— Вы меня успокоили, — сказал Аркадий. — Я всю неделю нервничал.
— Ничего себе! — возмутился Чищенный. — Невинная девушка сидит в клетке, а он успокоился! Хорошо хоть я не такой.
— Выпутается, — сказал Аркадий. — У нее папа есть. А над вами смеяться будут.
И они разошлись.
«Вот это молодежь! — подумал Чищенный гневно. — Почему я все время за них что-нибудь расхлебываю, а им наплевать?!»
В дурном настроении пришел он в Куросмысловснабсбыт, и его дурное настроение, как грипп, подхватила косоглазка, когда командно-распорядительным тоном Ерофей Юрьевич задел ее провинциальное самолюбие. Ему бы для начала рассказать, как всю жизнь он мечтал жить на периферии, вдали от смрада московского, собирать грибы под домом и гадить на дворе, войти в душу к косоглазке с объятиями и победить самым дешевым оружием — лестью, он же вместо этого стал указывать, кому что делать, — и получил ответный удар в беззащитную грудь.
«Временно исполняющая обязанности начальника» косоглазка встала, уронив стул, на цыпочки и сказала сухо:
— Мне не поступало указаний о передаче с вами каких-либо писем в Госснаб. Приказано было выделить вам койко-место, вам выделили. Больше я ничего не знаю и ничего подписывать не собираюсь.
«Она подсиживает начальника, она не хочет, чтобы он вернулся, — мелькнула мысль у Ерофея Юрьевича — Ничего, голубушка, не таких обламывали. Ты посмейся надо мной сейчас, а я посмеюсь вечером!»
И Чищенный, сквернословя, с воплями бросился доказывать свою правоту, но как он ни бесился, как ни бесновался, как с опозданием ни умолял на коленях, косоглазка лишь выпихивала его из кабинета и кричала, чтоб не мешал работать. Он лез в окно, она не шутя вызывала милицию. Он звонил из ближайшего автомата, она, не заботясь о зубах, перегрызала провод. Вечером он пришел к ней домой, но получил лишь по шее от мужа, опороченный перед ним как уличный приставала, и полностью сломленный вернулся на раскладушку и хохотал в истерике до полуночи…
Первый обед из сырой капусты и моркови, поделенный с бегемотом, и послеобеденные часы участники проглотили и провели в согласии, хотя мысль о свободе не покидала головы многих. Но к вечеру, когда зоопарк закрылся, когда хозяева доели подачки гостей и, порычав, поквакав, похрюкав, угомонились, московская группа участников, ощущая себя на родине, ревизионистски захотела домой, в простыни. Правда, не все. Простофилу, например, пришлись по душе тюфяк в клетке и очередное ничегонеделанье.
— Жизнь надо прожигать так, — говорил он всем подряд, — чтобы на излете стало мучительно больно за бесцельно прожитые годы и в душе поднялась тоска по горячему камню Гайдара.
Куросмысловцы его активно поддерживали, обожествляя Москву как заграницу, а зоопарк — как фешенебельный курорт для советского туриста. Старец Митрофаныч и Воронья принцесса чувствовали себя в родной тарелке везде и всегда, и, пожалуй, роптали на судьбу и сопротивлялись на словах обстоятельствам только Сени и мать Простофила, потому что Дулемба вообще ничего понять не мог, пока к утру не замерз и от холода не разобрался, а Победа валила все на преследовавшую ее судьбу.
— Я невезучая по рождению и за всех членов семьи даже в мелочах, — считала она вслух. — Если я покупаю трусы «неделька», в пакете окажется три «понедельника» вместо выходных. Так что нечего мне пенять на ошибки снабженцу.
Между тем Дулемба и Сени под покровом ночи составили заговор, условившись, что Сени утром попросится по-маленькому, отвлечет внимание прислужника, а Дулемба выскочит из клетки и будет искать помощи повсюду.
— Только не обманывай, — попросила Сени. — Вернись с подмогой.
— Как обманывай? — спросил Дулемба.
— Ну убежишь один, а про нас забудешь, — объяснила Сени. Но Дулемба все равно ничего не понял.
Утром пришел Леня-Юра с мамой, чтобы ободрить участников пламенной речью и оттянуть бунт, которого он ждал с часа на час, и Сени спросила:
— Леня, ты еще мой поклонник, надеюсь?
— Никогда я не был твоим поклонником, — ответил удивленный Леня-Юра, — и никого похожего не знаю.
— А кто в пятом классе подкладывал на стул кнопки, чтобы я вскочила и, задрав юбку, выколупывала их из задницы? — ехидно спросила Сени.
— Это не считается, — ответил Леня-Юра. — Тогда я глупый несмышленыш был, а с тех пор поумнел. Да и подкладывал не я, а Четвертушкин.
— Но ты же обещал на мне жениться, — вспомнила Сени третий класс. — Ты честный человек? Ты держишь слово?
Леня-Юра вдруг тоже вспомнил, что на днях мечтал жениться на ком-нибудь, и поэтому, заигрывая, предложил Сени банан от мартышки.
— Я в туалет хочу, — созналась девушка.
— Дохлый номер, — соврал Леня-Юра. — Я от греха отдал ключ Ерофею Юрьевичу. Так что гадь здесь, — и ушел расстроенный, без невесты, с бананом.
Антонина Поликарповна принесла ворох ватных одеял, раздала их сквозь прутья.
— Надо потерпеть еще один день и еще одну ночь, — умоляла она — Чищенный — человек дела и обязательно привезет свободу из Куросмыслова.
Гордый старец от одеяла отказался, но ему и так не хватило. А в окно и в дверь уже заглядывали любопытные работники, подсматривали заблудившиеся посетители и бросали участникам конфеты и баранки, из сострадания и глупо посмеиваясь.
В это время в зоопарк пришел Артем Иванович Чахлин учиться у животных бережному отношению к природе. Он жил в Москве и вечерами сидел в будке при эскалаторе, а весной у него выросла язвочка на ноге в виде шанкра. Врачи надумали ногу эту отрезать с пальцами, но старец Митрофаныч рассказал Чахлину, что тот во лжи обитает без природного электричества, а Чахлин-то не врачам, а старцу поверил и выздоровел будто. Только теперь у него язвочками все тело было покрыто, старец же сгинул без вести. И как увидел Артем Иванович любимого учителя за решеткой, понял, что не зря спешил к животным — это природа им так распорядилась негласно и полюбовно. Подбежал он к прутьям, громко и радостно окликнул Митрофаныча, раздирая одежды и тыча пальцем в язвочки. Старец же с тюфяка отвечал ему прежней песней:
— Ты поди, Артем Иванович, к электричеству со своим телом, смело поди, крепко подружи их — увидишь: они обрадуются.
— И хворь сгинет? — спросил трепетный ученик и тайный любимец природы.
— Как рукой снимет.
— Врачи-то одни мази выписывают да пилить-резать рвутся, а над электричеством посмеиваются, — пожаловался униженный в поликлинике.
— Пустые и порожние умники головой природу отвергают, а тело их страдает, болеет и простужается. Они того понять не могут, что закал природным электричеством — одна наука на земле, и другой не будет. Без закала — ложь да болезни…
Артем Иванович собрался бежать за прочими учениками с радостной вестью, что учитель сам нашелся, но Победа и Дулемба задержали его на некоторое время. Победа уговорила Чахлина позвонить Чугунову и рассказать, где Победа, а Дулемба уговорил Чахлина съездить к консулу и рассказать, где Дулемба. Девушке Артем Иванович согласился послужить за красивые глаза, а черному юноше — за посуленную консульскую жвачку. Но соучеников он от радости известил первыми. Поэтому Василий Панкратьевич и консул, приехав в зоопарк одновременно, застали у вольера группу сектантов. Некоторые держали иконы, на которых был изображен старец, опутанный проводами под напряжением, другие просто славили его за второе пришествие и пытались оторвать клок одежды, просовывая пальцы за прутья, а один— непонятно почему— держал протухшие пасхальные яйца.
— Да дай ты им что-нибудь от себя на память, — предлагал Петр Прасковьевич.
— Спать мешают, — жаловался Иван Матренович.
— Я ведь не говорил вам, что вы меня богом считать должны, — оправдывался Светозар, скорее перед Серпом и Молотом, чем перед последователями.
— А мы сами дошли через электричество, нас как током стукнуло, — отвечали вполне счастливые сектанты и затягивали гимн довольно дружно.
Если б Чугунов прослушал учение старца, он, безусловно, обвинил бы Четвертованного в плагиате, ибо первым стал чесать тело живой кошкой в поисках пути к долголетию и хорошему самочувствию. Он, правда, не подвел научную базу, не открыл животного электричества, не сидел на столбах и не собирал подвижников кошконатирания. Но вот чутьем угадал в Четвертованном соперника и словами принялся разгонять толпу, в которой уже было больше любопытных, нежели старцепоклонников, легко отличаемых благодаря одинаковой сыпи и песнопениям. Вытеснив толпу словами и телохранителями на открытое пространство, Василий Панкратьевич громко позвал ответственных работников зоопарка, негодуя, что ему всучили взрослый билет на входе («Я что, уже на собственную дочь должен за деньги смотреть?!»), и пришел Леня-Юра с мамой и с накладными.
— Где-то я тебя встречал, паршивца, — сказал первый секретарь. — Ну да сейчас не до воспоминаний. Откупоривай-ка поживей эту клетку.
— Василий Панкратьевич, права не имею, — сознался Леня-Юра. — Посмотрите, пожалуйста, сами документы.
Он умышленно всучил Чугунову накладные, надеясь, что тот разорвет их при свидетелях и Леня-Юра окажется в стороне. Но первый секретарь знал по партийной работе цену каждой бумажке и так дешево не купился, а спрятал накладные в карман.
— Меня же за предательство уволят, — захныкал Леня-Юра.
— Не дрейфь, тебя все равно уволят, — сказал первый секретарь, — за то, что ты запер любимого гражданина Конго в клетку. А если бы Вероника путешествовала со своим женихом, родственники Кабаева тебя бы просто прирезали, как барана. Ха-ха-ха!
— Ему приказали, — заплакала и Антонина Поликарповна.
— Кто? — спросил Чугунов.