик не помог. Или сам был не в лучшем состоянии, или уже слинял, в направлении ближайшего ларька, забыв о страдающем друге. Но мои мысленные потуги оказались не напрасными. В какой–то момент, я почувствовал лёгкое покалывание, где–то в области воображаемой левой руки. Оно пришло неожиданно, откуда–то издалека, и ледяными мурашками стало лавинообразно распространяться по всему телу. Постепенно покалывание усиливалось, вгрызаясь в каждый нерв и становясь почти нестерпимым, словно сильная щекотка. Но сейчас я был этому только рад. Тело. Я снова его чувствую! Оно просто онемело и, сейчас, возвращается к жизни, разгоняя застывшую кровь по сосудам! Вместе с телом, оживали и органы чувств. Мир вокруг постепенно наполнялся звуками, запахами, ласково обволакивал теплом. Я открыл глаза.
Вокруг царил полумрак. Первые несколько мгновений, я тупо таращился в одну точку, всматриваясь в, низко нависший бревенчатый потолок и тщетно пытаясь понять, где же я нахожусь.
Это точно не мой дом… А какой тогда мой? Не помню. Ничего не помню. Плохо. Совсем плохо. До такой стадии амнезии, я ещё не напивался. Видно Толик какую–то палёнку вчера, с собой, притаранил.
С трудом, повернул голову налево и чуть не упёрся носом в, такую же грубую, без следов какой–либо отделки, бревенчатую стену. Толстые, покрытые непонятным мутным веществом, может лаком или смолой, брёвна, были довольно небрежно подогнаны друг к другу, образуя неровные выступы. Местами, между брёвен, виднелись клочки красноватого, странного мха, очевидно, служившего чем–то вроде утеплителя.
Я что в деревне, что ли? Странно. Вроде на природу не собирался. Что за теремок такой? Ладно. Сейчас разберёмся.
Попытался встать и застонал, с силой закусив губу. Судя по всему, ложе, на котором я соизволил очнуться, мягкостью не отличалось и тело уже изрядно затекло. Процедив сквозь зубы несколько матерных слов, я всё же приподнялся на локте, но осмотреться мне не дали. Надо мной, почти полностью заслонив обзор, навис худенький растрёпанный парнишка, на вид лет двенадцати, и возбуждённо затараторил, глотая слова: — Вельд! Очнулся?! Нет, ты, правда, очнулся?! А я уже и не надеялся!!!
Чумазое, испещрённое бороздками от слёз, лицо светилось такой неподдельной радостью, что мне как–то даже немного совестно стало. Вон как за меня переживает, прямо трясётся весь! А я его даже не помню. Совсем. Не ассоциируется он ни с чем в моей жизни. Стоп… А что с ней ассоциируется?
На мгновение я впал в ступор, внезапно осознав, что вообще ничего о себе вспомнить не могу: ни кто я, ни где жил. Даже имени своего не знаю. Это что же мы такого с Толиком пили, что у меня полная потеря памяти наступила? А может и не пили? И с Толиком ли? Я ведь и о нём, кроме имени, ничего вспомнить не могу!
В себя меня привёл всё тот же паренёк, начавший лихорадочно трясти и, со слезами, твердить. — Что с тобой, Вельд! Очнись! Ну, очнись же! Скоро Калистрат с батей придут! Не хочу я ушлёпком быть!
От яростной встряски заклацали зубы, вновь навалилась тошнота.
— Хватит, — я попытался вырваться из цепких, неожиданно крепких ручонок мальчугана и, не сумев, обессилено прохрипел. — Лучше воды дай.
— Щас! — мальчонка стрелой ринулся куда–то в тёмный угол хаты, споткнулся, чем–то громыхнул, раздался характерный всплеск и буквально через несколько мгновений, поднёс к моим губам глиняную плошку с тепловатой, дурно пахнущей жижей.
— Мне воды бы? — несмотря на сильную жажду, пить эту дрянь совсем не хотелось.
— Пей, давай, — начал настойчиво тыкать краем плошки мне в губы паренёк. — Это лучше. Поможет!
Поморщившись, сделал несколько глубоких глотков, с трудом сдержав рвотные позывы. Действительно, немного полегчало. Тошнота окончательно ушла. Да и головная боль, стала более терпимой.
— Деда Паткула настой! — оживлённо прокомментировал парнишка. — Верное средство для помеченных, — и, забрав плошку, с гордостью добавил: — Я тебе её всю ночь, понемногу, вливаю. Видишь, помогло!
— Помеченных? Чем? — не понял я и, с трудом приподнявшись, хрипло поинтересовался. — А где я?
— Как где? — удивился мальчишка, поставив плошку, на широкий пенёк, стоящий возле постели. — Дома, конечно, — и, шмыгнув носом, ехидно добавил: — Не в Махровой же зыби. И какого волколака тебя туда понесло? Смерть и полегче сыскать можно.
— В зыби? — опять не понял я, потянувшись за плошкой. — В болоте, что ли?
— В каком ещё болоте? — вскинул брови вверх пацанёнок. — Там и лужи то порядочной не найдёшь. Всё магией выжжено. Там даже воздух не как везде, а сухой и раскалённый. Ну как в этой… В пустыне. Помнишь, в позапрошлом году, заезжий торговец сказывал.
— Какой ещё магией? — я начал понемногу закипать. Самочувствие поганое, с памятью — беда, а тут ещё и этот… Байки рассказывать надумал. — Ты что, с дуба упал? Ты мне ещё эльфов с гномами приплети тут!
— Эльфы с гномами только в сказках бывают, — мальчишка с сомнением покосился на плошку и, забрав у меня, шумно отхлебнул. — И не падал я ниоткуда. Больно нада!
В избушке повисла тишина. Я задумался, пытаясь понять, что за розыгрыш тут устраивают и кому это надо? Внутри начала всё сильней и сильней сжиматься пружина непонятной тревоги, добавляя сумбура в мысли и чувства. Покосился на мальчишку. Тот, пристроившись рядом, увлечённо чесал волосы рукой, периодически что–то доставая оттуда и давя, с характерным хрустом, всё о тот же многострадальный пенёк.
— Может хватит, скоморошничать, а? — не выдержал я. — Вы бы ещё сюда тараканов, для реализма, натащили. И пауков по углам понатыкали, рядом с камерами!
Паренёк озадаченно посмотрел на меня и, почесав грязным ногтем поцарапанный подбородок, задумчиво произнёс: — Странный ты какой–то стал. Точно помеченный. Хорошо, что сегодня с обозом уходишь. А то не любят у нас убогих. Не приживаются они тут.
Хлопнула дверь и в хату ворвался маленький вихрь, с торчащими из–под платка, в разные стороны, косичками.
— Славута! Батя с дедом Паткулом идут! Тебя в ушлёпки, вместо Вельда, забирать будут! — вытаращив глаза, затараторила малявка лет шести, аж приплясывая от возбуждения. Было видно, что всё происходящее ей жутко интересно и доставляет массу удовольствия. — Батя сердитый очень! — девочка широко развела руками, показывая насколько сердит её батя. — Говорит, что Вельду, когда очнётся, все руки и ноги повыдёргивает! Вот! И со старостой сильно ругался! Страсть как страшно было! Вся деревня собралась посмотреть! Даже старая Аникея приковыляла со своей клюкой! А потом отец–послушник вышел! Такой важный! Ты бы видел, какая шуба на нём! Из меха вся! Вот! И! — тут девочка увидела меня и, с радостным визгом, бросилась на шею. — Вельд очнулся! — И тут же, отшатнувшись, наморщила в раздумье лобик, — и кто же, теперича, ушлёпком будет? Ты Вельд? Или всё же Славута?
— Да не собираюсь я никаким ушлёпком быть! — взорвался я. — Я, что в сумасшедший дом попал, что ли?
— Ещё как будешь! — с неожиданной злобой в голосе, прошипел Славута. — В зыби он сгинуть решил! — глаза мальчишки сверкнули неприкрытой ненавистью. — А ты обо мне подумал? Разве я виноват, что батя тебя заставил Васяткин баллот тянуть? Ведь прекрасно же знал, что меня вместо тебя заберут, если в зыби сгинешь! Ведь знал же! — Славута уже орал, брызгая на меня слюной. — Хочешь сдохнуть — дождись, пока ушлёпком станешь и подыхай себе, сколько хочешь! Меня то почто за собой к вопящим утянуть удумал?! Тоже мне брат называется!
И развернувшись, выскочил наружу. Только дверь хлопнула.
Я тупо уставился ему вслед, но собраться с мыслями мне не дали.
— Вельд, а Вельд. А как там, в пустоши — страшно? — девочка, заняв освободившееся, после ухода Славуты, место, начала увлечённо меня тормошить. — А что ты там видел? Вимка–пастушок говорит, что там упыри страшные живут и душами людскими питаются, — малышка выпучила глаза. — А почему твою не съели? Ой! — она испуганно вскочила и отбежала к двери. — Или съели?! А каково быть без души?
Любопытство пересилило, и девочка вновь вернулась к кровати.
— Помолчи минутку, — сморщился я, массируя пальцами виски. — Дай в себя прийти. Тебя как звать то?
— Как же я отвечу, если ты молчать велел? — обиделась малявка. — И сам всё время молчишь. Ну, расскажи про пустошь, — просительно заныла она. — Ну что тебе жалко, что ли? Ну, братик! А то скоро батя придёт!
— Хорошо, обязательно расскажу, — решил схитрить я, понимая, что иначе ничего, от неожиданно приобретённой сестрёнки, не добиться. — Только и ты мне сначала кое–что расскажи.
— Это не я твою дудочку взяла! — тут же замахав ручками, затараторила малявка. — Откуда мне было знать, что ты её за поленницей, у забора, схоронил?! Наверно, это кто–то из соседских мальчишек утащил! И вообще! Я только поиграть взяла! А потом на место положу! — девочка шмыгнула носом и обличительно добавила. — Ты всё равно, теперича, в ушлёпки уходишь. Жадина!
— Да бог с ней, с дудкой этой! — начал я терять терпение. — Себе её оставь! Ты лучше мне ответь для начала. Что за ушлёпки такие? И куда я за ними пойду?
— Ты в город пойдёшь! — радостно объявила девчушка, пригладив ладошкой мятый платок на голове. — На мага, значитса, обучаться! — и тут же подозрительно уставилась на меня. — А ты ничего не помнишь, что ль? В зыби память потерял?! — сестрёнка возбуждённо вскочила на ноги и вмиг очутилась у двери. — Надо будет Вимке рассказать и Ганьке толстой, — заговорческим шёпотом поведала она мне. — Пусть лопнут от зависти!
Я горестно простонал. Идиотизм происходящего просто зашкаливал. Нахожусь невесть где. В какой–то избушке на курьих ножках. Ничего не помню. Не очень хорошо соображаю. И к тому же вокруг одни детишки, которые несут какую–то бредятину и толком объяснить ничего не могут. Сумасшедший дом для малолетних, что ли? Тогда что я здесь делаю? Тоже умом тронулся? Хотя, я и так от этого уже не далеко.
Сделав усилие, я, кряхтя, поднялся и сел на своём ложе. Разом навалившаяся слабость, заставила облокотиться спиной о стенку. Теперь удалось осмотреться. Хоромы, мягко говоря, не впечатляли. Всё те же бревенчатые стены, земляной пол, да закопчённая печь, занимающая собой больше половины всего помещения. Из мебели: деревянный топчан, накрытый облезлым подобием шкуры, на которой собственно я и восседал, грубо сколоченная лавка, стоявшая у небольшого, затянутого полупрозрачной слюдой, окна, да огромный сундук, притаившийся в самом тёмном углу. Под потолком, возле печки, гроздьями свисали грибы и пучки зелени. По углам прилепилась заказанная мной паутина. Из посуды: забытая Славутой на пеньке, пошарканная плошка и, пристроившееся по соседству с сундуком, деревянное ведро. И всё. Спартанская, в общем, обстановочка. Диогена бы сюда. Он бы сразу, обратно, к себе в бочку, проситься начал.
— Это куда же меня занесло то? — прохрипел я, вытирая испарину со лба.
— Домой, а то куда же, — откликнулась девочка, решившая, видимо, временно отменить свой поход к толстой Ганьке. Тут ей пока интереснее было. Эпицентр событий, как–никак.
— Да нет, — страдальчески поморщился я. — Это я уже понял. Деревня то, как называется?
— Деревня и есть, — удивилась малявка. — Чё её называть то? Чай не город!
— А до города далеко? — с трудом удерживаясь от того, чтобы не заорать, не сдавался я. — Он как называется?
— И впрямь памяти лишился! — обрадовано заявила сестрёнка. — А ты что совсем ничего не помнишь? Совсем, совсем? — малявка аж головой несколько раз в разные стороны крутанула, от охватившего её возбуждения. — А как дядька Аникей на позапрошлой неделе вару напился и посреди дороги в луже уснул, тоже не помнишь? А как наш бычок Степан в лес удрал и мы…
— Да хватит уже! — не выдержав, гаркнул я. — Ничего я не помню, понятно?! Даже тебя не помню! Вообще ничего!!! Понятно?!!!
— Маришка я, — тонюсенько пропищала девочка, испуганно моргая глазками. — А тебя теперь в ушлёпки возьмут? Без памяти то? Ежели не возьмут, то дудочка всё равно моя! Ты сам отдал! — и, с обидой в голосе, добавила. — Ты и о пустоши, теперича, ничего не расскажешь, да?
— Какие ещё ушлёпки? Ты же вроде говорила, что меня магии обучать будут? — устало поинтересовался я, уже не надеясь на внятный ответ.
Так они ушлёпки и есть, — хмыкнула в ответ Маришка. — Их все так называют, — и тут же оживилась, забыв о недавнем огорчении. — Вельда, а правда, что ушлёпкам камень магический вместо сердца вставляют? Мне толстая Гунька рассказывала. И шрам потом страшный остаётся. Прям ужас! А ты мне потом покажешь?
Я обессилено закрыл глаза и мысленно смачно выругался. Стало понятно, что добиться внятного ответа на мои вопросы от девчушки было нереально. Она меня просто не слышала, увлечённо говоря о своём. Оставалось дожидаться, пока восстановятся силы, чтобы выбраться наружу самому и найти кого–то более адекватного или надеяться, что сюда зайдёт кто–нибудь из взрослых и разъяснит ситуацию. Не могут же эти дети сами по себе здесь обитать? Стоп! Она же вначале об отце что–то лепетала.
— А отец когда придёт? — перебил я, увлечённо продолжавшую щебетать девочку.
Маришка поперхнулась на полуслове и, на какое–то мгновение, стала похожа на вытянутую из воды рыбу, усиленно хватающую губами воздух. В глазах мелькнул неподдельный испуг.
— Всеблагой отец сюда никогда не приходит, — испуганно заявила она. — Зачем бы ему? Он даже к бате толстой Ганьки не заходит, хотя у дядьки Митрофана в хате даже светоч есть! И часы настоящие. Мне Ганька, один раз, даже разрешила на них сквозь дверную щёлку посмотреть. Красивые! А ещё…
— Ну, ты же сказала, что сюда сейчас придёт кто–то, — пришлось мне вновь перебивать девчушку.
— Так батя и придёт, — удивилась моей бестолковости девочка. — Тебя в ушлёпки забирать. Вот со старостой доругается и придёт. Солнышко уже поднялось. Возницы быков в телеги впрягают. Видать тронутся вскоре. Ты лучше расс…
Скрипнувшая дверь прервала Маришку на полуслове, заставив шустро шмыгнуть в сторону сундука и замереть там. В хату, низко пригнувшись, с трудом протиснулся коренастый мужик, в сильно поношенном, облезлом тулупе. Не спеша выпрямился, снял с седеющей головы видавшую виды шапку, пробормотал скороговоркой непонятную тарабарщину и, пригладив густую бороду, угрюмо уставился на меня. Следом, в образовавшуюся, между дверным проёмом и широкой спиной мужика, щель, ужом просочился шустрый дедок с толстой палкой в руке и, оставляя комки грязи на и так не очень–то чистом полу, решительно прошествовал к единственной в избе лавке. Лёгкое движение бровями и мою названную сестрёнку как ветром, из хаты, сдуло. Наступила гнетущая тишина…
Я настороженно разглядывал Маришкиного, а значит, судя по всему, и своего отца, пытаясь предугадать дальнейшее развитие событий. В то, что это розыгрыш, и за мной сейчас, надрывая от смеха животики, наблюдают мои друзья, уверенности как–то поубавилось. Ну не похожа Маришка на актрису! В её возрасте, ребёнку так не сыграть. Нет, конечно, разные таланты встречаются. Так что полностью такую возможность я со счетов не сбрасываю и всё же, теперь, отношу её к маловероятным. Но если не инсценировка, то, что тогда? И тут возникало несколько вариантов, ни один из которых мне, откровенно говоря, не нравился.
Наиболее правдоподобным, во всяком случае, мне в это хотелось верить, было то, что мы, с Толиком, хорошо нагрузившись, решили махнуть за город, где и напились до чёртиков. А то, что дети всякий вздор несут, так на то они и дети. Навыдумывают разных сказок и сами в них же верят. Мы помниться в детстве с друзьями тоже любили разные страшилки друг другу рассказывать и ведь почти что верили! Правда, почему они меня за брата считают? Так может у меня и вправду родители с братом и сестрой в деревне живут. Вот мы с Толиком к ним в гости и решили заглянуть! Бывает же, что при амнезии люди даже своих родных не помнят. Ещё как бывает! В сериалах, вообще, это постоянное явление. Клише, можно сказать. А я чем хуже? Память то я тоже потерял!
Хорошая версия, удобная… Вот только, что–то мне подсказывает, что в корне неправильная. Не принимает её у меня душа. Очень хочет принять, а не может. Печалька. Другие то версии гораздо хуже будут. По одной из них выходило, что я попал в другой мир, причём ещё и не в своё тело. (Иначе с чего бы меня тут братом называть стали?) Ну что тут сказать? Звучит, конечно, бредово, но если это так, то я действительно попал! Судя по обстановке, живётся тут моим «родственничкам» не очень весело. Вернее, выживается. И участвовать, в этом семейном мероприятии, мне что–то совсем не хочется! Есть правда и положительный момент. Меня же, вроде, магии учится, посылают. А это уже круто! Всегда магом мечтал побывать. Стихиями там повелевать, могущественные заклинания произносить. Маг — это сила и власть. Вот уж я тут дел наворочу! Но и в этой версии были свои нестыковки. Если я попал в другой мир, то почему местных понимаю? Никогда не замечал у себя способности к изучению языков. Особенно, к мгновенным изучениям. Да и мир этот очень уж на мой родной похож. Я его, правда, не помню совсем, но нутром чувствую — похож и всё тут!
Вот по другой версии — это и есть мой родной мир. А значит, я и в самом деле этот, как его — Вельд. Забрёл в какую–то там зыбь, вот мне по мозгам и стукнуло. И Толик, с его самогонкой — это плод больного воображения. Сам виноват. Нечего шляться, где ни попадя!
Ну и последний вариант, который меня уж совсем не устраивал, так это то, что я умом тронулся и всего происходящего вокруг, на самом деле не существует. Ну а я, сижу, сейчас, где–нибудь в дурке, пускаю слюни и всем радостно улыбаюсь. Если это так, то тут я поделать уже ничего не могу, так что отбросим этот вариант как не существенный. А существенно на данный момент то, что не важно, кем мне этот мужик, на самом деле, приходится: родным отцом или подброшенным. Главное, что он–то в том, что я Вельд, нисколько не сомневается. И, если верить Маришке, собирается этому Вельду всё лишнее поотрывать. В возможность осуществления данного мероприятия, я нисколько не сомневался. Порвёт и не вспотеет. Такими лапищами только подковы гнуть, да с медведями бороться. Я поёжился. Перспектива, однако. Этот Вельд, значит, успел изрядно тут насвинячить, а мне, теперь, за него отдуваться?
Хриплый вздох новоприобретённого папаши взорвал тишину похлеще шумовой гранаты, заставив сердце, в панике, скакнуть куда–то в нижние участки тела. Я, на всякий случай, огляделся, в поисках путей отступления и обречённо вновь облокотился на стенку. Бежать было некуда. Выход плотно перекрывался «отцом», а в единственное узенькое оконце, разве что Маришка пролезет, да и то не факт.
Наконец, перестав буравить меня взглядом, мужик оглянулся вокруг. Занявший единственную лавку, старик и не подумал потесниться, продолжая, с явным интересом, ожидать дальнейшего развития событий. Тогда, не спеша, повесив шапку, на один из многочисленных сучков над дверью, отец присел на край кровати, рядом со мной.
— Ты уж прости меня, сынок, — произнес «отец», даже не глядя в мою сторону. — Так уж вышло… Сам знашь…
Ошарашенный неожиданными просительными нотками в его голосе, я ещё сильнее вжался в стену. Жалобный тон так не подходил к грозному виду мужика, что пугал не меньше, чем громкий рык. Говорят, что так часто Иван Грозный со своими жертвами разговаривал, перед тем как казни их предать. Чуть ли не на коленях перед ними ползал и поклоны бил. Стоп… А кто такой Иван Грозный? И откуда я его знаю? Может староста местный?
— Ты чего молчишь, сынок? — мужик положил свою лапищу мне на плечо и неожиданно ласково его сжал. — Ты пойми, не мог я по–другому поступить. Нужда заставила. Земля второй год подряд не уродила. Тебе ли не знать?
— Батюшка! Он не помнит ничего! — высунулась из–за двери Маришка и, вытаращив глаза, добавила. — Он даже нашего бычка Степана не помнит! Вот!
— Умом тронулся! — радостно оживился дедок, привстав с лавки. — Ну, ещё бы! В пустошь сунуться! Главное чтоб старейшины не узнали, — старик перешёл на громкий шёпот, заговорщицки подмигнув моему папаше. — Могут не отпустить! В бега уже подавался? Подавался! Раз! — с воодушевлением загнул он палец. — Память потерял — два! — последовал второй палец за первым. — Да и пришибленный он какой–то стал! — обличительно добавил дед. — Явно пустошь постаралась! Вот получит он стимгу на шею, а до города не дойдёт! Беда будет!
Вот к гадалке не ходи, если он него же все и узнают. И не только эти… старейшины. Вон как обрадовался, хрыч старый. Как будто в лотерею бульдозер выиграл!
Мужик мрачно кивнул, соглашаясь, цыкнул на дочь, отчего её вновь вынесло из дома, и уставился на меня, что–то обдумывая.
— А может, и отпустят, — дружелюбно оскалившись, продолжал рассуждать старикашка. — Колдунам много ума и без надобности. Баловство одно! Им сноровка нужнее, чтоб, значитса, от пинков уворачиваться успевать. А ум что! — дед ощерил беззубый рот в довольной улыбке и задорно махнул клюкой, чуть не задев при этом отца: — Потеря небольшая! А до города добредёт как–нито! Чай Силантий присмотрит!
— Да погоди ты, сосед! — досадливо отмахнулся отец от словоохотливого старика и, повернувшись, вновь вперил в меня тяжёлый взгляд: — Ты что сынок и меня не помнишь?
— Нет, — ошалело мотнул я головой и скороговоркой добавил: — Я вообще ничего не помню. Даже как меня зовут.
— Так Вельдом и зовут, — мужик почесал своей лапищей затылок и уточнил: — Сын крестьянина Велима. То есть мой сын, значитса, — он для верности ткнул пальцем в свою грудь и удивлённо вопросил: — Как такое забыть то можно?
— Ещё как можно! — навис надо мной, с другой стороны, старик, забрызгивая слюной. — В ту зиму, когда у дяди Микулы телка волколаки задрали, — дед оценивающим взглядом окинул Вилима и категорически заявил: — Ты не помнишь. Ещё в штаны по нужде ходил. Так вот. Пастух Веласий, да примут его душу Трое, занял у соседа мешок зерна, а как срок отдавать пришёл, тож, вон как этот, — кивок в мою сторону, — Не помню, мол, ничего. Не брал, значитса. Они ж свояки были и по рукам без видоков ударили. Только дядька Игнат, пожалуй, даже покрепче тебя будет, Вилим, — старичок довольно захихикал. — Вмиг память Веласию вернул!
Вилим с сомнением посмотрел на вредного старикашку, затем на меня и жёстко заявил. — Потерял память али нет, а в город идти, всё равно нужно. Я уж думал, что Славуту отправлять придётся. Калистрат, отрыжка волколакская, так и орал на всю деревню. Мол, не одного, так другого сына посылай. Ряд, мол, заключён. Откуп получен. — Отец осуждающе взглянул на меня. — Дед Паткул дело говорит. Испугаться могут старейшины, коли узнают, что с тобой что–то не так. За то, что вчера сбежать пытался, спрос тока с тебя и с семьи. А как стигму оденут, со всей деревни будет. Так что, когда к людям выйдем, ты помалкивай себе знай. Только соглашайся, да головой кивай. И тебя сосед очень прошу, языком не болтать, — внушительно повернулся Вилим к старику. — Если Славуту, заберут, обоим не прощу. Мал он ещё. Не выживет в ушлёпках.
— А почему магов ушлёпками называют? — не смог я сдержать любопытства.
— А как же их называть то? — не понял отец. — Ушлёпки они и есть.
— Губами много шлёпают, когда волшбу свою поганую творят! — Паткул вновь вольготно расположился на лавке, прихватив по пути парочку сушёных грибков. — Ну и их за это тоже… того… частенько шлёпают, — старик смачно прожевал грибок и резюмировал. — Так им и надо, злыдням проклятым!
— Не пугай ты его сосед, — отмахнулся Вилим. — Оно, конечно, судьба твоя незавидная, — мне показалось или в глазах здоровяка промелькнуло сочувствие? — Крестьянствовать, оно, конечно, не в пример лучше будет. Зато в городе жить будешь, — отец задумался, чем бы ещё меня ободрить и, с сомнением, добавил: — И сытый каждый день. Служба то княжья.
— Будет он сытым, как же, — не удержался дед Паткул. — Бывал я, значитса, в Виличе в молодости. Мир, дураку, охота посмотреть было. Так там энтих ушлёпков, как свинушек недорезанных. Во все стороны так и снуют. И от дерьма очень ловко уворачиваются, — старикан прикрыл глаза и, с видимым одобрением, добавил: — Шустрые!
— Какого дерьма? — не понял я. Вилим и тот, вопросительно на старика уставился.
— От обычного, — охотно пояснил Паткул. — Его по улицам в избытке. Там даже у детишек забава такая есть, — дед заговорчески мне подмигнул. — Кто больше раз в ушлёпка дерьмом попадёт. Так, на моей памяти, больше десятка раз, ни один не попал!
— Хватит тебе стращать парнишку, сосед, — вновь поморщился отец. — Может ему повезёт в придворные маги выбиться. Кто знает?
— Это да, — с готовностью согласился дедок. — Оно, конечно! Раз в тыщу лет и корова вместо навоза лепёшками гадит! Помнится….
Гулкий протяжный звон перебил старика на полуслове. Отец, тяжело вздохнув, поднялся с топчана и, натянув шапку, повернулся ко мне.
— Пора Вельд. Слышишь, в набат бьют. Народ обоз провожать собирают. И тебе пора в дорогу. Сам идти то сможешь?
Было довольно прохладно. Неприятный холодный ветерок, подобно назойливому настырному воришке, лез под одежду, умело отыскивая в ней многочисленные прорехи. Я поёжился, зябко поведя плечами и, мрачно огляделся вокруг. Открывшаяся картина настроения не добавила.
Деревенька, на окраине которой мне в настоящий момент «посчастливилось» стоять, состояла примерно из пары сотен приземистых невзрачных домишек, кривыми улочками, разбросанных в пределах небольшого, зажатого со всех сторон лесом, частокола. Дома будто жались к земле, тускло отсвечивая маленькими окнами–бойницами, в свете довольно уже высоко поднявшегося солнца. Возле каждого дома, тесно прижавшись к стенам, словно опята к трухлявому пеньку, громоздились, ещё более убогие на вид, хозяйственные пристройки. Крохотные, заросшие сорняками огороды, огороженные довольно добротным, на фоне всего остального, забором, довершали картину беспросветной нищеты, царившей вокруг.
— У! Вельда в ушлёпки ведут! Я первый увидел! Нет, я! — несколько пацанят, в забрызганных грязью рубахах до колен, сорвались с насиженных мест и понеслись прочь, отчаянно стараясь, обогнать друг друга. Не прошло и нескольких секунд, как сорванцы, продолжая что–то задорно выкрикивать, скрылись за ближайшим поворотом, только грязь во все стороны полетела.
«Ишь и не холодно им, оглоедам», — завистливо посмотрел я им вслед, затем перевёл взгляд на тёмно–коричневую жижу, толстым слоем покрывавшую дорогу, задумчиво взглянул на собственную обувку, выданную мне отцом на выходе и, печально вздохнул.
Мда. Здесь кирзачи нужны или резиновые, на худой конец, а не эти полулапти — полу не знаю что. Это же надо столько грязюки намешать? Будто специально со всей округи самосвалами свозили!
— Что сынок. Плохо тебе совсем? — заботливо склонился ко мне отец. — Сам идти то сможешь? Аль подсобить?
— Заморённый ты какой–то стал, Вельдушка, — встрял, с другой стороны, дед Паткул. — Видать тебе не только память отшибло, но и мозги набекрень вывернуло, — и добавил, со знанием дела. — Пустошь она такая. Она может.
Я благоразумно промолчал. Не знаю: попал я в этот мир откуда–то ещё или изначально тут был. Главное, что никуда уже отсюда, похоже, не денусь. Хоть волком вой, а жить придётся здесь. Значит, тут, и устраиваться как–то надо. И по любому, в этой дыре, мне ничего не светит. Тут, из перспектив, только ковыряние в навозе и прочие сопутствующие этому, от зари и до заката, радости. Оно мне надо? Нет, конечно! Я уж лучше в маги подамся, раз они тут водятся. Тем более, что и выбора мне особого, похоже, не оставляют. Судьба! Одно только не понятно. Чего это местные так на магов учиться, идти не хотят? Это же, какие перспективы! Власть, могущество, богатство! А то, что не любят их, так это понятно. Боятся! Вот и отыгрываются на учениках, пока те в силу не вошли. И то не факт. Дед, сразу видно, тот ещё балабол. И соврёт, не дорого возьмёт. Вон батя не о чём таком не слышал. Глушь, тут, судя по всему, ещё та. Знаю я такие деревеньки. Живут у чёрта на куличках. По полгода никого не видят. Информации ноль. Скука смертная. Вот и выдумывают сами для себя страшилки. Всё что не укладывается в размеренный образ жизни, то всё зло и ужас. Вот и про магов насочиняли, не пойми что, со страха. Душу там потеряешь, чёрным властелином станешь. Киснут в своём болоте. Ну, ничего. Я, может, когда–нибудь и загляну сюда на минутку. Ну, когда магом стану. Потыкаю их мордами в собственное…
— Пойдём, сынок, — решительно взял меня за плечо Вилим. — Народ заждался уже. И так староста опять, как собака, брехать будет.
— Это да, — одобрительно откликнулся дед. — Стой, не стой, а от судьбы не уйдёшь, — Паткул смачно высморкался себе под ноги, сплюнул туда же и, вытерев об тулуп пальцы, подозрительно уставился на меня: — Видать согрешил ты в чём–то перед Троими, что они на тебя указали.
— Жребий то Васяткин был, — нахмурившись, возразил Вилим. — И грехи его!
— Ну, у Васятки то грехов больше чем блох у козла приблудившегося, — мелко захихикав, согласился дед. — Если бы не Калистрат, ему бы уже давно шею свернули. Нашёл ты с кем по рукам ударить, — Паткул укоризненно покачал головой. — Староста оттого и искал охотника, что на суд богов не надеялся.
— Нужда заставила, — мрачно процедил Вилим, старательно обходя очередную грязевую лужу. — Ты же сам знаешь, дядька Паткул, как мне осенью с посевами не повезло, — отец, грязно выругавшись, с силой пнул комком грязи в сторону развалившейся поперёк дороги свиньи. Та, лениво посмотрев в нашу сторону, даже не подумала покидать так полюбившуюся ей лужу. — Выбора у меня не было. Если бы ряд с Калистратом не заключил, эту зиму мы бы не пережили. Да и думка теплилась, что сторонкой беда пройдёт. Почти три десятка баллот тянули. У Вельда он чистый был, — Вилим сморщился так, как будто прожевал дольку неспелого лимона. — А у Васятки нет.
— А почему тогда меня вместо Васятки этого в маги посылают? — не вытерпев, поинтересовался я.
— И впрямь с головой у тебя беда, — покачал головой Вилим. — Как дитёнку малому всё разъяснять приходится. Ты, главное, на погостье чего–нибудь такого не спроси, — погрозил он мне пальцем. — Помалкивай, да головой кивай. Не дай Лишний и впрямь старики не отпустят.
— Обычай у нас такой, — ответил вместо отца дед Паткул, теребя жидкую бородёнку. — Когда деревне приходит срок баллот тянуть, то тянуть его обязаны все, кто во взрослую пору входит. То закон ещё со смутных веков самими богами прописан! — поднял указательный палец вверх старик. — И уклониться от его исполнения никто не может: ни крестьянин, ни торговец, ни даже сам господине князь!
Вилим, внимательно слушавший деда, кивнул соглашаясь.
— Перед Троими все равны, — продолжал вещать дед. — За этим жрецы строго следят и никому спуску не дают! Говорят, что даже сын императора баллот как–то тянул, — выпучил Паткул глаза. — Но, — дед, выдержав паузу, вновь поднял палец вверх. — Ежели кто не хочет судьбу пытать, то может заключить ряд. Конечно, если охотника найдёт. Баллот то он потянет, но в чашу Йоки его бросать не будет, а охотнику то и передаст. Тот замест него бросит. А там уже как Трое решат, — дед пожал плечами. — Ежели баллот чёрный будет — повезло. Живи себе дальше и всё, что по ряду получил, твоим остаётся. Ну, а если белый, то всё — топай детинушка до городу, на ушлёпка, значитса, обучаться.
— Самому, что ли, идти то? — удивился я, почесав голову. — Без присмотру совсем?
— Сам ты только до ближайшей деревни дойдёшь. Там тебе шибко рады будут! — зло бросил Вилим. — Вместе с обозом пойдёшь. Отец–послушник, хоть специально будущих колдунов и не опекает, но и полонить не даст. Раз вас Трое в ушлёпки выбрали, то так тому и быть. И рушить волю богов не след. Поэтому всю дорогу держись обоза, никуда от него не отходи. Тогда и до Вилича наверняка дойдёшь. А в сторону уйдёшь — считай, пропал. Ты понял меня? — отец, взяв меня за плечи, внимательно заглянул в глаза.
— Понял, — под взглядом Велима мне стало неуютно. — От обоза не отхожу. У послушника всё время на глазах нахожусь.
— У всеблагого отца других дел и нет, как на твою грязную харю любоваться, — развеселился Паткул. — Ты лучше Силантия держись. С одной деревни чай. Может, хоть он, присмотрит за тобой! Там, правда, и с других деревенек народишко до школы идёт, но на них ты не надейся. За полполушки продадут.
— И все за обозом без присмотра идут? — удивился я. — А почему тогда никто не сбежит? Лес то рядом.
И тут же, получив увесистый подзатыльник, пробороздил носом грязь.
— Думай, что языком мелешь! — рыкнул надо мной отец. — Кто чужой услышит, беды не оберёшься! Да и мне несладко придётся! Ты уже вдосталь побегал! Заткнись! И чтоб больше рот свой поганый не открывал! Ещё хоть слово услышу! Я тебе! … — Вилим поднял руку и выразительно сжал свой громадный кулачище.
Поднимался я с трудом. Липкая жижа, подобно болотной трясине, отпускала неохотно, разъезжаясь под руками в разные стороны. Да и голова вновь загудела, как растревоженный пчелиный улей. Вилим, с каким–то злорадным интересом, наблюдавший за моими потугами, терпеливо дождался окончания действа. Затем, взяв меня своими лапищами, за сразу затрещавший ворот, с придыханием произнёс: — У меня ещё намедни руки чесались, когда ты своим побегом чуть и Славуту за собой не утянул. Если бы тебя сейчас на погостье не ждали, я бы тебя уму–разуму то поучил. Но ты смотри, сынок, — почти ласково, добавил он. — Если с твоей учёбой сейчас что–нибудь не сладится, то…
— Пошли уже, сосед, — прервал его на полуслове Паткул. — Если опоздаем — беда будет.
— Пошли, — согласился Вилим, разжимая кулаки. — Твоя, правда, дядька Паткул, припозднились мы.
На погостье вышли как–то неожиданно. Вроде только что месили грязь, огибая, вплотную притиснувшись к забору, очередную огромную лужу, прошли по стиснутой меж двух палисадников довольно утоптанной тропинке и, внезапно, вышли на довольно большую площадь, почти полностью заполненную народом. Однородная серая толпа, состоящая в основном из однотипно одетых в драные тулупы баб и мужиков, отличавшихся друг от друга лишь наличием у первых на головах платков, напряжённо ждала, искоса поглядывая в сторону десятка запряжённых волами телег. Там уже вовсю суетились возницы, в последний раз проверяя сбрую, лениво переругивались стражники, поправляя сбившийся немудрёный доспех, важно вышагивал кряжистый бородатый старик, зачем–то постоянно поправляющий уложенные в телеги мешки. Рядом ошивалась стайка местной детворы, увлечённо путаясь у старших под ногами. Они–то первыми нас и заметили.
— Вельда привели! — заорал, во всё горло, вихрастый мальчуган лет пяти и тут же получил затрещину от кого–то из старших. Нас сразу обступили со всех сторон. Раздались нестройные приветствия, вопросы, взаимные поклоны. Какой–то изрядно пьяный толстяк, в сильно измызганном грязью армяке, неопределённого от грязи цвета, даже попытался преградить Вилиму путь, попутно стараясь втолковать что–то невнятное, но был, бесцеремонно отодвинут в сторону.
— Не до тебя сейчас, Аникей. Не видишь, Калистрат ждёт.
Вилим, наконец, протиснулся сквозь толпу и встал напротив старика. Дед Паткул благоразумно затерялся в толпе. Я, молча, встал рядом, почти физически ощущая спиной десятки любопытных глаз. Сельчане и до того беседовавшие друг с другом громким полушёпотом, смолкли совсем, с интересом ожидая дальнейшего развития событий. Даже детвора, прекратив своё броуновское движение между телегами, застыла на месте, раззявив в ожидании рты. Оно и понятно. Культурная программа в этом захолустье особым разнообразием вряд ли отличается. Дни в деревне как близнецы–братья, без полулитры и не отличишь. Из всех забав, только пьянка с мордобоем, сплетни, да увеличение народонаселения по ночам. В общем, скука смертная. Неудивительно, что поглазеть на отправление обоза и двух неудачников–односельчан вся деревня набежала. Это же событие, по местным меркам, неординарное. Потом месяца два можно будет языками чесать, сочиняя по ходу дела дополнительные подробности и до хрипоты оспаривая версию какой–нибудь Клавки косоглазой.
Первым прервал молчание Калистрат. Зло зыркнув, на насупившегося Вилима, он развернулся в мою сторону.
— Ну что, набегался выкормыш айхи?! Воля Троих тебе, значит, не указ? Всю деревню перед всеблагим отцом обгадил. У нас такого отродясь не было! Ты первый такой! А ты знаешь, сын нерюха, что сбежав, ты оскорбление Троим нанёс? И если бы тебя не поймали, отец–послушник не ток вместо тебя Славуту мог забрал, но и, в наказание, ещё раз отроков баллот тянуть заставить? Знал! — вредный старик огляделся вокруг в поисках поддержки, и, дождавшись одобрительного гула, вновь вперил взгляд на меня. — Наказать бы тебя всей общиной, да времени нет. Отец–послушник и так припозднился, — Калистрат бросил озабоченный взгляд назад. — Ничё. Трое тебя накажут. А мы опосля всем обществом с Вилимом потолкуем. Почему он своих сыновей обычаи наши уважать не учит. И учит ли он их, вообще, хоть чему–нибудь? — старик со злорадством покосился на побледневшего Вилима и сокрушенно покачал головой: — Я ведь вроде пока что тут староста, — показушно загнусавил Калистрат, — общиной на сходке выбранный. Да и до волос седых уже дожил. Ежели не по чину, то по возрасту уважения заслуживаю. Какой–там, — староста сокрушённо покачал головой. — Сначала Вилим мне поутру, всячески понося, чуть полбороды не выдрал! И за что?! За то, что я, об отроках наших, заботясь, старался их от второго баллота спасти? За то, что к ответу за провинность сынишки его призвал? За упрёк, что ряд по весне с ним заключённый, порушен оказался? — староста выдержал выразительную паузу и, ткнув пальцем на меня, с горечью продолжил: — И чего спрашивается от этого змеёныша ожидать, коль все родичи такие? Он не Троих ни чтит, ни нас стариков не уважает. Вот и сейчас, стоит, глазищами сверкает, а о вежестве и думать забыл. А уж чтоб поклонится, своему старосте уважительно, и речи нет. Видать отлежал спину то! Не гнётся совсем!
Вокруг сдержанно рассмеялись.
— То, что спина не гнётся — дело поправимое! Размять надо хорошенько! Батогами!
— У него не только со спиной беда, но и с ногами! Вон морда, в грязи вся!
— Эт он лужу обнять решил! С бабой перепутал!
Я, честно говоря, растерялся. Сколько времени прошло с тех пор, как я очнулся? Часа два, не больше. Мало того, что тут ещё почти ничего не понимаю, так ещё и о прошлом ничего не помню. В общем, в голове полный сумбур и каша, а тут ещё этот вредный старикашка прицепился. И что теперь делать? Ну не знаю я специфики местных взаимоотношений. И как вести себя, в данной ситуации, тоже не очень понимаю. Но, судя по поведению Вилима, качать права точно не стоит. Ведь староста, по сути, больше на него наехал. Зря он, видимо, с Калистратом поцапался. Ох, зря! Тот сразу видно: жучила прожжённый и злопамятный, к тому же. Вот как речь вывернул. Враз моего новоиспечённого батяню врагом всего села выставил. И соответственно, всех против нас настроил. Вон мужики, хоть и скалятся немудрёным шуткам, а глаза то злые. А против всего села не попрёшь. Вот и Вилим это, похоже, понимает. Набычился, кулаки то сжимает, то разжимает, а молчит. Мда. Непрост староста. Совсем не прост. Одно радует. Не против меня эта интрига направлена. Ведь я то, судя по всему, ломоть отрезанный и, без пяти минут, в сторону города катящий, а значит этой общине, будь она не ладна, уже не подчинённый. Так что лучше уж промолчу в тряпочку, дождусь этого послушника ихнего и ходу отсюда. Пусть Вилим расхлёбывает. Всё равно у меня с ним родственные отношения не сложились. Вот накостыляют ему мужики, будет знать, как руки распускать.
Но в планы Калистрата моё молчание не входило.
— Что молчишь то, Вельдушка? — задушевно так обратился он ко мне, ну почти как к родному. — Раньше ты на язык побойчее был. Да и вообще — пошустрее. Вон как в сторону Махровой зыби почесал. На силу догнали! А может, ты и теперь сбежать замышляешь? Уже по дороге в город? — Калистрат обвёл взглядом односельчан и предложил: — Мужики, может заменим его Славутой? А то, чем Лишний не шутит, вдруг опять сбежит? Хлебнёт тогда деревня горюшка. Полным ковшиком хлебнёт!
Я мысленно чертыхнулся. Вот гад! Ошибся я! Одного Вилима этому козлу бородатому, похоже, мало. От нарисовавшейся перспективы моментально пересохло в горле. Если меня оставят здесь — это конец! Сельчане в муку раскатают, а потом, остатки, если что–то, конечно, останется, Вилим по стенкам размажет. Недовольный гул, прокатившийся по толпе, со всей ясностью подтвердил мои предположения. Толпа сдвинулась, взяв нас в плотное кольцо. Послышались оскорбительные выкрики, предложения хорошенько проучить молокососа. Кто–то выдернул из толпы и втолкнул в круг незамеченного мною Славуту. Парнишка тут же прильнул к отцу, затравленно озираясь по сторонам. Он то, судя по всему, и заставил гиганта очнуться и вступить в бой.
— Не мели чепухи, дядька Калистрат, — резко отчеканил Вилим, прижав Славуту к себе. — Вельд, конечно, поганец ещё тот, но не дурак. Одно дело, когда он после обряда сбежал. Тоже дурость, но там хоть надежда была, в деревню какую–нито прибиться, аль в город податься. А как стигму на шею наденут, какой уж тут побег? Каждый встречный переймёт.
— По мне, так полный дурак! — высунулся, из–за спины Калистрата, рослый черноволосый парень, с нагловатыми глазами. — Умный, в Махрову зыбь, не сунется.
— Тут дядька Паткул говорит, что он в пустоши память потерял и головой совсем тронулся, — встрял в разговор пожилой мужик, в рваном треухе. — Я так думаю. Ты уж извини, сосед, — повернулся он к Велиму, — Но посылать надо Славуту. Шибко ненадёжен Вельд будет, раз мозги набекрень. Только Трое знают, что ему Лишний может нашептать!
— Что–то он и впрямь молчит больно странно, — поддакнули из–за спины. — Первый болтун на деревне был, а сейчас и слова не вытянешь.
— Может он не только умом тронулся, но и разговаривать разучился? — довольно загоготал чернявый. — Дядька Вилим, а по нужде он ещё пока сам ходит, аль у него штаны мокрые вовсе не из–за лужи?!
— Как был ты балаболом Васятка, так балаболом и помрёшь, — под дружный смех толпы, сплюнул Вилим.
— И ничего я умом не тронулся, — решился я вступить в разговор, осторожно подбирая слова. Сын старосты, сам того не желая, своей шуткой слегка разрядил обстановку и я понял, что это мой шанс. Буду и дальше молчать, точно здесь останусь. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нужно убедить этих бородачей, что я вполне адекватен и никуда сбегать, не собираюсь. — С памятью плохо — то, правда. Да то моя беда. В дороге это не помеха. И бежать я никуда не собираюсь. Стигму же оденут, — что это за стигма такая, я не представлял, но раз Вилим на неё ссылается, не грех и мне вспомнить. — Правильно батя сказал. Я себе не враг.
— Что совсем ничего не помнить? — вывалился из толпы оживившийся Аникей и, дыхнув мне в лицо сильнейшим перегаром, спросил. — А как намедни у меня баклажку вару взаймы взял, тоже не помнишь? — и повернувшись к Вилиму, требовательно заявил. — Рассчитаться бы надо, сосед!
— Вот прощелыга ушлый! Так и норовит, на дармовщинку выпить! — засмеялись из толпы.
— А кабанчика копчёного он у тебя в долг не брал случаем, Аникей? И крупы пару мешков? — развеселился народ.
— Мне тоже смешно. Да только как бы нам потом горькими слезами не умыться, — оттолкнул от меня Аникея староста. Его явно раздосадовало то, что разговор ушёл в сторону, и он решил вернуть его в нужное русло. — Опаска меня берёт, ущербному на шею стигму вешать. Сгинет по пути или к ловцам в лапы попадёт. И всё! А с кого спрос? — Калистрат выразительно посмотрел по сторонам и, подняв палец вверх, внушительно добавил: — С нас! Не считая Вилима, ещё три семьи горькими слезами умоются!
— Твоя, правда, Калистрат, — согласился со старостой худощавый высокий мужик средних лет, единственный из всей толпы, щеголявший добротным почти новым кафтаном, — у всех у нас отроки есть. Не приведи Трое, ещё кого отцы–вершители заберут.
— Ну, ваших–то с Калистратом сынков не заберут, — ехидно возразили из толпы. — Опять так же откупитесь, как староста Васятку откупил.
— А я Вельда силком Васяткин баллот кидать не принуждал, — вызверился староста. — Всё по согласию было! Я честно за это уплатил! Всё по ряду, как положено! А он, — Калистрат кивнул головой в мою сторону. — Как время пришло, долг отдавать, так сразу в бега подался! Ряд порушив!
— Мы ряд не рушим, — набычился в ответ Вилим. — Вельду баллот выпал, Вельд и пойдёт в школу мажеску! Всё, как и было сговорено!
Я слушал начавшуюся между мужиками перепалку и лихорадочно соображал. На кону стояла моя судьба. Вот придут сейчас эти бородачи к решению, не отправлять меня на мага учится и всё. Пиши, пропало. Нужно убедить их не делать этого. Но как? Местных реалий я не знаю. Как бы ни ляпнуть чего–нибудь, себе во вред.
— Пойти то пойдёт, а вот дойдёт ли? — продолжал гнуть свою линию Калистрат. — До городу шесть дён пути будет. И стока же отцам–вершителям понадобится, чтоб сюда добраться. Вы хотите две седмицы трястись в ожидании и гадать: дошёл ли этот выкидыш Лишнего до школы или нет? Нужна ли нам эта докука, сельчане?
Одобрительный гул выбил землю, из–под моих ног. Отчаяние стальными когтями сжало сердце.
— Да дойду я! Богом клянусь! — почти сорвался я, на безнадёжный крик.
— Эт, каким таким богом? — хитровато прищурился староста. — Уж не Лишним ли? Чем же тебе Трое не угодили?
— Так ими и клянусь! — быстро исправился я. — Как штык в городе буду!
— Заткни пасть, щенок! — рявкнул на меня новокафтанник. — Соплив ещё, в споры старших лезть! Ну, ничё! Мы тебя всем обществом поучим! И надо бы к отцу Игнатию его свести. Он быстро дознается, что у него за любовь к Лишнему!
Несколько пар рук цепко опустились мне на плечи. Кто–то ещё и хорошую затрещину отвесил, да так, что зубы клацнули. Я затравленно оглянулся на Вилима. Вот чурбан неотёсанный! Стоит, глазами страшно вращает, а двух слов сказать не может! По всему видно, драться собрался за Славуту. Только каким бы ты здоровым не был, против толпы не попрёшь — сомнут. Да и среди мужиков, парочка не слабей Вилима смотрелась.
— Ну и что тут за галдёж такой? — резкий недовольный голос перекрыл гул толпы. В следующее мгновение, я почувствовал себя свободным. Мужики, повернувшись в сторону обоза, низко поклонились, сдёрнув, у кого были, на головах, шапки. Я поспешил поклониться тоже, бросив быстрый взгляд в сторону обоза.
Возле телег стояли двое мужчин, закутанных в чёрные, с наброшенными на голову колпаками, балахоны. Впереди стоящий худощавый юноша, почти мальчик, с высокомерным выражением лица, оглядывал склонившеюся перед ним толпу, ожидая ответа на свой вопрос. Стоявший чуть сзади пожилой мужчина, с красным одутловатым лицом, равнодушно зевнул, прикрыв рот ладонью.
— Где изгои? — не дождавшись ответа, юноша нашёл взглядом старосту. — Ты решил заставить меня ждать, борода?
— Нет, всеблагой отец, — тут же заюлил старик. — Оба здесь. Вот Силантий, сын вдовы Аристарха, — из толпы тут же вытолкнули бледного заплаканного юношу, с небольшим кожаным мешком на плече. — И Славута, сын Вилима.
Вилим, обмякнув, разжал свои лапищи, выпуская трясущегося сына. Похоже, со жрецами, тут даже он спорить не решался. Какой–то паренёк, вынырнув из–за спины старосты, протянул Славуте точно такой же мешок. Толпа качнулась, напряжённо чего–то ожидая.
Послушник, молча, оглянулся и пожилой протянул ему длинный белый ремешок с небольшим красным камешком посередине. Юноша повернулся к подошедшему Силантию и, брезгливо поморщившись, надел тому ремешок на шею. Камень кроваво вспыхнул, ярко заискрившись, и тут же потух, мгновенно почернев. Силантий резко дёрнулся, чуть слышно вскрикнув. Тишину прорезал плач женщины.
— Да свершится воля Троих, — скучающим голосом возвестил послушник и вновь протянул руку к пожилому.
— Да свершится воля Троих, — согласился тот, протягивая юноше второй ремешок. Настал черед Славуты и тот покорно встал на место отошедшего Силантия.
Понимая, что сейчас случится непоправимое, я в отчаянии выкрикнул: — Это нечестно! Баллот я вытянул!
Сильный удар тут же опрокинул меня на землю. Сверху навалились, впечатывая тело в липкую грязь.
— Это что ещё за выкидыш Лишнего? — в голосе послушника проскользнули нотки интереса. Видать достала его эта нудная поездка, а тут хоть какое–то, да развлечение.
— Это другой сын селянина Вилима, отец Мефодий, — скрипучий надтреснутый голос, несомненно, принадлежал красномордому. — Баллот он вчера вытянул, да потом сразу в пустошь стрекача задал. Насилу поймали.
— В пустошь говоришь? — вскинулся молодой жрец. — А мне почто о том не сказывал? Забыл указ отца–приора?
— Что ты! Разве я мог забыть! — красномордый, судя по тону, ничуть не смутился. — Потому ещё вчера отцам–радетелям весточку послал. А тебе отец Мефодий и знать о том не след, — в голосе местного жреца проскользнула откровенная издёвка. — Ибо я простому послушнику не докладчик!
По скулам Мефодия заходили желваки.
— Покажите мне его.
Меня тут же рывком подняли на ноги и предъявили на обозрение послушнику. Ну вот. Сейчас он ещё на мне и свою злость сорвёт. Вон как рожу перекосило! Молодой, а уже спесивый, сверх меры.
— Экий он чумазый, — Мефодий презрительно скривил губы. — Отпустите. Пусть хоть рожу вытрет.
Отпустили. Трясущейся рукой я попытался стереть липкую грязь с лица. Что–то вытер, что–то ещё больше размазал.
Сволочи. Лишь бы вырваться отсюда. Я вам потом устрою.
Послушник насмешливо фыркнул: — Точно, отец Игнатий. Похоже, этот вчерась был. Этаку рожу разве забудешь? — и, повернувшись к красномордому, с нажимом спросил. — А почему тогда мне другого подсовывают?
Отец Игнатий, казалось, побагровел ещё больше. В его глазах блеснула еле сдерживаемая ярость. Я замер, ещё не смея верить своему счастью. Самолюбив Мефодий, очень самолюбив. И сейчас, похоже, из принципа меня решил с собой забрать. Лишь бы местному жрецу насолить!
— Общество так решило, всеблагой отец, — решился встрять в беседу Калистрат. — Он же вчера сбе…
— Кто решил? Общество? — едва не брызжа желчью, перебил Мефодий старосту. — Воля Троих уже не священна теперь? Общество, — это слово послушник буквально выплюнул, — теперь само всё решает?
Я злорадно усмехнулся. Опростоволосился староста. Не надо было в спор между жрецами влезать! Послушник и так кипит, как котелок с закрытой крышкой, а тут ты ещё со своим обществом!
— Умом он тронулся, всеблагой отец, — всё же решился пролепетать Калистрат. — Опасаемся, что до города не дойдёт.
Не дойдёт — значит не дойдёт, — равнодушно пожал плечами послушник, покосившись на красномордого. — На всё воля Троих.
Чувствовалось, что на возможные проблемы деревенских ему глубоко плевать, гораздо важнее обнаглевшего Игнатия на место поставить.
— Иди сюда, чумазик, — поманил меня Мефодий пальцем.
Я, пошатываясь, подошёл. Всё–таки хорошо мне врезали. Машинально взял протянутый Славутой мешок и склонил голову. Шею охватил ремешок и, в следующее мгновение, всё тело пронзило словно молнией. Аж зубы заныли.
— Да свершится воля Троих, — донеслось до меня приглушённо.
Я потрясённо потряс головой. Блин. Больно–то как! Словно током долбануло! Машинально потрогал рукой обхвативший шею ошейник. Тот сидел плотно, под жёсткую грубую кожу даже палец не пролазил. Нащупал на горле камушек и тут же отдёрнул руку. Чёрт! Холодный, как лёд в Арктике! Аж пальцы обжигает. Интересно, а Арктика — это где? В этом или в том, другом мире? Ладно, не суть. Сейчас, не об этом думать надо.
Чья–то рука, опустившись на плечо, вернула меня к действительности.
— Ты бы поторапливался, Вельдушка, — заглянул мне просительно в глаза Калистрат. — Обоз ждать не будет. Вон и тронулись уже.
Я проводил взглядом мерно заскрипевшие колесами телеги и оглянулся на сельчан. Более трёх сотен глаз не сводили с меня тревожных взглядов.
— Ты зла на меня не держи, Вельд, — продолжил между тем староста. — Я о благе деревни пекусь. На то и выбран. И потому, Троими тебя прошу — дойди ты до города! А то ещё троих отроков Лишний заберёт. А ведь они тебе не чужие. Чай ещё без штанов вместе по улицам гоняли. Да и твоим родичам не поздоровится.
Вот ведь, хитрец бородатый! Вроде и просит, но и пригрозить не забывает. А того и не знает, что грозить то мне особо и нечем. Не сложились у меня отношения с местными родственниками. Ну, вот совсем не сложились. И особо тёплых чувств ни к Славуте, ни, к тем более, Вилиму я не испытываю. Да и не считаю я их родными. Вообще. Чужие они мне. Так что нет у вас аргументов против Петьки Кирпича гражданин староста. Тем более, что и из юрисдикции вашей я вышел. Мелькнула мысль слегка отомстить этим бородачам напоследок. Намекнуть, что в город я не очень то и собираюсь. Места и поинтересней есть. Нет, на самом–то деле деваться мне особо и некуда, кроме как в маги учиться идти. Но они–то про это знать не могут. Вот и пускай пару седмиц плохо поспят. Это будет, моя маленькая мстя. Я обвёл взглядом лица сельчан, собираясь высказать что–нибудь в этом роде, нашёл глазами мрачного Вилима, Славуту и… увидел прильнувшую к ним Маришку. Мда. Про сестрёнку то я и забыл. А ведь ей на орехи тоже достанется. Жалко её, хоть она и болтушка страшная.
— В общем, так, Калистрат, — повернулся я к старосте, — До города я дойду без обмана. И отучусь там, как положено. Но и ты смотри. Чтоб родичам моим обиды не было. Или Троими клянусь, как отучусь, в деревню обязательно наведаюсь. И какое–нибудь проклятие на неё наложу.
— Что ты Вельдушка. Простили мы Вилима уже. Чай не чужие! — замахал руками староста. Особо испуга в его хитрых глазках, я, к своей досаде, не приметил. — Ты лучше скажи, что и, правда, память полностью потерял?
— Ну да, — насторожился я. — Даже имя своё сам не вспомнил. А что?
— Плохо, — посмурнел староста, — Ты же теперь как дитя малое. Ни одни, так другие по пути переймут. И времени нет, тебе всё объяснить, — Калистрат задумчиво почесал бороду и крикнул: — Силантий!
От группы подростков, уныло бредущих за обозом, отделился уже знакомый мне, по обряду, парнишка.
— Что дядька Калистрат?
— Ты это, за Вельдом в дороге присмотри. Ну и обскажи ему всё, — староста покряхтел и добавил. — Послужи обществу в последний раз. А мы в долгу не останемся. Матушке твоей в трудную годину поможем. А к лету и тебе гостинец пришлём.
— Всё сделаю, дядька Калистрат, — Силантий недобро покосился в мою сторону. — Прослежу. Не сомневайся.
— Ну, тогда в путь, — вздохнул староста. — Пусть будут Трое с вами, а Лишний стороной пройдёт, — Калистрат хотел ещё что–то добавить, передумал и махнул рукой: — Идите уже, а то обоз далече ушёл. Догоняйте, пока деревня на виду.
Силантий шустро припустил в сторону ворот. Я побежал следом.
— Вельда! — окрик остановил меня, когда я почти миновал массивные двухстворчатые ворота, заставив обернуться.
Запыхавшаяся Маришка, впившись клещом в мои штаны, горько заплакала.
— Ты ведь ещё вернёшься Вельда? Ну, когда колдуном станешь. Вернёшься? — подняла она ко мне своё чумазое личико.
Конечно, маленькая, — у меня на душе чуть потеплело. Хоть кому–то я в этом мире не безразличен.
— Тогда обязательно шрам на груди покажешь, — перешла на деловой тон пигалица. — И свистульку из города мне привези, со шнурочком шёлковым, как у Ганьки!
— Обязательно, — улыбнулся я и, поцеловав свою сестрёнку, заспешим вслед за нетерпеливо оглядывающимся Силантием. Кто знает, может я и вправду, сюда ещё вернусь?