— Чувствовал, конечно. Но это было другое… Совсем другое.
— Ну что ж, — сказал следователь, — такое чувство помогает, наверное, человеку идти своим путем, а не окольным… Это же прекрасно, когда человек знает, чего он хочет!..
Гуркин удивленно посмотрел на следователя и вдруг как-то подобрался весь, построжел:
— Возможно. Только нынче я испытываю иные чувства… Да и вас, как мне кажется, интересуют не мои чувства, а моя деятельность в Каракоруме.
Следователь не стал возражать:
— Да. Это главным образом, И я хочу вам задать еще один вопрос: какую цель ставили вы перед собой, будучи председателем Каракорум-Алтайской управы, чего добивались?
— Свободного развития нации. Это была и есть моя главная цель, — ответил Гуркин. Следователь покивал и некоторое время сидел молча, перелистывая аккуратно подшитые и пронумерованные листы гуркинского «дела» — около трехсот машинописных и написанных от руки разными почерками страниц. Иногда взгляд его задерживался на какой-нибудь отдельной странице, он внимательно перечитывал ее, коротко взглядывая на Гуркина, точно сопоставляя впечатления — от только что прочитанного о нем и личного, непосредственного общения… «Любовь его к Алтаю доходила до болезненности, — свидетельствовал брат художника С. И. Гуркин. — Революция зажгла у Григория надежду сравнять алтайцев с русскими в смысле культурного развития, и он считал, что достигнуть этого можно лишь тогда, когда алтайцы будут более независимы, чем они были до сих пор… Это была его идея фикс».
Следователь закрыл папку, отодвинул на край стола и внимательно посмотрел на Гуркина:
— Скажите: путь, избранный вами для достижения цели, вы считаете верным?
— Нет, не считаю.
— В чем же вы видите свои просчеты? Гуркин подумал немного:
— Доверял и доверился людям, чуждым по духу…
— Что это за люди? — спросил следователь. Но Гуркин уклонился от прямого ответа:
— Таких людей было много, и я не хотел бы кого-то из них выделять…
Следователь не настаивал. И на этом допрос был прерван.
Гуркин вернулся в камеру, увидел своих соседей, двух бийских рабочих-совдеповцев, Тихона Мурзина и Федора Бурыкина, арестованных неделю назад и ждавших, как и он, окончательного решения, и снова подумал о том, что вся его жизнь так или иначе связана с русскими… Вот и здесь он оказался рядом с ними. Были они совершенно разными, эти двое, — и по возрасту, и по характеру. И к нему тоже относились по-разному: тот, что помоложе, невысокий коренастый Тихон Мурзин, не скрывал своей неприязни, был резок и категоричен в суждениях; Федор Бурыкин, вдвое старше своего товарища, густобровый, седеющий человек, отличался спокойствием и выдержкой был немногословен, рассудителен… Гуркину казалось иногда, что Бурыкин относится к нему с сочувствием, мягко и ненавязчиво старается поддержать, наставить на путь истинный… А где он, этот истинный путь? Если бы знать!
Мурзин выжидательно молчит, прищурившись, и Гуркину тоже не хочется ни о чем говорить. Он проходит к низкому топчану в углу камеры, но не садится, а долго и грустно смотрит в подслеповато-грязное, зарешеченное окно, за которым смутно белеет снег и едва угадывается гаснущий свет закатного солнца… Ветрено. Старый тополь под окном устало кряхтит и вздыхает, царапая ветками по степе.
— Ну, как ваши успехи? — не выдержав, спрашивает Мурзин, и в голосе его слышится ирония. — Скоро домой небось отпустят?
Гуркин пожимает плечами.
— Странно, конечно… — продолжает Мурзин. — Странно, что мы с вами оказались в одной камере.
— Что же в этом странного?
— А то, что понять не могу: как это они упекли вас в тюрьму, если вся ваша каракорумская шатия-братия заодно с ними?
— Значит, не заодно, коли упекли, — возражает Бурыкин, как бы отводя от Гуркина или пытаясь смягчить удар.
— Заодно-о, чего там! — стоит на своем Тихон Мурзин. — Вот, помяни мое слово, разберутся, что к чему, и освободят со всеми почестями.
— Так уж и с почестями? Может, и ты ждешь этих почестей? — усмехнулся Бурыкин.
— Не обо мне речь. У нас с ним, — кивает на Гуркина, — пути разные.
— Кто знает, может, завтра пути паши сойдутся — и участь ждет нас одна… Революция — не гладкий и ровный путь. Каждый приходит к ней по-своему…
— Ну, ты меня извини, Федор Сергеевич, этого я не могу понять, — сердито не соглашается Тихон, выказывая еще большую неуступчивость. — Революция требует во всем прямоты. А по-твоему, что получается: идти на примирение с теми, кто в самую трудную пору ножку подставил Советской власти? Никогда!
— А ты не горячись. А то ведь сгоряча можно таких дров наломать…
— Наломали уже… вот они и наломали этих дров! — глянул на Гуркина и тут же повернулся к Бурыкину. — Нет, ты меня извини, Федор Сергеевич, но я не понимаю твоих соглашательских рассуждений.
— Так уж и соглашательских? Революция не только прямоты, но и справедливости требует — это в первую голову. А без справедливости какая может быть революция?
— Вот тут я с, тобой смыкаюсь, — кивнул Тихон, останавливаясь посреди камеры, и прочно расставил ноги, словно бросая кому-то вызов: а ну, попробуй столкнуть меня с места! — Но ты мне ответь на такой вопрос, Федор Бурыкин: возможно, завтра нам с тобой придется погибнуть, жизнь отдать за святое дело революции… А ему? — глянул опять на Гуркина. — Ему-то за что гибнуть? За какую такую высшую справедливость? То-то и оно!..
Гуркин смотрел на него со странным спокойствием, словно и не о нем тут шел разговор, и нечего, кроме усталости, не было в душе; спорить и возражать — не хотелось. Он даже не в силах был обидеться на столь грубые и прямые обвинения, — возможно, потому, что слишком много в последнее время было предъявлено ему обвинений. Слишком много — чтобы все их принять!..
Но он все же после некоторого раздумья сказал:
— Когда человек ослеплен злобой, может ли такой человек быть справедливым? И может ли он судить и, тем более, понять другого?
— А что понимать? Что понимать, когда все уже понятно! — рубил сплеча Тихон Мурзин. — Или, может, вам, бывшему председателю Каракорумской управы, неизвестны карательные действия Сатунина, Кайгородова, других врагов революции? А может, вы и вовсе таких не знаете?
— Знаю.
— Так о какой же тогда справедливости вы говорите? Какую такую идею отстаиваете? — гневно сузив глаза, спрашивал Тихон. И лицо его в гневе показалось Гуркину особенно красивым. Странно. Гуркин поймал себя на том что любуется этим лицом, решительным и твердым, пожалуй, даже грубовато-твердым, с жестко обозначенными линиями подбородка и губ, прямого и несколько тяжеловатого носа… Так в чем же тогда красота, если все так жестко и прямолинейно-грубо? — подумал Гуркин. И вдруг понял и обрадовался, словно не было для него сейчас ничего важнее этого лица. — Да, да, конечно, суть красоты — не во внешних чертах, а в выражении лица и глаз, без этого нет главного — нет характера… Какого характера? Зачем? — спрашивал он себя мысленно, не понимая еще, куда и к чему ведут эти мысли. Кажется, Тихон Мурзин что-то еще говорил, горячась и жестикулируя, но Гуркин уже не слышал, то есть нет, он слышал, конечно, и даже различал и улавливал отдельные слова, но общий смысл этих слов не доходил до него. Гуркин опустился на узкий дощатый топчан, достал из-под матраца блокнот и карандаш, не выпуская в то же время из поля зрения своего экспансивного «натурщика», чувствуя, как мелко и нетерпеливо подрагивают пальцы рук; затем он быстро и резко провел, прочертил несколько линий, схватывая и обозначая для начала лишь общие контуры, внешнее сходство лица…
— Вы чего это? — спросил Тихон Мурзин, слегка подавшись вперед и вытягивая шею. — Чего это вы там рисуете? — подозрительно переспросил. Гуркин ответил, не прерываясь:
— Ничего, ничего… вы говорите, не обращайте внимания.
— О чем говорить? — несколько растерялся Тихон. — О чем говорить с теми, кто метит и бьет в спину!..
— В спину? — как-то отстраненно, уже захваченный работой, переспросил Гуркин. — Кого же мы ударили в спину?…
— Революцию. И она вам этого никогда не простит!
Позже, вспоминая и восстанавливая во всех подробностях этот разговор, Гуркин опять и опять думал о том, как странно все-таки, причудливо… и тесно переплелись его отношения с русскими, среди которых было немало истинных друзей, были и недруги. Да ведь и среди своих соплеменников, алтайцев, точно так же — есть друзья и недруги. А он, художник Гуркин, мечтал о всеобщем братстве, взаимопонимании и любви. И к одному стремился: вывести свой народ из тьмы прошлого к свету нового, только что зарождающегося дня, чтобы перестал он быть, народ его, изгоем в своей стране, инородцем; и чтобы в свете нового дня увидел он красоту своей жизни… И никогда не думал Григорий Гуркин, что это стремление, вся его деятельность столь круто и нежелательно повернется, и что сам он, Григорий Гуркин, более всего на свете любивший свой народ и ничего, кроме добра, не желавший ему, будет обвинен… в измене своему народу. Как могло такое случиться?
«Нет, нет! — не мог он принять на себя всю тяжесть этой вины. — Нет, нет, если бы прошлой весной Бийский совдеп не полез на рожон, а с полным пониманием отнесся к интересам и нуждам алтайского народа — не случилось бы мыютинского конфликта, а потом и кровопролития в других местах… Алтайцы и русские — не враги. Напрасно меня обвиняют в том, что я как будто разжигал эту вражду, — с горечью думал Гуркин. — Неправда! Я только хотел, чтобы русские видели в алтайце такого же человека… И чтобы автономия Горного Алтая, за которую ратовал я в последние годы, помогла сохранить ему свою самобытность. Вот чего я хотел! А что вышло? Рядом со мной (или я с ними?) оказались и подполковник Катаев, во сне и наяву видевший возрожденную из пепла романовскую монархию, и подъесаул Кайгородов, мечтавший о генеральских погонах (да только ли о погонах?), и даже самозваный атаман Сатунин, пытавшийся утвердить в Горном Алтае военную диктатуру… Как же я оказался рядом с ними? И кто еще был рядом со мной? — спрашивал себя Гуркин. — Нет, нет, если бы председатель Бийского совдепа Двойных прошлой весной, когда была создана Каракорум-Алтайская управа, не бросил против нее вооруженных красногвардейцев, а мирным бы путем и по-доброму разрешил этот вопрос, не появился бы Кайгородов и не возник бы со своей опереточной диктатурой и далеко не опереточной жестокостью штабс-капитан Сатунин».
Но так ли это? И не пытается ли Гуркин, попав в столь сложное и опасное положение, переложить вину на плечи других?… Разве не он, Гуркин, поддержал идею того же Кайгородова о создании «туземного дивизиона» и разве не он, Гуркин, закрыв глаза на истинное положение, согласился и пошел, в конце концов, на компромисс, а в какой-то момент сомкнулся в своих действиях с «атаманом» Сатуниным? И разве не он, Гуркин, весной прошлого года подписал приказ об аресте комиссара Центросибири Соболевского, который накануне буквально заслонил его собою и спас от верной гибели… Да, да, все так и было! Гуркин помнит, как приходила приехавшая вместе с комиссаром Соболевским его жена, миловидная и очень решительная, почти по-мужски твердая и решительная женщина, и просила, требовала отменить незаконный приказ. Он чувствовал свою вину перед этой женщиной, искренне хотел ей помочь и в то же время не в силах был отменить своего решения. Говорил, как бы оправдываясь: «Поверьте, мне было нелегко подписать этот приказ… но я исполнял волю народа». Она усмехнулась, выслушав его, и спросила: «А вы уверены, что исполняете волю народа?»
Слова Соболевской и сейчас, как заноза, сидят в нем и не дают покоя: так чью же волю он исполнял, художник Гуркин, все это время, совершая одну за другой тяжелые и непоправимые ошибки? Нет, нет, протестуя, не соглашаясь и пытаясь понять истинную суть вещей, думает Гуркин, слава богу, у него и своей воли доставало на то, чтобы принимать или отвергать те или иные решения… Вот и тогда он не оставил в беде жену Соболевского: ей выдали шестьдесят рублей на проезд до Томска, доставили в Бийск… И Гуркин, как мог, успокоил и заверил, что муж ее, комиссар Соболевский, находится в безопасности и что он, Гуркин, сделает все возможное, чтобы освободить его в ближайшее время. Разве он не выполнил своего обещания? Соболевский давно на свободе. А вот он, Гуркин… находится здесь, в этой затхлой и душной камере. А теперь… что же теперь?»
Теперь Гуркин хотел одного: пусть оставят его в покое! Он вернется в Анос — и ничем другим, кроме живописи, заниматься не будет. А возвращаться в Каракорумуправу, если даже его об этом станут просить, Гуркин не желает и ни за что не согласится. Хватит! Слишком долго доверял и доверялся он людям, делавшим за его спиной не то, о чем он думал, мечтал и к чему стремился… Нет, нет, Гуркин от своей мечты не отказывается — и не отступится. Но он художник, прежде всего — художник. И как художник сделает для своего народа гораздо больше. Только бы поскорее кончилось это судебное разбирательство…
Между тем друзья хлопотали за него — и в Бийске, и в Омске, и в Томске… Потанин написал Вологодскому: если Сибирь не хочет потерять своего лучшего художника, как она потеряла уже писателя Новоселова, употребите все ваше старание, дабы не повторилась ошибка… Трудно сказать, как отозвался на ото председатель совета министров колчаковской «державы» и какое участие непосредственно принимал он в судьбе Гуркина. Вероятно, как-то отозвался и что-то предпринял. Во всяком случае, вскоре гуркинское «дело» было пересмотрено. А сам Гуркин повторно был подвергнут медицинскому обследованию.