На деревню опустилась ночь. Низко зависшая над головой луна, лишь слегка разбавляла ночной мрак, позволяя, с трудом, различать контуры жмущихся друг к другу домов, но Гонду это нисколько не смущало. Он уверенно прошествовал мимо дома старосты, свернул в какой–то узенький тёмный переулок, миновал несколько домов, пролез сквозь дыру в заборе, попутно буркнув мне, что так короче, и вылез к небольшой избушке, стоящей чуть на отшибе возле самой стены.
— Похоже, нас ждут, — весело кивнув на тускло светящееся единственное оконце, сообщил мой друг и, подмигнув, добавил: — А ты сомневался.
Я скованно кивнул в ответ. Честно говоря, я и сейчас сомневался в разумности нашего похода. Маетно было на душе, муторно. Уж лучше бы я в гостевой избе остался. Поужинал бы вместе с Марком и Лузгой, может даже выпил за компанию немного вара, да и лёг бы спать. Вот не тянет меня сейчас на подвиги. Совсем не тянет! Мне бы до Вилича без приключений добраться, обжиться там. Всего три дня пути, по словам Гонды, осталось. Так нет же! Прусь по незнакомой деревне в темноте, словно тать ночной, к бабам, которых до этого и в глаза не видел. И это притом, что моя тушка больших денег стоит, и каждый встречный норовит её покрепче связать, да поглубже в подполье засунуть. Разве это не глупо? Глупо, конечно. Вот только Гонда….
Мы ещё и в деревню толком войти не успели, а мой друг уже развил бурную деятельность. Поприветствовав хмурого сторожа у ворот, он тут же скользнул в один из проулков, велев подождать его на погостье. Вскоре вернулся совсем с другой стороны, перекинулся парой слов с местным старостой, невысоким сутуловатым бородачом щеголявшим почти новой шубой и настоящими сапогами из телячьей кожи и отвёл нашу дружную четвёрку в добротный дом расположенный почти в центре села.
— Дядька Антип расстарался, — гордо заявил Гонда, довольный произведённым на нас впечатлением. — Неча, говорит, моему племяшу вместе с друзьями в сарае ютиться! Ты грит, хоть и изгой, но ушлёпком пока ещё не стал, а значит, родич мой и мешать тебя с другими недошлёпками не след!
— Знатная хата! — Лузга нерешительно замялся у порога, не решаясь ступить на крашенный деревянный пол сложенный из плотно подогнанных друг другу досок. — У нас в деревне даже у старосты поплоше будет.
— А то! — весело хохотнул Гонда, по–хозяйски устраиваясь на одной из двух стоящих возле массивного стола лавок. — Гостиный двор! Тут торговцы заезжие, что за углём со всех княжеств съезжаются, гостевать останавливаются, да тиун княжеский, когда за оброком наезжает, тоже тут ночует.
— Богатая деревня! — одобрительно проворчал Марк, решительно располагаясь напротив Гонды. — И изба знатная! Вон даже светоч есть! Ещё бы снеди поболе, да вару покрепче и совсем хорошо будет!
— И полати широкие. Там и на десятерых места хватит! — отлепился, наконец, от порога Лузга, кивнув на деревянный настил между огромной печкой и стеной, закреплённый почти под самым потолком.
Я, уже давно, расположившись у кем–то заботливо растопленной печки, особого восторга по поводу избушки не разделял. Хата как хата. Как мне кажется, я и получше видел. Нет, конечно, на фоне наших предыдущих ночлежек, тут царские хоромы и впервые появилась возможность нормально выспаться, не дрожа поутру от холода, да только мне тут переночевать всё равно не светило.
— Будет вам и снедь и вар, — Гонда, тяжело вздохнув, поднялся со скамейки и направился к выходу. — Я уговор помню, — повернулся он к нам у двери. — Подождите чутка. Я скоро обернусь. — И подтверждая мои опасения, добавил. — А почивать на полатях вы вдвоём будете, как яры какие–нибудь.
Мне осталось только вздохнуть, смиряясь с неизбежным.
— Вельд ты чего застыл? — Гонда тихонько еле слышно постучав в дверь, повернулся и хитро прищурившись, наклонился ко мне. — Иль боишься кое–кого?? Не боись, — он хлопнул меня по плечу. — У Ганьки подруга опытная. Где надо подскажет, где нужно научит!
Я хотел было ответить, но тут проскрипела дверь.
— Ты чтоль, Гонда? — донёсся сквозь дверную щель женский голос.
— А что, кого–то другого ждала? — тихо засмеялся в ответ, мой друг. — Не дядьку ли Антипа? Он говорят, к тебе похаживает!
— Не твоего ума дело, кто ко мне заходит, — спокойно без злобы отрубила Ганька. — Чай не жена, — и, распахнув дверь пошире, скомандовала: — Ну, заходи, коль пришёл. И друг твой пусть заходит, — добавила, мазнув по мне взглядом. — Чай не пёс, чтобы у дверей жаться.
Гонда скользнул внутрь. Чуть помедлив, не услышав ничего подозрительного, вошёл и я. Протиснулся мимо, и не подумавшей посторониться, хмыкнувшей Ганьки и, напрягая зрение, осмотрел тускло освещённую комнату.
В первую очередь, в глаза бросился небольшой грубо сколоченный стол. Оно и понятно. Ведь именно на нём коптила толстая, как–то чудно скрюченная свеча, освещая разложенную немудрёную снедь. За ним вольготно расположился Гонда, уже чем–то аппетитно хрустя и блаженно улыбаясь. Слева серым смазанным пятном стояла уже привычная печь, рядом нависали полати, справа возле оконца чернела крышка сундука. Если и было в комнате ещё что–то, то оно надёжно таилось по тёмным углам, сливаясь с фоном. Во всяком случае, толпы мужиков с верёвками и цепями, которых я подспудно боялся увидеть, спрятаться там не могло. От сердца немного отлегло.
— Ты чего опять встал? — мягко подтолкнула меня сзади Ганька. — Засмущался, что ли? Так вон с охламона пример бери. Ещё войти толком не успел, а уже лопает за семерых.
— Оголодал малёха, — ничуть не смущаясь, прочавкал Гонда и, потянувшись к глиняной бутыли, добавил: — Ты дружка моего не обижай. У него энто дело в первый раз будет. И Нинке скажи, чтоб поласковей была, — он недоуменно огляделся вокруг и спросил: — А где она кстати? И кружки только две на столе стоит.
— Будет ему Нинка, — Ганька слегка прижалась ко мне и, ласково потрепав за волосы, ещё раз подтолкнула в комнату. — Садись вон к столу. Поешь пока, — и, повернувшись к Гонде, ответила: — С Нинкой я договорилась. А тока уверенности не было, что ты не один придёшь. Вы же все напуганные там. А Нинку позвать недолго. Ты же знаешь, она по соседству живёт.
Я сел на узенькую скособоченную лавочку, взглянул на весело скалящегося Гонду, ласково с какой–то жалостью смотрящую Ганьку и почувствовал, что меня начинает отпускать. Слишком велико было напряжение последних дней, подспудно не давая расслабиться. Слишком велик страх, снова оказаться в подвале с цепью на ноге и пониманием полной безвыходности своего положения. Это ведь чудо, что Гонта меня тогда выручил. А чудес как известно не бывает. Вот и получается, что я дважды обязан этому худенькому весёлому парнишке; за то, что в подвале не бросил и за столик этот, пусть скудно накрытый и со свечкой коптящей вместо яркого светоча, но зато впервые дающий почувствовать себя в безопасности. Человеком себя почувствовать, а не зверем загнанным. От избытка чувств защемило в груди. К глазам подступили слёзы. Чувствуя, что сейчас могу разрыдаться, я закусил губу и потянулся к грубо нарезанным кускам сала.
— Ну чего уставился? — вызверилась на Гонду Ганька. — Не видишь, тяжко ему. Вару давай наливай. С него быстро отпустит, — и, грустно посмотрев на меня, покачала головой: — Молоденький какой. Жалко прям! Как кличут то хоть тебя?
— Вельдом меня зовут, — сквозь зубы процедил я и, сгорая от злости и стыда за себя, залпом выпил поднесённую Гонтой кружку. Сопли он, видишь ли, распускать надумал! Тряпка!
Напиток был не менее противный, чем тот, которым нас Никодим потчевал, но дело своё знал. Сначала полыхнуло в горле, заставив, судорожно потянуться к закуске, затем раскалённой лавой ухнуло в желудок и, наконец, тёплой волной разошлось по всему телу. На душе сразу стало легче и спокойнее. Оно и правильно. Все проблемы будут завтра, а сегодня мы просто отдыхаем.
— Что друже, полегчало? — засмеялся Гонда, вновь наполняя мою кружку. — Лучше Антипа в деревне никто вар не делает!
— Жалко–то как, — вновь покачала головой Ганька. — Вот ведь доля нелегкая досталась!
— Ты лучше меня пожалей! — приобнял её, смеясь Гонда. — А его Нинка жалеть будет. Чего расселась то? Давай, зови соседку свою.
Ганька вышла, тихонечко скрипнув дверью.
— Давай ещё выпьем, друже, — поднял кружку Гонда. — Нынче до утра гуляем, — и задумчиво добавил: — Когда ещё доведётся за таким столом посидеть, да баб потискать? Только Трое знают.
Мы выпили. Стало совсем хорошо. Напряжение последних дней пропало без следа. Моё нынешнее незавидное положение и более чем мрачное будущее, всё это отошло на второй план, стало каким–то далёким, незначительным. Мне стало спокойно и даже чуточку весело.
— Ты в школе за меня держись, — прочавкал Гонда, энергично обгладывая куриную ножку, — а то пропадёшь. Наивный ты и доверчивый. А тут никому верить нельзя! За шмат сала лучший друг продать может!
— И ты, значит, продать можешь? — улыбнулся я, хлопнув ладонью по столу. — Ну, за куриную ножку, например?
— А то, — согласился со мной Гонда. Он задумчиво повертел в руке куриную кость и, решительно сунув в рот, громко захрустел: — Хотя нет, — покачал он головой, — маловато будет. А вот за целую курицу продам с потрохами!
Мы весело засмеялись, выпили по третьей и плотно это дело закусили. Я удовлетворённо икнул и, потянувшись к несуществующей пуговице на рубашке, прислонился спиной к стене.
— Душновато что–то здесь, — тяжело дыша, заметил я. — И в сон потянуло.
— Так это с голодухи, — лениво заметил Гонда, ковыряясь в зубах. — Наелся с непривычки до отвалу, вот еда и тянет. Может, ещё выпьем? — он потянулся к бутыли. — Сразу отпустит.
— Да нет, — с трудом отмахнулся я. — И так голову кружит. И сил нет никаких.
— Ты смотри, — засмеялся мой друг, грохнув кулаком по столу. — Перед Нинкой не опозорься! — и подмигнул, перевалившись ко мне через стол. — Она баба сочная. Ей много надо!
— Да ну тебя, — почему то смутился я и, решив перевести разговор на другую тему, спросил: — А откуда столько закуски на столе? И свечка вон, тоже, небось, денег стоит. Ты же говорил, вдовы небогато живут?
— Так оно и есть, — согласно кивнул Гонда. — Ганька концы с концами еле сводит. Да только это не её снедь. Ей это тоже в диковинку будет. Дядька Антип расстарался. Чай не чужой я ему.
— Хорошие у тебя родичи, — проникся я, — хлебосольные. И город рядом. Глядишь, и встретитесь ещё.
— Да нет у меня больше родичей, — разом посмурнел Гонда. — Умру я для них скоро. Как только инициацию пройдём, так и умру. Так что это считай, — мой друг потряс надкушенным огурцом и бросил его обратно на стол. — Дядька Антип поминки по мне справляет. Один теперь! — пригорюнился Гонда.
— Не один, — горячо возразил ему я. — Я того, что ты меня из подвала вытянул, вовек не забуду! И тебя за друга считаю. И хоть ты и говоришь, что здесь верить никому нельзя, на меня можешь положиться. Ни в жизнь не предам и не брошу!
Я потянулся к Гонде, собираясь приобнять, не смог подняться и бессильно откинулся к стене. Что же такое то? Видать лишнего мы с Гондой приняли. Хотя по нему не скажешь — сидит, улыбается.
— Что друже, — наклонился он ко мне, — совсем разморило? — и озорно подмигнув, засмеялся: — Ничё. Сейчас Нинка придёт, расшевелит! — Гонда неспешно наклонился к столу, булькнул вару в кружку, выпил, смачно хрустнул недоеденным огурцом и задорно крикнул: — Нинка, заходи!
В скрипнувшую дверь протиснулся староста и двое рослых плечистых мужиков.
— Чего скалишься, обормот? — зло процедил Антип, недобро поглядывая на Гонду: — Сейчас вот отметелим тебя с мужиками, будет тебе Нинка!
— Так я же шуткуя, дядька Антип, — вмиг посерьезнел Гонда.
— Вот и мы сейчас пошуткуем, рёбра тебе, пересчитывая! — недобро улыбнулся староста. — Чего так рано Ганьку прислал? Я что, полночи возле дома ждать должен?
Один из деревенских амбалов маячивших за его спиной, демонстративно засучил рукава, зловеще ухмыляясь.
— Так она же вот этого жалеть удумала, — кивнул на меня Гонда. Весёлость его как рукой сняло. — Боялся, как бы лишнего чего не взболтнула. Лови его потом, по всей деревни! — и, поклонившись старосте, покаялся: — Прости дядька Антип. Вару перебрал, вот и сболтнул не подумав.
— Мой вар пьёт, моей снедью давится и меня же хает, — покачал головой Антип, немного поостыв. — Ладно. Трое с тобой! Как ушлёпком станешь, из тебя быстро эту дурь выбьют, — и, повернувшись ко мне, ласково добавил: — Ну вот, совсем сомлел. Оно и к лучшему. Ни тебе криков, ни сутолоки бестолковой. Сейчас в подвальчик спустимся и почивать! — и потрепал меня по щеке, сволочь.
В отчаянии, я рванулся, в тщетной надежде прорваться к двери. Вернее, попробовал рвануться. На самом деле, сил хватило лишь на то, чтобы чуть приподняться из–за стола и тут же, тяжело дыша, опуститься обратно.
Гонда! Гад! Явно что–то в вар подсыпал! И когда успел только! Вместе же пили!
— Иуда! — из последних сил повернувшись к бывшему другу, процедил я. Слова давались с трудом. Люди и вещи, сорвавшись со своих мест, закрутились вокруг в бешеном хороводе. — Что же ты делаешь!
И наступила тьма.
Резкий холод, стремительно растекаясь по лицу, заставил очнуться, вырвав из пучины беспамятства. Я шумно вздохнул, закашлявшись и машинально поднёс руки к лицу, стирая с него остатки воды.
— Ну что? Очухался? Вот и хорошо. А то мне недосуг ждать. Рассвет скоро. В дорогу сбираться пора.
Спокойный, я бы даже сказал доброжелательный голос Гонды, привёл меня окончательно в чувство. Я ещё раз тщательно протёр глаза и огляделся. Собственно говоря, смотреть то особенно было не на что. Точно в таком же подполье, я уже сидел недавно вместе с двумя магами. Разве только, что светоча не было. И всё тонуло в полумраке, едва рассеиваемым тусклым светом сумеречницы. Думается, такие домишки со специальным помещением для особо дорогих гостей в каждой деревушке найти можно. А вдруг пригодятся? Гостеприимный здесь народ, даже душевный, я бы сказал. Гонда между тем прижимая кружку к груди, с интересом рассматривал меня, отступив на пару шагов назад. Его лицо почти неразличимое в этом полумраке выглядело зловещим, не обещая мне ничего хорошего.
— И чего ты пришёл? На дело своих рук полюбоваться? — начала волной подниматься ненависть. — Ну, так любуйся, иуда! Предатель паршивый! А я, идиот, тебе как самому себе доверял!
— И зря, — Гонда был само спокойствие. — Я же тебе, дурачку, объяснял, что здесь никому верить нельзя. Да видно без толку всё. Так блаженным и сдохнешь. А зачем пришёл? — он сделал вид, что задумался, словно и сам не знал ответа на заданный вопрос и затем, сокрушённо всплескнув руками, признался: — Так попрощаться пришёл. Привык я к тебе за эти дни, как не странно. Не поверишь, даже немного жалко тебя стало. Непривычно даже как–то.
— Ничего. Не переживай. Это только в первый раз предавать непривычно. Потом всё как по маслу пойдёт.
— Да что ты заладил: предатель, предатель! — Гонда, не спеша, прошествовал к кадке с водой и положил рядом с ней кружку. — Ты мне что, родич что ли, чтоб тебя предавать? Я тебя меньше седмицы знаю. И ты мне никто! Вижу, к нам дурак прибился с мозгами набекрень, а у меня уговор уже с дядькой Антипом был. Он когда мне стигму надевали, к нам через реку переправился. Вот и сговорились. Я ему на обратном пути, если получится, одного из своих подорожников на руки сдаю, а мне за это весь год учебы из деревни гостинцы идти будут. Чай город то рядом. Три дня пути всего осталось.
— Так ты что, поэтому меня и спасал? — догадался я. — Чтобы, значит, товар в целости довезти?
— А то, — хохотнул Гонда. — Ох, и доставил ты мне мороки. Одно хорошо. Доверять мне начал и сюда сам без звука со мной пошёл. Так что оно того стоило. А то бают, что в школе мажеской ученики от голода пухнут. А мне это не грозит, теперича. Правда с Марком и Лузгой придётся, немного поделиться. Чтоб Лишний забрал этого Силантия, с его доносом! Ну да ладно. Мне и так неплохо будет!
— Так вот почему они помогли тогда! — меня начало трясти от возмущения и злобы.
— А ты что думал, по доброте душевной? И тогда, и опосля, они за прибыток расстарались. За долю небольшую. Тем паче, что и риску почти никакого не было. Вот из подполья тебя помочь вынуть, они уже отказались. Пришлось мне одному рисковать. Очень уж барыш терять неохота было.
— Сука ты!
Бешенство внезапно накрыло меня с головой, бросив тело в сторону негодяя. Я уже с упоением протягивал руки к его горлу, предвкушая, как буду рвать гада на части, как резкий рывок за ногу бросил меня вниз, впечатав в каменный пол. Я с чувством выругался, сплёвывая кровавую слюну. Вот ведь! Если бы руки вовремя вперёд выкинуть не успел, сейчас бы всё лицо всмятку было. И так неплохо приложился!
— Ну, кто же так дёргается то, а?! — с деланным сочувствием запричитал Гонда. — Цепь то тебе на ноге, я дядьку Антипа укоротить попросил. Тут спокойно надо себя вести. Без суеты. А ты? Эх! Иди, умойся вон. Только в кадку кровушку не напускай. Тебе её ещё три дня пить, пока стигма не побелеет. Новую навряд ли принесут.
Я с трудом поднялся, зажимая руками лицо. Боль постепенно усиливалась, заполняя собой всё вокруг и мешая здраво мыслить.
— Я поучить тебя малёха хотел, на дорожку, — задумчиво признался между тем Гонда. — За все хлопоты мои, значитса, поквитаться. Ну да Трое с тобой. Старики бают, убогих обижать грешно. Прощай. Боле думаю не свидимся.
Раздался скрип ступенек, хлопнул люк и подполье погрузилось в полный мрак. Не менее мрачно было у меня на душе. Такую смесь обиды, горького разочарования и отчаяния, я ещё никогда не испытывал. Всё было кончено. А ведь я уже было начал, как–то вживаться в этот мир. Появилась цель — стать магом, друг, который не только спину прикроет, но и в любой беде не бросит, надежда — маги разные бывают. Может мне адептом земли быть суждено? В общем, будущее перестало казаться таким уж безнадёжным и беспросветным. И вот, всё это рухнуло в одночасье. Меня уже не страшило предстоящее наказание и скорая смерть в развалинах таинственного проклятого города. Я и сам не хотел жить в этом мире, целиком состоявшем изо лжи, ненависти и предательства. Смерть, я призываю тебя! Ты более милосердна, чем эти люди!
Сколько я так просидел, я не знаю. Время встало, испуганной волной обтекая меня. Вот и скрип петель, прошёл как бы мимо сознания, не оставив в душе отклика. Вокруг чуть посветлело.
— Ишь ты, застыл, — хмыкнули неодобрительно. — Вставай, давай. Я тебе жрать принёс, — мужик потоптался на месте и, не дождавшись ответной реакции, зло буркнул: — Ну и Лишний с тобой. Проголодаешься — пожрёшь!
Что–то ударилось о мою руку и откатилось в сторону. Вновь, уже ставший привычным скрип, темнота и всё стихло.
Я убрал от лица свои руки и долго тупо всматривался во мрак, чувствуя, как гигантской волной накатывает слепая ненависть. Ненависть ни к этому мужлану, бросившему мне кусок зачерствевшего хлеба как последней собаке, ни к Антипу, решившему решить проблемы деревни за мой счёт и, даже, ни к Гонде, буквально нахаркавшему мне в душу, а ко всему этому бездушному миру густо замешанному на крови и обмане.
— Думаете всё?! Сломался я?! Прожевали и выплюнули?! — я буквально выплёвывал окровавленным ртом слова в темноту. — А вот хрен вам! Вы ещё все у меня медленное танго станцуете вместе с этими Троими и грёбаным Лишним! Я назло вам всем выживу! И ещё на ваших могилках попрыгаю! Сволочи!
Ругался я долго, вымещая в словах свою ярость и, не замечая, катящихся из глаз слёз. Потом слёзы высохли. Вместе с ними ушло из моей души что–то важное. Какая–то частичка собственного я. Её место заняла пустота.
— Ну что же. Хорошо меня приголубили. Душевно, — я потрогал странно онемевшую челюсть, убеждаясь, что все зубы остались на месте. — Барана хорошенько обстригли и теперь на бойню отправлять собираются. Ну, ничего. Я ещё попробую покувыркаться! Иногда даже маленький камешек, сдвинутый со своего места, может породить гигантский камнепад. Вот и я попробую стать таким камешком и кое–кому на голову упасть! — и я, пошатываясь, побрёл к бочке. Начинать нужно с малого. Нужно попытаться смыть уже давно запёкшуюся кровь.
Удивительная всё же штука — время. Вроде бы это величина довольно точная и постоянная, давно втиснутая в рамки выдуманных человечеством величин и если, предположим, есть в одном часе шестьдесят минут, то пока эти шестьдесят минут не истекут, час не закончится. Вот хоть ты тресни! Но как говорил когда–то Эйнштейн, в этом мире всё относительно. Вы попробуйте провести этот час сначала весело и интересно, ну, скажем, на каком–нибудь увлекательном аттракционе, а затем, тот же час прождите, дрожа на морозе, заблудившись, где–то в лесу. А потом сравните. Что? Первый час оказался значительно короче второго? Мда. Вот такая субъективная математика.
В моём случае имел место быть второй вариант. Вот только ожидание грозило растянуться не на час, а на трое суток. Очень скоро я окончательно потерял счёт времени. Находясь в полной темноте, я даже не имел понятия, день сейчас снаружи или ночь. Очевидно, в представлении Антипа, брошенная мне краюха чёрствого хлеба — это огромные запасы еды и на них ползимы перезимовать можно. Во всяком случае, ещё кормить меня больше никто не собирался. Желудок, увы, с мнением старосты был совершенно не согласен. Каравай я уже давно подъел до последней крошки, предварительно обшарив в его поисках весь пол вокруг себя, и голод начинал напоминать о себе всё настойчивее и настойчивее. В памяти всплыл образ Ставра, набросившегося на принесённую Тимофеем еду. Теперь я, в полной мере, мог его понять. Скоро сам не лучше буду. Гады! Столько всего поимеют за меня, а сами лишнего куска хлеба жалеют. Скорей бы уж в город повезли, что ли. Мочи нет терпеть. Неудивительно, что скрип открываемого люка меня порадовал. Уж лучше в проклятый город идти подыхать, чем тут с голодухи маяться. Всё какое–то разнообразие!
Свет, ударивший по глазам, заставил резко зажмуриться, закрыв лицо руками. Чёрт, отвык совсем! Глаза заслезились. Вошедший, встав возле меня, молчаливо навис, разглядывая.
— Ну, что встал? — возмутился я, пытаясь разлепить непослушные веки. — Снимай цепь давай! Не буду я сопротивляться! Себе дороже! Наверняка же там, наверху, ещё народ есть!
— Шустрый какой, — голос рассмеявшегося был мне незнаком. — А зачем мне её с тебя снимать? Может тебя на неё за дело посадили?
Вопрос меня удивил. С трудом, разлепил глаза. Благо света через люк проникало не так уж и много и зрение начало приспосабливаться. Передо мной стоял степняк. Это я сразу понял, с первого взгляда. Узкое, сильно обветренное лицо со слегка раскосыми глазами, круглый, похожий на котелок шлем с торчащими из–под него краями какого–то меха, добротные кожаные латы надетые поверх тулупа, абсолютно не сковывающего движения, сабля и длинный кинжал пристёгнутые к поясу. Ну, кто же это, как не степняк? Как говорится, у нас такого фасона не носят!
Степняк между тем наткнувшись взглядом на стигму, довольно расхохотался: — А, будущий колдун! Теперь понятно, почему тебя в железо одели! Уже, наверное, и барыши подсчитали! — воин презрительно сплюнул и заглянул мне в глаза: — И вы ещё себя людьми считаете, да нас смеете варварами называть?! Мы людей на заклание как скот не продаём! И рабов у нас нет! Если перед тобой враг — убей его, если нет, пусть скачет своей дорогой. Степь огромна! Всем место есть! А вы не люди, вы крысы! Каждый норовит от другого себе кусок откусить!
— Я как видишь, никого здесь не продаю, — решил уточнить я свою позицию. — Меня продают. Это да!
Удар плетью ожог лицо словно огнём, бросив от боли на колени. Из разорванной щеки сквозь пальцы струйками потекла горячая кровь.
— Сука! Что же ты делаешь! — машинально взвыл я, гадая; уцелел ли глаз или уже вытек вместе с кровью.
— Червь говорит лишь тогда, когда воин ему разрешает, — спокойно без капли злобы объяснил степняк. — А колдуны даже хуже червей. Они пыль под копытами моего коня. Юнус! — повысил он голос.
— Чего тебе, Улугба?
В лаз просунулась голова ещё одного степняка, немного помоложе.
— Тащи сюда старосту. Пусть этого раскует и наверх к остальным тащит.
— Зачем тебе этот баран, Улугба? Перережь ему глотку и дальше пошли. Или оставь тут гнить, если кинжал его кровью пачкать брезгуешь.
— Ну, уж нет! — беззаботно рассмеялся Улугба, начав подниматься по лестнице. — Я ещё не решил, как с ним поступить. Это будущий колдун!
— Колдун! — радостно оживились сверху. — А что тут думать? Как обычно поступим! В землю по шею закопать и на голову мешок со змеями одеть! Сейчас я эту крысу бородатую притащу, мигом раскуёт!
Смысл сказанного дошёл до меня даже сквозь адскую боль, продолжавшую терзать лицо. Внутри всё захолонуло от ужаса. Да хуже смерти не придумаешь! Да лучше что угодно, только не это! Подвывая от отчаяния, я схватился обеими руками за цепь и что было силы дёрнул. Тщетно! Только ладони ободрал, да кровь из щеки во все стороны брызнула. Ещё несколько судорожных рывков также не принесли никакого результата. В душе начала нарастать паника, грозя неудержимой волной утопить остатки разума. Вырваться! Во что бы то ни стало вырваться! Окажись в этот момент под рукой топор, я бы, наверное, и ногу себе попробовал отрубить. Но топор, по счастью, рядом положить, никто не догадался. Сколько я так бесновался, не помню. Вряд ли долго. Но это и не важно. Главное, в какой–то момент паника прошла, подарив мне возможность ясно осмыслить своё положение. Я обессилено опустился на пол. Рука вновь машинально потянулась в щеке, из которой продолжала бежать кровь, уже порядком залившая рубаху. На смену буйству пришла апатия.
Ну и видок у меня сейчас, наверное. Хорошо, что здесь зеркала нет. Поседел бы. Хотя скоро это меня волновать не будет, особенно с мешком на голове.
Мысль о предстоящей казни вновь что–то всколыхнула во мне. Но это уже была не паника, а твёрдая решимость. Как на улицу выведут, схвачу первое, что под руку попадётся, лишь бы поувесистей. Пусть уж лучше так убьют. Хорошо бы ещё этому уроду с плеткой черепушку напоследок проломить! Чуть глаз не высек, сволочь степная! Господи! Как я ненавижу этот мир! Тут даже сдохнуть под саблями степняков, почти не страшно! Всё равно ничего хорошего не ждёт! Ну, пусть приходят. Жил как дурак, так хоть сдохну красиво! Верней попробую. Как бы они меня уже в подвале вязать не начали!
Ждать долго не пришлось. Раздались голоса, резкий скрип половиц и по лестнице кубарем скатился староста.
— Здравствуй, дядька Антип! — злорадство при виде пришибленного старосты заставило меня на мгновение забить о собственных проблемах. — Никак навестить меня решил?! Эка досада! А я свой новый пиджак с карманами как раз в химчистку отдал! Не при параде мы нынче! Хотя не беда! Вы, я смотрю, тоже не во фраке!
— Чего?! — приподнявшийся Антип, вытаращив глаза, очумело уставился на меня. — Нету больше ничего! Троими клянусь!
— Это да, — с достоинством, согласился я. — Оно, конечно! Всё интервенты забрали! Одни облигации остались!
Староста ошалело затряс головой. Было видно, что ошеломлённый внезапным визитом степняков, Антип впал в ступор и сейчас плохо соображал. А тут ещё и я какую–то ахинею несу. Я даже ощутил злорадное удовлетворение. Ну, хоть одного из моих обидчиков бог наказал. Не всё другим подляны строить. Пускай и сам на своей шкуре разок попробует. Судя по всему, досталось Антипу не слабо: губы разбиты в хлам, на лбу кровавый след от плети, (любит видать её Улугба в ход пускать, а может, кто из его кунаков постарался), в глазах плескался животный ужас затравленного зверя, одежда вся измызгана в грязи. Не думаю, что он по своей воле в ней катался. Чай, не лечебная!
— Ты долго там возится, будешь, плевок шакала? — раздался сверху раздражённый голос Юнуса. — Не заставляй меня спускаться.
— Сейчас!
Моментально придя в себя, Антип бросился ко мне, на ходу доставая трясущимися руками массивный ключ и склонился над цепью. Я с трудом подавил острое желание врезать своему освободителю по уху. Очень уж он удобно присел, аж кулаки зачесались. Да вот только нельзя. На драку те, сверху, спуститься могут и хорошо, если зарубят сразу, а если вязать начнут? Нет. Мы пока тихие и покорные. Шанс будет только один, наверху и желательно, чтобы я был, на тот момент, относительно свободен.
Гулко звякнула цепь, ударившись о камни, староста, суетливо сунув ключ обратно за пазуху, полез обратно наверх. Что же, полезем и мы. Не будем злить степняков раньше времени. Вязать, к счастью, не стали. Просто взашей вытолкали на улицу. Да и чего троим рослым воинам бояться измождённого голодом подростка, к тому же почти ничего не видящего при дневном свете? Мда. Проблему с глазами я не учёл. Как тут какое–нибудь оружие найти, если я даже дороги перед собой почти не вижу. Тупо бреду, куда толкают. Хорошо хоть кочек нет никаких. Зато лужи почти все собрал, ноги насквозь мокрые! Ну, ничего. Это быстро пройти должно. Вон уже и веки не так сильно слипаются. Зато на слух не жалуюсь. Оживлённо сегодня в деревеньке то! Вокруг стоял форменный гвалт. Слышался рёв быков, визжание свиней, кудахтанье кур. Отовсюду доносились крики насилуемых женщин, ругань степняков, вопли избиваемых мужиков, где–то звякнула сталь, но почти тут же утихла. Не долго, видимо, продержался смельчак, решивший оказать сопротивление.
Пока мы дошли до погостья, глаза кое–как адаптировались и я смог осмотреться. Большинство населения деревни было уже здесь. Избитые, частью злые, частью испуганные мужики, зарёванные, некоторые в разорванных одеждах, бабы, испуганно жмущиеся к старшим дети. Все они стояли на коленях посреди площади, в окружении пяти воинов с обнажёнными саблями. Меня и Антипа грубо втолкнули в толпу, заставив тоже опустится на колени.
— Изгоя то зачем с подполья вынули, а Антип? Какого Лишнего он им сдался? Они же людьми не торгуют, — поинтересовался крепко сбитый мужичок, недобро посмотрев в мою сторону подбитым глазом.
— Да Лишний их знает! — староста чуть не плакал. — Сказали, железо снимай, я и снял. С этими иродами разве поспоришь? Чуть что, за плеть сразу хватаются, а то и за саблю!
— За что нас Трое наказывают? Разор то, какой! Эти тати всё самое ценное по домам собирают!
— Это Никифор всё! Рот раззявил, паскуда! Говорил я ему, чтоб на воротах не спал. Если бы степняки его не зарубили, я бы его своими руками придушил, заразу! — зло сплюнул Антип.
— А почто они нас сюда–то всех согнали? А, Антип? — поинтересовалась пожилая женщина с заплаканными глазами. — Аль лихо, какое задумали?
Другие бабы поддержали ее испуганным плачем.
— Не гоношись, — ответил староста. — Известно же, что степняки крестьян зазря не губят. Ежели всех побить, то кого же, опосля, грабить? Народу тут не много. Край быстро обезлюдит. И в рабство не берут. Вера их им этого не позволяет. Ну, девок посильничают, мужикам морды набьют, пограбят и уйдут. Не нужны мы им.
Я огляделся. Степняки, не спеша, даже как–то деловито, сновали по всей деревне, стаскивая найденное добро к площади и скидывая возле дома старосты. Тут уже образовалась большая куча всякого барахла. Рядом, запалив костры, жарили на вертелах сразу несколько заколотых свиней. Дурманящий запах жареного мяса дразняще щекотал ноздри, наполняя рот слюной. Вдалеке паслось несколько десятков лошадей, поедающих щедро насыпанный перед ними реквизированный овёс. Но больше всего меня заинтересовали два мужика, что чуть в стороне, мрачно косясь на кочевников, усердно капали яму.
«Уж, не для меня ли стараются»? — холодным ознобом по спине проскользнула мысль.
Из дома старосты появился Улугба, отрезал кинжалом огромный ломоть мяса, от одной из жареных тушек и начал с аппетитом пожирать. Наши глаза встретились.
— Что смотришь, колдун? — усмехнулся он, вытирая рукавом жирные губы. — Есть хочешь? Так подходи, ешь. — Улугба мотнул головой в сторону туши, — каждый, если он голоден, может сесть возле костра и съесть кусок мяса. У нас в степи так.
«А будь что будет»! — решился я, вставая с колен. — «Дважды точно не убьют! Яму мужики явно для меня копают. Так хоть пожру напоследок. Да и барахлишко по деревне награбленное как раз рядом лежит. Может, и присмотрю чего–нибудь, чтоб потом за угощение сполна отблагодарить перед смертью»!
Раздвигая, испуганно расползающихся в стороны мужиков, я, молча, двинулся в сторону Улугбы. Тот, казалось бы, утратив ко мне всякий интерес, вновь склонился над свиньёй, отрезая от неё очередной сочный ломоть. Его примеру последовали ещё двое воинов, что–то лопоча при этом между собой на непонятном языке. Подошёл к ним и я, подспудно удивляясь, что никто так и не преградил мне дороги и замер в нерешительности, не зная как поступить дальше. Ножа то у меня не было. Не зубами же куски мяса вырывать? Оглянулся. Воины, стерегущие пленённых сельчан, даже и, не подумав пойти вслед за мной, остались на месте, лишь наблюдая, с откровенным любопытством. К кострам подошли ещё несколько воинов, потянувшись к мясу. Никто меня от костров не шугнул, словно так оно и быть должно.
Поиграть, сволочи, со мной решили! Скучно вам, козлам степным! Ну что же. Давай поиграем!
Я почувствовал, что поднимающаяся во мне волна ненависти окончательно смывает страх, наполняя сердце решимостью и злым весельем. Ни на кого не глядя, я прошествовал к куче трофеев и нашёл довольно большой нож с потемневшей от времени деревянной ручкой, попутно мазнув взглядом по копью с широким лезвием и странной деревянной поперечиной под ним. Запомним. Хоть с голыми руками на сабли не полезу. Оно, конечно, понятно, что шансов никаких, но лучше так, чем в землю с мешком на голове ложиться. Мясо оказалось немного недожаренным, с сочащейся по губам кровью, но ничего более вкусного я в этой жизни ещё не ел. Эх, сольцы бы сюда ещё хоть щепотку, совсем хорошо было бы! Да и запить всё это дело не помешало. Я оглянулся и заметил, что воины в процессе насыщения передают друг другу меховой бурдюк, к которому периодически прикладываются. Потянулся к нему и я. И вновь никакой реакции. Отрицательной, я имею в виду. Мой сосед по трапезе, молча, передал мне его, дождался, пока я напьюсь, и забрав, пустил бурдюк дальше по кругу. Ни эмоций, ни косого взгляда, словно это в порядке вещей и так оно и должно быть. Может и вправду так и надо? Восточное гостеприимство? Когда даже злейшего врага в гостях накормят и спать на лучшей кровати уложат. И вроде, даже как он неприкосновенен когда в гостях. Так может они меня тогда и отпустят? Безумная надежда жарким огнём обожгла сердце.
— Уг, — выдохнуло разом два десятка глоток.
Мои сотрапезники, повернувшись к дому старосты, приложили руку к груди. Я оглянулся, неторопливо дожевывая последний кусок. На крыльце стоял низенький старичок в странной, состоящей из множества сшитых между собой меховых лоскутков одежде. Эти лоскутки были различной величины, формы и даже цвета, тем самым поражая взгляд своей пестротой. Поверх одежды на шее толстым пучком висели какие–то мешочки, тряпочки, палочки. Толстая, грубо обработанная палка с костяным набалдашником высовывалась и из–за пояса, упираясь в живот старика.
«Скоморох, какой то», — мелькнула было у меня мысль. — «Ему бы в балагане выступать».
Но переведя взгляд на лицо старика, я тут же своё мнение изменил. В его глазах светилась такая сила и жестокость, что сразу становилось жалко того неудачника, с которым этот «клоун» решит пошутить. Серьёзный дядечка. Вон даже воины прониклись. Шаман, что ли? Впрочем, степняки, поприветствовав старика, тут же про него забыли, вернувшись к своим делам. Только Улугба, вернув свой кинжал за пояс, подошёл к шаману и о чём–то залепетал на своей тарабарщине. На меня по прежнему никто внимания не обращал. И что прикажите делать? Есть я больше не хочу, а как дальше поступить не знаю. Не стоять же и дальше как дураку возле объедков? Может рискнуть и просто попробовать уйти? Вдруг я прав насчёт гостеприимства и меня теперь не тронут? Во всяком случае, яму мужики капать перестали. Что казнь отменяется или они на нужную глубину выкопать, уже успели? Тот ещё вопрос. Жизнеопределяющий, можно сказать. Так что? Так и буду стоять? Ничего хорошего для себя точно не выстою! Нужно решаться! Я медленно, не выпуская краем глаз из вида старика с Улугбой, двинулся в сторону ближайшего переулка.
— Ты сыт, колдун?
Вопрос остановил меня уже в десятке метров от степняков. Я замер, почувствовав, как холодный пот потёк по спине и медленно обернулся.
— Да. Я сыт, — прохрипел я в ответ. Эти слова дались мне с трудом. Я уже понимал, что ничего хорошего за этим ответом не последует.
— Тогда пришло время умирать, — в словах Улугбы не было ни угрозы, ни насмешки. Он просто констатировал факт. — Ты добыл змей, Юнус?
— Добыл, — возле ямы топтался уже знакомый мне кочевник с огромным мешком в руке. — Я выцедил из них весь яд, — хищно оскалился он. — Надолго хватит!
Я затравленно огляделся. Никто из кочевников не сделал и шага в мою сторону. Просто стояли и с интересом смотрели, ожидая продолжения развлечения. Вот только свои шансы убежать, я трезво оценивал. Вроде до ближайшего забора всего с полсотни метров, да кто же мне их даст пробежать то? Не зря пара воинов, как бы между делом, возле коней отираются, да арканы в руках теребят. Вмиг догонят!
— Хорошо, — решился я, облизав разом пересохшие губы. Мне бы до того копьеца добраться, что я во время еды приметил. Ножом я от них, точно, не отмахаюсь. — Но у меня есть вопрос.
— Какой? — в бесстрастных глазах Улугбы мелькнула тень удивления. Даже шаман, до этого не обращавший на меня никакого внимания, обернулся в мою сторону.
— А разве можно убить человека, с которым ты трапезу разделил? — поинтересовался я, приближаясь к степняку, а значит и к заветному копью. — А как же закон гостеприимства, даже по отношению к врагу?
— Я не делил с тобой трапезу, червяк. Я лишь накормил тебя, — буквально выплюнул мне в ответ Улугба. — Как накормил бы и своего злейшего врага. Но сытый или голодный — враг так и останется врагом, а значит должен умереть.
— Может и должен, не стану спорить, — я метнулся к раскиданным на земле вещам и судорожно схватил копье, — но умирать как баран на бойне я не согласен! Лучше уж в бою!
В три прыжка добежав до забора, огораживающего дом старосты, я прижался к нему спиной, выставив копьё вперёд. Сердце гулко стучало в груди, почти на грани слышимости отсчитывая удары. Всё тело затрясла еле заметная дрожь. Из глубин сознания начал подниматься липкий страх, вот только поддаваться я ему не собирался. Умирать не хотелось ужасно, да только выбора не было. Вернее он был, но только по отношению к тому, какой смертью мне умереть. Уж лучше так. Здесь. Сразу.
Впрочем, сразу не получилось. Степняки не спешили. Никто не хватался за оружие, не вынимал из притороченных к седлам колчанов стрел, не наваливался на меня с дикими воплями. Казалось, им по–прежнему до меня и дела нет. Лишь Юнус одобрительно оскалился, потрясая сжимаемым в руке мешком.
— В бою умирают воины, а ты баран и есть.
Улугба не спеша, как–то лениво двинулся в мою сторону, даже не удосужившись вынуть саблю из ножен. Неужто думает, что не посмею ударить? Зря надеется! Ещё как посмею! Я только крепче ухватил древко копья, высматривая куда половчее ткнуть, чтобы убить наверняка.
— Кто же так рогатину держит? — презрительно сплюнул Улугба, остановившись в нескольких шагах от меня. — Так даже издыхающего зайца не убьёшь. А я не заяц, — степняк потянул из–за пояса плеть. — Да и ты не охотник!
Проклятый кочевник, к сожалению, оказался прав. В следующие пару минут я отчаянно метался по площади, беспорядочно тыкая в сторону юркой, ни на секунду не останавливающейся на одном месте фигуры, и никак не мог попасть. Спасительный забор давно остался позади, но со спины на меня нападать никто не спешил. Воины лишь охватив широким кольцом место схватки, смеялись, весело комментируя между собой мой очередной неудачный выпад, да с хохотом отскакивали в стороны, когда я, обозлившись, пару раз кидался на кого–то из них. А проклятый Улугба ещё и периодически плетью умудрялся меня достать, заставляя в бессильной злобе скрипеть зубами. Наконец я остановился, тяжело дыша. Рот судорожно раскрыт, в тщетной попытке наполнить легкие воздухом, глаза заливает липкий противный пот, руки трясутся как у паралитика и отчаяние замешанное на безнадёге и чувстве стыда в душе.
— Ну что червь, теперь ты видишь разницу между воином и бараном? — недобро усмехнулся Улугба, засовывая плеть за пояс. — Бросай свою палку и пошли. Яма тебя ждёт.
— Сука!
В своем крике я выплеснул всю ненависть скопившуюся в душе и ринулся на зазевавшегося вожака кочевников. Ну как зазевавшегося. Это я так подумал. Улугба как–то неуловимо быстро сместился в сторону, пропуская рогатину рядом со своим боком и сблизившись, ловко подсёк мою ногу. Ещё и подтолкнул, придавая ускорение, сволочь! Липкая грязь радушно приняла тело в свои объятия, заботливо залепив глаза и уши и умудрившись попасть даже в рот. Я судорожно поперхнулся, откашлялся, лихорадочно смахнул холодную жижу с лица и… больше я сделать уже ничего не успел. Навалившиеся тела вновь придавили меня к земле, рывком выкручивая руки за спину и стягивая верёвкой. В отчаянии, я попытался брыкаться, даже умудрился кого–то задеть, но вскоре очередь дошла и до ног. Лодыжки обвила петля и кто–то с силой, рывком, потянул их назад за спину, заставляя моё тело выгнутся колесом.
— Что же вы делаете, сволочи?! — простонал я, кусая губы от боли.
— Терпеть нужно, — надо мной склонилась довольная физиономия Юнуса. — Яма не глубокая. Во весь рост не влезешь. Ничего, — решил подбодрить он меня. — Хоть у змей яду нет почти, к вечеру умрёшь. Недолго ждать, совсем. — Заверил степняк, посмотрев на невысоко поднявшееся над горизонтом солнце.
Сильные руки, подхватив, быстро доволокли меня до ямы и грубо пихнули в неё. Я взвыл. Удар о дно ямы коленями, отозвался жуткой болью в натянутом как струна позвоночнике. Рядом на корточки присел Юнус и удовлетворённо поцокал языком.
— В самый раз, — доверительно сообщил он мне. — Шея наружу торчать будет, я вокруг неё мешок и завяжу. Не туго, — заверил он с каким–то садистским удовольствием. — Только чтоб, не дай Безымянный, отсюда ничего не вывалилось! — и поднёс к моим глазам мешок.
И тут меня накрыло. Сознание ухнуло в пучину безумия, уступив место рвущейся наружу ненависти. Я отчаянно закричал, в бешенстве попытавшись разорвать, охватывающие меня путы и мир взорвался миллионами ярких искр…
Обжигающий холод воды заставил вздрогнуть, съёжившись, на липкой земле. Какого чёрта! Что же меня ей постоянно поливают то? Что за варварские методы побудки! Я закашлялся, машинально вытер лицо рукой, открыл глаза и судорожно завертел головой, затравленно озираясь.
Я лежал буквально в двух шагам от полуосыпавшейся, чуть было не ставшей для меня могилой ямы. Судя по тому, что меня из неё вытащили, и развязать уже успели, казнь, на какое–то время, степняки решили отложить. Знать бы ещё почему? Во внезапно проснувшуюся в сердцах моих палачей жалость и сострадание, не верилось совершенно. Они и слов то таких, наверное, не знают. Тогда почему? Нет, я, конечно, совсем, не против. Обеими руками, за! Вот только с этих уродов станется, что–нибудь пострашней для меня придумать. Такое, что и мешок со змеями детской забавой покажется. Ну не отпустить же они меня надумали? Обступили со всех сторон. Волками смотрят. Особенно Юнус. Вон напрягся весь, словно кобра перед броском, саблю выхватил и мешочек дымящийся на шее побелевшими пальцами сжимает. Это с кем он воевать то собрался? Со мной? Так это даже не смешно!
— Юнус!
Если и было у Юнуса намерение меня убить, то оклик Улугбы заставил его передумать. Кочевник, поколебавшись, со скрежетом согнал саблю в ножны и, выпустив мешочек, презрительно сплюнул в мою сторону. На землю посыпалась труха из пепла и почерневших косточек. Юнус раздражённо сдёрнул сгоревший амулет с шеи и бросив злой взгляд на меня, втоптал его в грязь. Подошёл шаман. Я, загребая руками липкую грязь, поднялся, поёживаясь в мокрой одежде. То, что именно этот старик решит сейчас мою судьбу сомнений у меня не было. Вон как вся эта орава убийц и насильников почтительно головы склонила. Даже Улугба, подошедший следом, замер чуть сзади, ожидая, что старикашка скажет.
Старый шаман не спешил. Довольно долго он просто стоял, буквально буравя меня своим тяжёлым, давящим взглядом. На фоне этого мощного, да что там, грозного старика, обступившие меня кочевники стали чем–то незначительным, отсеиваемым сознанием на второй план.
— Ты был в пустоши, — утвердительно заявил шаман.
— Бббыл, — буквально выдавил я из себя в ответ.
И вновь гляделки на фоне замерших восковыми столбами фигур. Вернее глядел на меня шаман. Я же просто стоял, не в силах отвести взгляд с двух наполненных бездной зрачков. В эти сроднившиеся с вечностью мгновенья я отлично понимал, что чувствует кролик, заглядывая в глаза подползающего удава. Паршиво он себя чувствует. Паскудно, прямо скажем. Наконец, что–то решив для себя, старик повернулся к замершему рядом Улугбе, коротко приказав на непонятном для меня языке. Тот лишь повёл бровями и два степняка, поспешно рванувшись к пленникам, через минуту буквально приволокли трясущегося старосту.
— Когда это побелеет, червь? — старик, вперив в Антипа тяжёлый взгляд, ткнул пальцем в мою стигму.
— Дык это, — затрясся староста ещё сильнее. — Отец–послушник уже два дня как в Вилич въехать должон. Так, значитса, сегодня к вечеру стигма цвет сменить и должна. Мы уже на завтра и обоз сбирать хотели.
Шаман, услышав ответ старосты, мрачновато улыбнулся и вновь повернулся ко мне. Только взглядом больше сверлить не стал и то, слава богу.
— Я хотел тебя отпустить, — голос старика стал неожиданно доброжелательным, чем, похоже, вогнал в дрожь не только меня, но и своих соплеменников. — Вот только зачем? До города три дня пути. Даже если тебя не схватят, то всё равно не успеешь.
— Ну, так я придумаю что–нибудь, — нервно облизал я губы, лихорадочно соображая. Как бы опять в яму не сунули, если отпускать передумают. При воспоминании о только что, каким–то чудом избегнутой жуткой смерти, меня всего перекорёжило.
— А что тут думать? — усмехнулся старик, для которого не остались незамеченными мои телодвижения. — Я знаю путь, по которому ты можешь успеть к сроку.
— Какой путь? — не понял я, молясь лишь о том, чтобы меня отпустили. Чёрт с ней, со школой. Пусть уж лучше отцы–вершители меня в проклятый город пошлют. После мешка со змеями, мне ничего уже не страшно.
— Через проклятый город, — огорошил меня между тем шаман.
Господи! Он что, мысли мои читает?!
— В смысле? — не понял я.
— Дорога в Вилич кружная. Вокруг леса она петлю делает, — шаман был само терпение. — Потому, что по прямой лежит проклятый город. Вот и приходится людишкам в обход ходить. Тебе же всё равно терять уже нечег, — заглянул старик мне в глаза. — Ты и так в него попадёшь, если к сроку в Вилич не успеешь.
— Так через него вроде пройти невозможно, — опешил я.
— Невозможно, — согласился со мной старик. — Но я тебе помогу.
Взмах кинжала и Антип, захлебываясь кровью, зажимает руками вспоротое горло. Шаман, хищно оскалившись, потянул из–за пояса свою палку.