— Семен Зоевич, — сказали хором битюги, — вот эта новенькая уверяет, что она — командированный мужчина, хотя командировку мы не нашли, и направление к нам она тоже выбросила.
— Ну и пошлите ее в котельную, — решил директор. — Пусть уголек побросает, раз она мужчина И подальше держите от остальных, пока бумаги не подойдут: черт знает, с какими она отклонениями от нормы.
— Нет, не пойду в котельную! — закричал Червивин, но опять подчинился грубой силе и показанному кулаку и всю дорогу рыдал так, что слезы текли даже из носаю
— Ишь нюни распустила. Разве мужик так может! — решили битюги, и совесть их успокоилась.
Остов котельной распластался на отшибе заводских корпусов и был прикрыт, как от позора застигнутая врасплох скромница, листами жести и фанеры.
— Лариска! — захохотали битюги. — К тебе подружка приехала
— С территории без спецпропуска не выходить, — наставили они последний раз Червивина и пинками загнали внутрь.
Баба встретила сына эпохи с совковой лопатой в руках и с синяком под глазом, чумазая, как черт, в мужских сатиновых трусах и полинявшей майке-безрукавке неизвестного размера и местами до колен. Впрочем, в присутствии гостя она сразу натянула ватные штаны и телогрейку. Комплекцией Лариса напоминала боксера-тяжеловеса, поэтому Червивин вытер сопли и временно притих.
— Заходь, — пригласила Лариса — Спать будешь у двери на паровых трубах. Завтра найди себе пару картонных коробок и постели вместо матраса — не то сопреешь.
— Спасибо, — выдавил Червивин.
— Тебя как звать-то?
— Андрей.
— За что ж тебя так прозвали?
— Я мужчина.
Баба заржала, а пионер, сидевший на деревянном ящике с учебником, сказал:
— Раз ты мужик, значит, мамкин любовник. Давай три рубля. Мне все любовники дают по трехе на завтраки в интернате.
— Не обращай внимания, — сказала Лариса и обняла Червивина как любимую подружку. — Это мой, приблудный. Я тут пятнадцатый год околачиваюсь.
— Можно в туалет? — попросился сын эпохи.
Напарница по совковой лопате отвела его в фанерный закуток с занавеской, посреди которого стояло ведро, и объяснила, в какю сторону на дворе бежать с этим ведром после.
В ответ сын эпохи стал мочиться при ней, но желаемого эффекта не достиг, вызвал лишь удивление, что «это» можно делать стоя.
— Меня один парень тоже Жоржем Сандом звал. Давно это было, — усмехнулась Лариса и взялась за лопату…
Утром Червивин пробрался к телефону и пострадал телом, не успев вякнуть в трубку «алло». На следующий день он повторил попытку, но опять пострадал безрезультатно. Правда, он встретил директора случайно и закричал ему:
— Да ведь мужчина я! Смотрите на меня, усы растут!
— Да ведь мужчины хуже баб бывают, — ответил с юморком директор. — Их и держать среди баб надо, от греха подальше.
— Не понимаю, — ответил еще директор. — Чего ты рвешься на асфальтобетонный? Там тоже не сахар.
— Я заведующий отделом столичного райкома! — сказал Червивин. — Я вас уволю, как только вернусь.
— Тут одна из обкома есть, а все равно набитая дура, раз к нам попала, — сказал директор. — А чтоб меня не уволила, ты отсюда не выберешься даже по амнистии.
После этого разговора сын эпохи завял, как редиска, в три дня, но успел-таки из последних сил накорябать заточенным угольком письмо, которое стал носить в трусах, чтобы передать на волю с оказией или с добрым человеком…
На пятый день пребывания сына эпохи в Куросмыслове объявился Ерофей Юрьевич. Истратив много сил на бессмысленные поиски, Чищенный под занавес дня наткнулся на Куросмысловснабсбыт у самой станции, в доме, мимо которого прошел раз десять, посчитав его за подгоревший сарай.
— Рабочий день кончился, — сказала ему косоглазка с косой до пят. Чищенный победно бросил ей письмо с резолюцией: «К немедленному исполнению!»
— Где же я на ночь глядя возьму койко-место? — спросила косоглазка.
Командированный пожал плечами: мне-то что.
— Ну, пошли на склад. Там, кажись, раскладушки есть. Центральный куросмысловский склад оказался за железной дорогой.
— Пелагеич, — позвала косоглазка, — оформи гражданина на приход и выдай раскладушку под расписку.
— Давай паспорт, гражданин хороший, — сказал кладовщик.
«Как в гостинице», — ухмыльнулся Чищенный, а Пелагеич вынул из стола приходный ордер, написал: «Ерофей Юрьевич Чищенный — 1 (одна) штука», — и заставил расписаться.
— Зачем? — спросил Чищенный.
— А кто тебя знает. Может, ты ночью товаров на сто тысяч украдешь. «А если украду, а сам останусь?» — подумал Чищенный, но не сказал.
— Вот сюда печать поставьте о прибытии, — сказал он косоглазке вместо того, о чем подумал, передавая командировочное удостоверение, и растянулся до утра на раскладушке.
Перед сном он разработал план: «Завтра возьму у косоглазки письмо в Госснаб об отзыве того идиотского письма и возврате фондов на участников и койко-места, сразу уеду в Москву, оформлю бумаги у Ниродиной и всех освобожу. Жалко, в городской музей не успею сходить и ничего не узнаю об истории и культуре Куросмыслова… А москвичам придется еще разок туда-сюда прокатиться: списать-то их здесь должны. Ну и система! Такая хорошая, правильная, а тут взяла и забарахлила Ни с того ни с сего», — подумал он на сон грядущий…
Утром, переходя железнодорожные пути возле станции, Чищенный неожиданно встретил Аркадия с каким-то капитаном.
— Познакомь меня тоже с той девушкой, — ныл капитан.
— Вы уже знакомы, товарищ Чекрыжников, — отпихивался от его объятий Аркадий.
— Ближе, ближе познакомь.
— Могу на расстояние вытянутой руки, — отшучивался Аркадий. Капитан ответно обижался физиономией, но не сдавался, как красногвардеец.
— Ну дай хоть адресок, — бубнил он.
— Так она в Москве!
— А я тоже съезжу, съезжу, — ныл Чекрыжников. — А может, она тебе самому нравится?
— Что вы, товарищ капитан! Я вас люблю.