— Расскажи мне свою жизнь, — просил Аркадий.
Дикий паренек вмещал ее всю в три предложения.
— А можешь нарисовать свою жизнь так, чтобы я понял без слов?
— Могу, только проще рассказать.
Ничего не получилось у Аркадия. Дикий паренек еще не созрел до письма и упорно не хотел устойчивые словесные понятия выражать согласованными знаками.
Изредка их навещал на «полигоне» Простофил, оставшийся в части без земляков, чтобы подобрать отмычку к какому-нибудь полевому штабу и стянуть оттуда пару бутылок наливки или настойки.
К тому времени у Простофила уже и последний ветер улетел из головы через глотку, жадно потреблявшую все подряд. Образовавшийся вакуум позволял надеяться, что Простофил станет более порядочным, пустым, но не опустившимся. Только Простофил щелкал эти надежды, как фундук, и мазал на хлеб очередной тюбик крема для бритья, в инструкции к которому было сказано, будто он «устраняет зуд в бороде и усах». Но кайф уже не забирал до восторга, от водки Простофила тошнило, конопля шла за семечки, и даже полный шприц компота из столовой асфальтобетонного завода не приносил удовольствия. Да и столовую закрыли на ремонт из-за отсутствия продуктов. Какую-то жидкую эпиляторную дрянь Простофил принял за настойку эфира и нанюхался до такой степени, что обжег бронхи и кашлял три дня, пока медбрат не прописал ему бег трусцой, как отхаркивающее.
Тогда Простофил решил свалить из армии на вольные наркоманские хлеба, нарочно порезал вены на руке и, визжа от испуга, побежал в санчасть, чтобы спасти свою жизнь и комиссоваться. И его комиссовали через три месяца под честное слово, что суицида он не повторит. Но Простофил не поехал домой, как обещал, а поселился на чердаке женского общежития, чтобы не делать никакой работы и только обирать бывших проституток.
А к Куросмыслову уже подтягивались старец Митрофаныч с Вороньей принцессой, а мать Простофила решила ехать в Куросмыслов на поиски комиссованного и сгинувшего сына, и Победа уже купила два билета: один — себе, другой — Карлу Дулембе, который вызвался ее сопровождать, не найдя забвения от любви у вьетнамских девушек из общежития, на двери которых висел прейскурант: «Маленькая лубов — 3 руб. Большая лубов — 5 ру.».
Видели мы уже и не раз людей, которых считают сумасшедшими, а они лишь ведут природный образ жизни. Кто скажет, что житель помойки ненормален? Тогда и вороны и крысы окажутся сумасшедшими. Почему человека, который ведет себя как кот, сразу наряжают в дурака? Что тут ненормального? Разве оба они не животные по физиологическому счету? Или каждый зверь обязан вести себя по-своему? Но мы-то, мы, люди, мы еще хотим и, как поросята, хрюкать! Нам это очень по душе. Где ж тут признак слабого ума? Нет тут стремления познать больше? Иначе писатель, с ногами забирающийся в чужую жизнь, — не псих ли? Женщина, бросившая семью ради трибуны, — здорова ли? Мужчина с вязаньем — в уме ли? Что же, всякий дополнительный маниакальный интерес — разжижение мозгов?
Ни в коем случае! И страсть Семена Четвертованного к животному электричеству — шаг трезвый и сознательный. Доказательство тому простое — старец Митрофаныч уже и сам подумывал о чем-нибудь новом, более масштабном, эксцентричном, способном в короткое время собирать толпы, тем более в пути тело его покрылось какой-то непонятной сыпью. Два дня он не чесался и не скребся, однако сыпь держалась и зудела: видимо, она имела другое происхождение. И старец умом доходил — какое: Вороньей принцессе было неизвестно, что в мире существуют другие места ночлега, кроме помоек и свалок, а Четвертованный по жизненному опыту знал, что такие места есть. Но раскрыться перед любимой ученицей, показать баню и постель, предать сочиненную им методу, бросить взятый гуж, — Семен Митрофанович не мог, поэтому терпел и с удвоенной энергией чесал зараженные участки тела. Тем более и Воронья принцесса сказала ему однажды:
— Ты мне, дяденька, свет озарил!
— Отныне зови меня отцом Светозаром, — ответил Четвертованный и, чтобы навсегда порвать с прошлым именем, выбросил паспорт и другие документы. И тут они стали неразлучны, как элементы уравнения, потому что в одиночку старец Митрофаныч походил на коммунизм, оставленный Советской властью, а Воронья принцесса— на коммунизм, оставленный без электрификации всей страны.
Но вот, наконец, прошли они табличку «Куросмыслов», увидели какие-то хибары и бетонные коробки, увидели реку Переплюйку-разливную и пошли вдоль, чтобы натолкнуться на стройку ГРЭС. Добрый одноглазик с дегенеративным профилем, в одиночку строивший то ли мост, то ли туннель и посмотревший на двуглазых, как на инопланетян: с восторгом и страхом, — объявил им, что ГРЭС совсем не у реки, а в чистом поле. Двинулись к забору в чистом поле, радостно отмечая про себя обилие помоек и трансформаторных будок вокруг, и чуть не упали в обморок, когда из ворот ГРЭС выехал трактор с пушкой вместо крыши.
— Что вы тут делаете? — миролюбиво спросил отец Светозар вахтера — ГРЭС возводите или тракторы собираете?
— А откуда мы знаем, — ответил вахтер. — Что скажут сверху, то и делаем.
— Дочка моя тут, на стройке, — сказал отец Светозар. — Забрать ее хочу.
— Это, брат, комсомольская стройка, а не пионерский лагерь, — сказал вахтер. — Отойди от ворот, не мешай выпуску готовой продукции.
Старец не стал пусто пререкаться, а зашел за угол, приставил три ящика и перевалил через забор, оставив принцессу караулить ящики и кричать: «Шухер!» — в случае чего. Там его окружили девушки в телогрейках и под дружный хохот подергали отца Светозара за что ни попадя:
— Какой заросший дяденька!..
— Пощекочи меня бородкой!..
— А дурында твоя еще жива?..
Старец еле отбился, на нюх побежал в литейный цех и чуть не помер со страха, увидев собственную жену. Но это была не жена, но тоже страшная, но хоть не настолько.
— Дочка, как ты постарела, — выдавил из себя Четвертованный.
— Отзынь, папаша, обварю, — ответила Сени, помешивая расплавленный алюминий черпаком.
Но скоро она признала отца, упала на его грудь и разлила алюминий от счастья на чьи-то ноги. А успокоившись, отправила опечаленного Светозара Митрофановича поскорей с завода и просила ждать ее у общежития.
— У меня норма, — убеждала она. — Если не выполню, Иван Матреныч в воскресенье работать заставит, а потом на лекцию пошлет, а потом одеяло отнимет и дров для печки не даст.
— Сейчас же лето! — удивился печальный отец.
— Вот летом и надо запасать, — ответила ученая Сени.
Светозар Митрофанович и Воронья принцесса поплелись к общежитию, чтобы дождаться Сени и выяснить, у каких начальников надо отбивать комсомолку, но расположились не в холле, которого не было, а сбоку — на помойке, на спинках и сиденьях, оставшихся от стульев. И откуда ни возьмись появился Простофил, поджег вонючую тряпку в мусорном баке и сел в стороне дышать вонючим дымом.
Недавно Простофил, лежа на чердаке общежития, решил, что пьющий каждый день никогда не сопьется подобно царю Митридату, которого нельзя было отравить, и стакнулся с бабушкой, гнавшей самогон бидонами. С самого начала потребления он ослеп, дальше от самогона он оглох, потом от самогона он онемел и тут только задумался, как однообразна жизнь слепо-глухо-немого, прогнал бабушку знаками и через неделю прозрел, прослух и проговор. И сразу же думать пришлось не о том, как скучна жизнь, а как ее разнообразить стимуляторами: чем бы таким уколоться, что бы выпить? В тупом отчаянье бродил Простофил по хозяйственным магазинам и аптекам и не находил новых достижений в области пятновыведения и фармакологии, пока случайно не обалдел от дыма горевшей помойки. И вот он разжился спичками, стал ходить по городу и поджигать мусорные баки, презрев недовольство ворон и голубей, а куросмысловцы, существовавшие в чаду, его игр с огнем не замечали.
Только Светозар Митрофанович, не подготовленный к такому виду наслаждений, взгромоздился на мусорный бак и, не имея воды под рукой, написал на вонючую тлеющую тряпку, а Простофил полез с кулаками на кайфоломщика, причем оба не узнали друг друга, хотя в Москве здоровались — так жизнь поменяла им физиономии! На помощь старцу примчалась Воронья принцесса, они повалили Простофила, отмолотили и покусали. Недовольный и расстроенный отполз Простофил в сторонку и, лежа под деревом, задумался над местью.
А в это время на Куросмысловскую станцию сошли с поезда, стоявшего полминуты, Победа, Дулемба и мать Простофила. В деревянной будке, напоминавшей потревоженный ураганом скирд, с вывеской «ВОКЗАЛ», Победа и мать Простофила спросили адрес общежития ГРЭС и пошли узнать: одна — где часть Аркадия, одна — где Простофил, но в одну сторону. Победа надеялась застукать на месте Аркадия с Сени или с любой «вешалкой», но еще больше надеялась не застукать.
У помойки они завершили половину поисков, потому что встретили Простофила, который лежал под деревом и тихонько переругивался со старцем Митрофанычем. Пока одни обнимались, а другие умилялись на обнимавшихся, Победа обшарила общежитие, заглянула во все комнаты, даже запертые и заколоченные — где — в замочную скважину, где — в щель — и Аркадия не нашла. Это ее почти подбодрило, если бы не отсутствие комсомолок, с которыми и отсутствие Аркадия выглядело естественным. Она думала сесть в засаду и дождаться каких-нибудь событий, но вспомнила, что у входа остался Дулемба, которого Аркадий при встрече бы опознал. Поэтому Победа вышла на улицу, и как раз подъехал автобус с решетками и одноглазый Иван Матренович выгрузил свою бригаду на ночлег. Сени глазами показала отцу, кто ее начальник и истязатель, и старец, кряхтя поднявшись с помойки, подошел к бригадиру и легонько стукнул его животным электричеством вольт на двести, чтобы тот сразу стал сговорчивей.
— Ай-ай! — сказал Иван Матренович, передернувшись.
— Дочку заберу, — объявил старец, — оформи ей бумаги.
Победа не стала ждать любых событий, а подошла к Простофилу, которого мать умоляла немедленно ехать в Москву, узнала, в какой стороне военная часть, и сразу пошла, забыв даже Дулембу, окруженного вспоминающими бурную юность комсомолками. «Ты похож на Н'коно!» «Он похож на М'бепу!» «Он вылитый чертик!» — только и услышала она.
Уже смеркалось, и к проходной Победа подошла впотьмах. Часовой ляпнул ей первое попавшееся на ум, будто Аркадий в составе отряда особого назначения совершает марш-бросок в неизвестном направлении и на засекреченный срок: «Может через неделю вернуться, а может через год». Победа ему не поверила, но переспрашивать то же самое у других посчитала за глупость: она бы и им не поверила. Тут часовой заманил ее в будку с совершенно очевидными намереньями, и Победа, хлопнув дверью, убежала к своему черному телохранителю.
«Завтра поговорю с другим часовым, подарю блок сигарет, — решила она на бегу, — и если не добьюсь толка — уеду к чертовой бабушке и в дальнейшей жизни положусь на случай».
У дверей общежития она застала ту же московскую команду с куросмысловцем Иваном Матреновичем, дрожавшим не столько от холода, не столько под электрическими разрядами, не столько за своих подчиненных, сколько в присутствии негра, которого Серп видел живьем впервые. Он уже смирился и предлагал отвести Сени и старца к начальству, там решить вопрос о досрочном освобождении бессрочно посланной комсомолки, и сразу отговаривался, что лучше идти с утра. В ответ отец Светозар смотрел на почерневшие тучи, задрав голову, на фонари, которые пытались загореться, но что-то им мешало, и соглашался перетерпеть ночь.
Мать Простофила сказала Победе, что утром уедет с сыном в Москву.
— Почему не сейчас? — спросила Победа.
Простофил объяснил, что ночью тут поезда ходить боятся, хотя врал, как всегда, из корыстных побуждений, а его мать предложила ночевать в гостинице. Но Иван Матренович Серп поднял ее на смех, справившись с дрожью и показав пальцем на какие-то стены без крыши и облезлую вывеску «Колхозный приют имени Мавзолея В. И. Ленина», и тогда мать Простофила, сам Простофил, Победа и Дулемба решили ночевать в комнате Сени на полу, а отец Светозар и Воронья принцесса — на помойке.
Когда в комнате Сени все заснули в максимально удобных позах, накрывшись чем попало, Простофил вспомнил, что поглощал бабушкин самогон и покупал спички в долг «химикам» с асфальтобетонного завода. «Если я сопьюсь не заплатив, — подумал он, — то ребята убьют меня с чистой совестью хоть на краю света».
Среди ночи он встал, взял сумку мамы, сумку Победы и сумку Дулембы, взял обувь и кое-какую одежду, снятую на ночь с тела, но не использованную подушкой, и отнес, как расплату, в общежитие асфальтобетонного завода, где ночь в ту пору и не ночевала, где шла гульба не на шутку, а всерьез, где Простофила попотчевали самогонкой, от которой он опять ослеп под забором…
На каникулы Кустым Кабаев уехал пасти отцовских баранов, и Василий Панкратьевич перестал на время определять с ним умозрительно судьбу дочери в домашнем туалете. Взамен Чугунов положил на сливной бачок книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» специально, чтобы озадачить гостей: уж если хозяин, сидя на унитазе, пробавляется Радищевым, то что же он читает с карандашом в комнате, сидя на стуле?
Но вот и Трофим уехал за границу в интернациональном отряде, только не класть шпалы, а собирать урожай, и Чугунов однажды, отдыхая от работы, заметил пропажу дочери из квартиры. Жена, домработница и Светлана Климова ответили ему беспутно. Первый секретарь вызвал сына эпохи домой, надеясь добиться путного от него, а Червивин пришел, встал в дверях и заплакал, как мальчик, у которого «бо-бо».
Екнуло отцовское сердце Василия Панкратьевича, а партийное совершенно напрасно смолчало, потому что не по Победе пришел лить слезы сын эпохи, а по самому себе. Оказалось, что на столе первого секретаря лежит жалоба Чищенного на Червивина и в жалобе по пунктам расписано, как издевался комсомольский вожак над бегемотом, почему зоосадистам не место в партии, и срок, в который Чищенный надеялся получить официальный ответ райкома.
Чугунов осушил ему слезы ударом кулака по столу и воплем: