— А если у нас будет ребеночек?
— Назовем его Петей.
— А простыню ты завтра отстираешь?
— Или дегтем дверь вымажу…
Панельный ящик, в котором у Чудиных была квартира-конура, в котором балконы походили на палисадники и курятники, а стены колыхались, как занавески, от сквозняков, в котором частенько женились ровесники с одного этажа, а в общих коридорах держали кадки с квашеной капустой, панельный ящик выглядел четырнадцатиэтажной деревней, потому что населяли его люди, приехавшие после войны перестраивать город Москву в великую бетонную свалку образцового коммунистического содержания. Даже двери по сельской привычке многие не запирали, да посторонний (и потусторонний) не смог бы проникнуть внутрь незамеченным мимо когорты пенсионеров, гревшихся на завалинке и заодно охранявших подъезд даром. А уж о том, чтобы прихватить чужое добро, и речь не велась: науськанные друг другом стражи забили бы вора палками.
Итак, в доме не существовало тайны, о которой не слышал бы весь дом, поэтому даже октябрята знали такую ерунду, что Зиновий Афанасьевич Чудин — министерский работник, быстрее всего протиравший штаны на заднице от ежедневных ерзаний в кресле, купленный на корню квартирой, садовым участком и очередью на машину, — являет собой диаметральную несхожесть с сыном, потому что больше всего хочет вокруг себя тишины и покоя.
В те времена бывало так, что если одного министра перемещали в смежную отрасль, то целые главки и управления, выведенные им, как перелетные птицы снимались с насиженных гнездовий и летели за вожаком-кормильцем. Зиновий Афанасьевич таким образом облетал уже пять министерств и понял, что лучше смотреть на все отрешенно, но не переделывать сам мир, что лучше существовать в конуре полуаскетом, но не погибнуть в Гедоническом угаре, с тихой завистью разглядывая тех, кто не страдает плюрализмом мнений, но всегда рад плюрализму половых партнерш.
Всю эту информацию учитывал житель 137-й квартиры Ерофей Юрьевич Чищенный, снабжавший зоопарк чем-нибудь необходимым на работе, когда с конца мая стал каждое утро удивляться обилию почтовых извещений, в которых Аркадия Зиновьевича Чудина настоятельно просили сдать просроченные библиотечные книги. Сначала Ерофей Юрьевич не заподозрил беды, потому что знал Чудина-младшего с пеленок, как мальчика задумчивого и образцово-показательного в учебе, да и пенсионеры на завалинке не подтвердили версию, будто Аркадий носит домой книги охапками, наоборот, — сказали пенсионеры, — он даже ночует в доме Чугуновых. Но когда открыток набралась сотня и пошла вторая, снабженец зоопарка серьезно задумался и вступил в переговоры с Зиновием Афанасьевичем.
Чудин-старший отказался поверить в прегрешенья сына. Ведь Аркадий всегда признавал закон социальной справедливости, по которому все самое необходимое должно принадлежать всем. А книги, безусловно, попадали в сознании Аркадия в оба раздела.
Вдвоем отправились они в дом Чугуновых за разгадкой и застали Победу с Аркадием.
— Во всем, как всегда, виновата я, — сказала Победа. — Мне выдали паспорт Аркадия по ошибке, а у меня его стащили.
— Кто? — спросил Ерофей Юрьевич.
— Мой одноклассник и один пэтэушник.
— Адреса и фамилии! — потребовал Ерофей Юрьевич.
— Да не связывайтесь вы с ними, только хуже сделаете, — посоветовала Победа, но адрес Лени дала. — Впрочем, есть еще один человек в райкоме комсомола, некто Андрей Червивин. Лучше действовать через него.
— Лучше действовать через нарсуд! — сказал Чищенный.
— Тогда идите к начальнику паспортного стола, который во всем виноват вместе со мной.
— Вы посмотрите на эту молодежь, Ерофей Юрьевич, — сказал Чудин-старший. — Заварили кашу, а мы с вами расхлебывай.
— Пап, — спросил Аркадий, — ну, как я с ними буду бороться? Вообрази на секунду. Леня и Простофил — урожденные подлецы и истероиды. Обычной пощечиной тут ничего не решишь.
— А тюрьма на что? — спросил Чищенный.
— В тюрьму их родители не отпустят, — сказал Аркадий.
— Простофила, может быть, отпустят, — сказала Победа, — а Леня точно дома останется.
— Эти книги не списаны, но оприходованы, значит, за кем-то числятся. Заявляю это как работник учета и расхода. А за кем? За библиотекарем со сторублевым окладом, которому платить при ревизоре. Нет, я доведу дело до ума общественности! — сказал снабженец. — А вы, Зиновий Афанасьевич?
— Да-да, — согласился Чудин-старший. — Но молодежь? Молодежь, значит, умывает руки?
— Да нам сейчас не до этого! — рассмеялась Победа.
— А до чего же вам? — спросил Зиновий Афанасьевич.
— Мы к экзаменам готовимся, — ответил Аркадий…
Быстрыми темпами познавая кришнаизм через «Камасутру», инфантильный Леня переменил жизненный цикл по совету Червивина: днем спал, а вечером и ночью бродил по улицам. Блуждая и воскрешая в памяти абзацы «Камасутры», Леня выбирал взглядом девушек, дополнительно украшенных темнотой, вставлял их в конкретный абзац и, получив удовлетворение, с ужасом замечал, что ему нравятся только части девушек: ноги, зад, бюст или мордашка. Но целиком на улицах ему никто не нравился. «Шаром покати, — думал он, — одни ущербные», — хотя сам же страдал пороком, который мешал стать полноценным ухажером даже ущербной: Леня забывал спускать за собой в туалете. Его не брали мамины записки, которые та приклеивала к стенам туалета, а Леня срывал и подтирался (хотя иногда тоже забывал); не брали и устные замечания из-под двери («Леня, не забудь спустить и подтереться». — «Хорошо, мам», — и все равно забывал); не брал даже поход в гости, потому что там открывалась светлая перспектива свалить вину на кого-нибудь помладше. И все это тянулось с пеленок и казалось совершенно безнадежным в исправлении.
То, что сын из «жаворонка» превратился в «сову», первой заметила Антонина Поликарповна, успевшая за семнадцать лет приспособиться к прихотям сыновьего организма. Каждое утро она ждала в постели, когда сын удостоит подарком отхожее место, потом собирала себя на работу и спускала за сыном, а там и сама писала в стаканчик с каемкой «Ессентуки-1979».
Но вот уже неделю Леня не выходил на утреннюю процедуру, а Антонина Поликарповна, возвращаясь с работы, проникала в квартиру, заткнув нос пальцами, и сразу бегом к окну. Наконец, посреди ночи она высидела приход сына в полудреме. Леня задумчиво мусолил пачку «Мальборо», похожую на дуршлаг и вынутую из домашнего тайника.
— Ты бы лучше своим клиентам дырки в сигаретах делала, — укорил он мать. — А я, между прочим, на черном рынке деньги за них плачу.
— Бросил бы ты курить, сынок, — попросила Антонина Поликарповна.
— Мама, вот взять и бросить курево для меня так же трудно, как рукоблудство.
— Что с тобой случилось, сынок? Где ты бродишь по ночам?
Леня заранее подготовился отвечать на такой вопрос.
— Ты только не удивляйся, — сказал Леня. — Я решил побыть американцем.
— Кем-кем?
— Ну, я решил есть и пить только то, что в принципе ест и пьет американец…
— А что в принципе ест американец?
— В принципе все, — сказал Леня. — Но еще я решил жить по вашингтонскому времени и спать вместе с американцами. Эта потребность у меня временная, но пройти через нее надо.
— А мне что делать? — спросила Антонина Поликарповна. — Тоже американкой становиться, чтобы в квартире не воняло? Или магазин в полночь открывать?
— Мама, ты разве не знаешь, что некоторые люди помнят свои предыдущие жизни и совершают кое-какие поступки рефлекторно? Я, видимо, в предыдущей жизни бегал во двор, а там, как ты знаешь, спускать не надо. Так что потерпи, мам, — сказал Леня и пошел читать «Камасутру» под подушкой и слушать «Голос Америки» перед сном.
А в десять утра по вашингтонскому времени Леню разбудил телефонным звонком Десятое яйцо и напомнил, что сегодня его проводы в армию и Леня с бутылкой портвейна должен поспешить к Десятому яйцу.
Леня собрался уж уходить, но тут услышал позывные любимой передачи и голос из телевизора: «А пойдешь ты, Ваня, за своей невестой в Кощеево царство за тридевять земель…» Все дела были отброшены и забыты, на полтора часа Леня прилип к телевизору. Потом он долго топтался у зеркала, замазывая прыщи пудрой и укладывая чубчик на лоб, пока не раздался звонок в дверь. На пороге стояли Чудин-старший и Ерофей Юрьевич, которых, впрочем, Леня еще не знал и испугался, но уже через две минуты узнал и перетрусил.
— Мамочка моя, — сказал Леня, и пришла Антонина Поликарповна на подмогу.
Говорили-говорили, ругались-ругались, спорили-спорили — все без толку. Антонина Поликарповна предлагала взятку и все забыть, Ерофей Юрьевич требовал вернуть государству награбленное и покаяться в народном суде. Антонина Поликарповна заманивала мясомолочным дефицитом и привилегиями торговых работников, Ерофей Юрьевич хохотал и рассказывал, что в зоопарке живут экзотические животные, которые едят ананасы, но которые очень добрые и делятся с обслуживающим персоналом. Антонина Поликарповна угрожала ответными репрессиями и местью влиятельных знакомых, Ерофей Юрьевич отвечал: «Такие, как вы, мне носки стирают. Сказал: в тюрьму — отрезал. Подлецам там самое место». Антонина Поликарповна жаловалась, что Леню подлецом сделали «время сейчас такое» и школа, а сам он ни в чем не виноват, Ерофей Юрьевич философски замечал, что время не может произвести на свет подлеца, а может только выявить. Антонина Поликарповна умоляла пощадить неполноценного ребенка, к которому даже прохожие обращаются: «Девушка, который час?» — Ерофей Юрьевич настаивал, что ее сын ничем не лучше других неполноценных. «Все преступники неполноценные».
Только Зиновий Аркадьевич и Леня не лезли в разговор и стояли в сторонке, как два понятых, поднятых среди ночи с постели. Чудин-старший до сих пор плохо представлял, почему влип в эту историю, сидя дома и ничего не делая дурного, а Леня случайно обнаружил, что они с Червивиным по ошибке сожгли паспорт Лени, а паспорт Аркадия — вот он, в кармане. «Но ведь у нас без документов даже справок не дают, — утешился Леня, — значит, и в тюрьму не посадят».
Наконец, сообразительная Антонина Поликарповна потребовала привлечь к разговору соучастника Простофила и его родителей, а Леня сказал, что Простофил сейчас на проводах в армию Никиты Чертикова.
— Небось уже пьяный?