Но, в общем-то, работа уже закончилась. Бойцы закурили, побрели искать сырье для костров, повеселели как-то: пригрелись немного, ветер-то стих. И среди этой идиллии, откуда не возьмись, появилась иностранная журналистка (черти ее принесли)! С некоторым изумлением она увидела, что часть солдат одета в деревенские фуфайки, но только зеленого цвета, другая часть — в серые шинели, а контрактники и офицеры — в нормальные армейские бушлаты, правда, самых разнообразных расцветок. Выпученными глазами иностранка воззрилась на рядового Андреева. Еще бы! Бедняге достались сапоги 46-го размера при его родном 41-м (довели страну демократы!). Такой обуви позавидовали бы и самые знаменитые клоуны. Следы на снегу оставались чудовищные, и не один следопыт сломал бы наверняка себе голову, пытаясь разгадать, что бы это значило. Появление диковинной журналистки не прошло незамеченным: солдаты воззрились на чудо с немым вопросом, а ваучеры заулыбались и направились прямо к нему. Жестами попросили закурить. Журналистка с мертвой улыбкой отдала пачку «Мальборо» и быстро ретировалась. Чего она хотела, так никто и не узнал.
Солдаты за это время успели развести костры. Топливом служила солярка, слитая из баков, местный сушняк и особо ценный материал — доски от ящиков со снарядами. Пока Витя пробирался к одному из костров, он провалился по щиколотку в ненадежно замерзшую лужу. Поддубный устроился у огня, вытянув к нему мокрую ногу: а что еще оставалось делать? Осматриваясь по сторонам, он отметил, что в их расположение направляется капитан Донецков вместе с семенящим незнакомым солдатом, который держал под мышкой ПУО. Их встретил Зарифуллин; они о чем-то с минуту поговорили, а потом уверенно направились на позицию.
— Витя! — внезапно Поддубный увидел над собой улыбающегося Славика. Вот ты где, старый рейнджер!
Витя поднялся; в ноге неприятно хлюпнуло.
— Пойдём ко мне, — заявил Славик. — Можешь не спрашивать — я знаю, что ты хочешь узнать. Как я провел ночь? Ужасно! Ты просто не можешь себе представить! Я спал в «шишиге». На мне — еще двое. Я их сначала не пускал, закрылся изнутри; так водитель, собака, со своей стороны пустил, гнида. Они улеглись, вроде бы меня не трогают. Уснул. Потом чувствую — по голове удар, в морду — тычок. Я просыпаюсь и — ну ты же меня знаешь! — сразу за автомат. А это два воина разлеглись и своими сапожищами по мне стучат. Я стал их ноги с себя скидывать, а они не просыпаются. Я достал иголку из шапки, спасибо комдиву — приучил носить с собой, и в задницы им: одному, другому. Они завозились, заматерились и опять успокоились. Я снова заснул. Опять чувствую: стучат по моему бедному черепу. Автоматически достаю иголку и втыкаю, куда глаза глядят. Опять вопли, возня и снова тишина. И так всю ночь. К утру скрючило так, что не смог разогнуться и вылезти из машины. Слышу, Куценко орет: «Клюшкин! Пацифист ё…й! Иди сюда!». Я поглубже задвигаюсь в кабину, но он меня все равно нашел. Пришлось сбежать к тебе.
Неожиданно Славик замолчал — он увидел капитана Донецкова.
— Я уже ушёл! — закричал Клюшкин и рванул обратно в свой дивизион, где его наверняка «тепло» ожидал капитан Куценко.
А Витю позвал Рустам:
— Иди, размечай ПУО. К 11.00 надо быть готовым к открытию огня.
Лейтенант подумал, что своего ПУО у них не было, значит, пользоваться надо будет тем, что принес Донецков. Но когда Поддубный подошел к нему, тот уже, насвистывая, сверялся с топографической картой и чертил карандашом по зеленоватой поверхности прибора.
— Так я не понял, товарищ капитан, что Радуева не выпустили?
— Нет, — оторвался на мгновение от работы Доценко. — Их блокировали в Первомайском. Будем штурмовать.
Витя покрутился около ПУО, но делать-то ему все равно было нечего, и он с чистой совестью пошел навестить Клюшкина.
Хотя и потеплело, по сравнению с ночным ужасом, но ледяной ветер по-прежнему пронизывал тело насквозь, отбивая желание заниматься хоть чем-то еще, кроме попыток спрятаться куда-нибудь от этого холода. Поход к Славику хотя бы имитировал деятельность, а движение слегка прибавляло тепла измученному постоянным переохлаждением организму. В то же время очень хотелось пить, а воды во фляжке не было уже давно. Витя надеялся, что запасливый Славик где-нибудь припрятал воды, а может, и чего покрепче. «Но выбить из него это будет очень тяжело», — вздохнув, подумал Поддубный.
По дороге ему попались два знакомых лейтенанта. Ненадолго остановившись, Витя узнал направление возможного поиска — в ближайших «шишигах». Лейтенант подошёл к первой из них — дверь была замкнута. Поддубный настойчиво постучал, но в кабине царила тишина. Может быть, Славика там и вправду не было, а может, он просто затаился. Вите такие поступки всегда казались смешными и глупыми, но позже, после ряда удачных практических применений таких примитивных способов уклонения от выполнения служебных обязанностей, его первоначальное мнение несколько изменилось.
— Открой, придурок! Это я! — зло и негромко прорычал Поддубный.
Из оконца осторожно выглянул нос. Затем он исчез, а дверь слегка приоткрылась:
— Витя! Ну, чего ты пришел? Не видишь что ли, что я от Куценко прячусь!
Витя соврал не раздумывая:
— Слава! Там цистерну с водой подогнали. Ты пить не хочешь случайно?!
Клюшкин пулей вылетел из кабины:
— Чего ж ты сразу-то не сказал?! Тянешь резину…
Самое удивительное, но на дороге действительно стояла цистерна с водой, уже совершенно окруженная «муравьями-добытчиками», потрясающими разнообразной тарой всех видов и размеров. А впрочем, ничего удивительного. Любой психоаналитик вам в пять минут разъяснит, что лейтенант, скорее всего, видел машину, едущую по шоссе, внешним обликом своим напоминавшую водовозку, которую он не раз, наверняка, наблюдал в части, и никогда не спящий мозг, сопоставив факты и смутные подозрения, сделал вывод, в то время как Витина оперативная память еще ничего не знала, но догадывалась. Вот и весь секрет ясновидения.
Пока друзья добрались до вожделенной цистерны, там уже оказались представители всех Витиных расчетов; за них можно было не беспокоиться — эти не пропадут: наверняка, сейчас даже суп сварят (тем более, что был там один бывший повар-недоучка…).
Здесь же, у бочки, Клюшкин все-таки был пойман так нелюбимым им капитаном Куценко, и понуро отправился выполнять какую-то оперативно-тактическую задачу. А Витя отправился «домой»: погулял, пора и честь знать. Солнце стояло уже высоко, а ровным счетом ничего не происходило; даже исчез куда-то капитан Донецков. Честно говоря, Вите он нравился несколько больше, чем все остальные знакомые ему капитаны: он не прикалывался над «пиджаками», не читал нудных нравоучений, не демонстрировал свое кадровое презрение; он был более равнодушен, надо сказать, но, по крайней мере, не действовал на нервы. ПУО он оставил, оно одиноко лежало на снарядном ящике, всеми брошенное и забытое. Расчет сержанта Волкова, как и предполагалось, пытался сварить суп из консервов. Сильные порывы ветра старались задуть костер, но люди были упрямее: они сели так, чтобы своими телами защитить пламя. Ноги у них «горели», а спины «коченели». Сколько будущих радикулитов и остеохондрозов получили здесь свой первый толчок, кто знает?
Витя потолкался около костра, послушал разговоры: ничего интересного. Сам ответил на пару мелких вопросов, а так как пристроиться было не на что, то лейтенанту скоро надоело сидеть на корточках, и он отправился в уже знакомый кузов «Урала». Там было несколько теплее, чем на улице, и хотя под брезентовым тентом свободно гуляли сквозняки, Витя сумел уснуть на той же самой скамейке, что и прошедшей ночью…
Просыпался он долго. Спросонья даже не сразу сообразил, где находится. Потом вспомнил, и сердце защемило: солнце покатилось к закату, а в это время суток Поддубный всегда испытывал упадок сил и депрессию — такова была особенность его психики. Вставать не хотелось, тем более вызывала отвращение мысль о том, что, возможно, надо что-то делать по службе. Но и неизвестность тяготила: проспал он часа два, а за это время могло произойти что-нибудь существенное.
Поддубный превозмог себя, поднялся на ноги и не очень ловко выпрыгнул из машины. Прошёл на позицию, осмотрелся по сторонам: ничего нового не заметил, правда, исчезло ПУО. «Значит, стрелять не будем», — сразу отметил лейтенант. Практически тут же появился Зарифуллин и замахал руками:
— Сворачиваемся!
Солдаты, в надежде, что новое место будет хоть чем-то лучше этого, довольно бодро зашевелились, свернули огневую позицию, без особых проблем рассосались по машинам, а вскоре колонна и тронулась.
По дороге Поддубный отметил, что вся, в общем-то ровная, местность, была густо пересечена оросительными каналами. Большей частью они были пусты, однако попадались и заполненные водой. «Интересно, а можно ли её пить?» сразу подумал дальновидный Витя. Слева и справа от дороги поля заросли мелким кустарником — печальный результат перестройки и радикальных экономических реформ. Как всегда неожиданно для Вити командирская машина свернула с дороги влево — прямо в кусты. Поддубного этот маневр несколько озадачил, и прямо скажем, не воодушевил. И в самом деле, его самые печальные предположения немедленно подтвердились: поступил приказ развернуть огневую позицию прямо на этом месте. Витя выпрыгнул и присвистнул: «Это как же сектор обстрела нужно расчистить!». Он сказал об этом Зарифуллину, но тот только отмахнулся: «Бойцы расчистят» — он всегда считал, что нет безвыходных положений, а есть неприятные решения.
Вторичное оборудование огневой позиции прошло несколько быстрее, чем утром: сказался опыт, приобретённый за сегодняшний день. Но не успели лопаты отзвенеть о твердый грунт, как примчался на «шишиге» начальник артиллерии бригады майор Гришин, высунулся в открытую дверцу и, не выходя из кабины, завопил:
— Сворачивайтесь быстро и за колонной направо!
Развернулся и упилил в неизвестном направлении. Бойцы только рты пооткрывали.
Рядовой состав не выразил возмущения только по одной причине: боялся контрактников. Безропотно орудия были вытянуты обратно, закреплены за «Уралами» и батарея двинулась в сторону, указанную майором Гришняевым. Наступала ночь, а это значит, что прошли вторые сутки с момента выезда из части.
Витя давно уже потерял ориентацию в пространстве. Но заботило его это, честно говоря, мало: есть вышестоящее руководство — пусть у него голова болит, а у него болят колени. И ломило, честно сказать, со страшной силой.
Поля с кустарником закончились, пошли поля голые, покрытые неглубоким снежным покровом. Поддубный обратил внимание на изгороди из деревянных жердей, и пришёл к выводу, что это очень похоже на огороды. Вот здесь-то и поступил новый приказ на занятие огневой позиции. Бойцы уже натренировались, в качестве допинга к каждому расчету приставили по рядовому контрактной службы и работа, худо-бедно, пошла. В Вите вдруг, откуда не возьмись, пробудилась совесть и твердо сказала ему: «Надо быть с народом!». Поддубный оставил насиженное место, с риском остаться вскоре без оного, и поплёлся к расчетам. Первым, кого он встретил, был сержант Карабут, страдалец с лицом мудреца. Он робко спросил, кончатся ли когда-нибудь его муки, и если кончатся, то когда. Витя пожал плечами, (а что он ещё мог сделать?), и ответил, что все в воле Божьей. Командир другого орудия — сержант Волков мрачно матерился и отпускал ядовитые шутки в адрес своих подчинённых: рядовых Шиганкова, Лисицына, а также наводчика Коломейчука. Контрактник, ответственный за данные орудия, отсутствовал — наверняка уже мирно дрых где-то в машине.
Вите неожиданно стало весело, (наверное, температура повысилась — на Поддубного это действовало как лёгкая степень опьянения). Он пустился в разговоры с бойцами, шутил, смеялся, даже песню потихоньку спел; его хорошее настроение передалось солдатам, и они приободрились даже… ну, чуть-чуть совсем. Подошедший на такое веселье Карабут спросил, не будут ли они ещё куда-нибудь сегодня переезжать. Витя в очередной раз за этот день пожал плечами:
— Мы люди маленькие. Куда скажут, туда и поедем!
Так Карабут и ушёл в неопределенности. Он, может быть, и ещё постоял бы, но Волков так выразительно на него посмотрел, что сержант счёл за лучшее побыстрее удалиться…
Пока в очередной раз окапывались, наступила ночь — время выставлять караулы.
— Ну, друзья, — сказал Волков притихшим рядовым, — кто будет стоять первым?.. Шиганков! Тебе кто больше нравиться? Лисицын или Федя? Чего молчишь? Ну, например, кого бы тебе хотелось поцеловать?
Шиганкову целовать не хотелось никого, но выбора у него особого не было, и он предпочёл своего земляка Лисицына.
От этой комедии Витю разобрал неудержимый смех, да так, что он даже согнулся. Шиганков стоял в шинели без ремня (куда дел?), а поле было белым-белым, и от того ночь казалась светлой…
Позади, в линии машин, разожгли костры. По идее, это было запрещено, но, как говорится, если очень хочется, то можно. Воины сливали солярку из бензобаков в каски, поджигали её и грелись вокруг, ведь многие после прошедшей ночи нехорошо кашляли и чихали. Витя подошел к своему «Уралу». В костре пылали доски из ближайшего забора, обильно политые горючей жидкостью. Ближе всех к костру сидели Аншаков, и, конечно же, Серый, которого било как в лихорадке. Было видно, что он серьёзно болен. Витя поморщился, ему не хотелось видеть этого солдата — почему-то Витиной совести становилось нехорошо из-за него. Поэтому Поддубный ушёл опять в линию орудий.
Так он и ходил туда — сюда несколько часов подряд. В четыре утра он опять перепоручил все заботы Логману, а сам с неописуемым удовольствием полез спать на освобожденное место. «Только бы уснуть раньше, чем заболят колени», — уже засыпая, подумалось ему…
Поддубного разбудило солнце, бившее ему прямо в лицо через стекло кабины. Он открыл глаза: небо было голубым и безоблачным, чистый снег по линии взора искрился, ветер исчез, а мороз усилился.
Стихийно начался завтрак. Витя, охваченный общим настроением, достал банку рыбных консервов, легко вскрыл её с помощью штык-ножа (нравился ему очень этот нож и носил он его всегда при себе с удовольствием), и с большим аппетитом поел.
Примерно спустя полчаса батарею построили. И началось шоу: корчились от смеха контрактники, неприлично ржал Зарифуллин (хотя в армии иногда довольно трудно понять: что считать приличным, а что нет), и солдаты, глядя друг на друга тоже смеялись, но посдержаннее. Субординация-с! И было от чего посмеяться! Сводная батарея второго артдивизиона напоминала скорее африканский корпус в степях Дагестана, чем сынов славянского народа. Иссиня-черными лицами, последствиями ночи, проведённой над соляркой, сверкая желтовато-белыми зубами и белками глаз, выделялись Серый и Аншаков. («А Серый-то жив», — удовлетворённо отметил Поддубный). Остальные были несколько светлее, склоняясь скорее к арабскому цвету кожи. Прапорщик Расул взял обоих «эфиопов» за шкирку и громко сказал: