— Отходить.
Спешно оставили Камышенку, прошли с версту вдоль речки — и повернули на Лютаево…
Огородниковский отряд увеличивался, как снежный ком, по дороге: вначале примкнуло к отряду тридцать камышенских парней, скрывавшихся от колчаковской мобилизации неподалеку от села; чуть позже, верстах в девяти от Коргона, столкнулись (и чуть было не перестреляли друг друга) с коргоноабинскими повстанцами, среди которых оказалось немало фронтовиков, упорно не желавших расформировываться… Однако и таял отряд, как снежный ком, когда хорошо пригревает: почти ежедневно откалывались в одиночку и группами уставшие, полураздетые и потерявшие веру в успех повстанцы… Никакие доводы и уговоры не помогали. Так и шло: одни примыкали к отряду, другие уходили из него, поддавшись упадническому настроению, которое подогревалось и усугублялось, кроме всего, провокационными слухами: дескать, повстанческое движение на Алтае подавлено полностью, остались лишь отдельные жалкие группы, а потому военные власти адмирала Колчака предлагают повстанцам разойтись по домам и заняться мирным трудом, обещая при этом не применять к ним никаких карательных мер…
— И вы поверили? — спрашивал Третьяк, внимательно оглядев каждого из семнадцати человек, стоявших перед ним понуро, но с твердым намерением — уйти. — Поверили этой наглой и открытой провокации?
— Дак нету ж никаких сил больше, товарищ комиссар… Второй год, почитай, без роздыху бьемся, бьемся… как рыба об лед — а толку никакого.
— Ладно, — махнул рукой Третьяк. — Уходите, коли решили. Но с одним условием. — Он помедлил и уточнил: — Пожалуй, даже два условия. Первое: обратный путь в отряд для вас открыт. И как только вы на собственной шкуре испытаете все «прелести» колчаковских обещаний, как только поймете, что нет у вас иного пути, чем путь борьбы за Советскую власть, так и возвращайтесь… Придете и другим расскажете — почем фунт лиха. — Третьяк остановился напротив крайнего мужика, с винтовкой на плече — назвать его бойцом или повстанцем язык не поворачивался — и окинул его холодным и жестким взглядом с головы до ног; тот поежился и передернул плечами под этим взглядом. — Фамилия как? — спросил Третьяк.
— Кононыхин. Ефим Кононыхин.
— И далеко ты теперь, Кононыхин, идешь?
— Дак верст тридцать… ежели напрямую. Деревня Коргон.
— А ты? — глянул на другого.
— Трусов моя фамилия, товарищ комиссар, я тоже из Коргона…
— Трусов, значит? — переспросил Третьяк, усмехнулся чему-то и перевел взгляд на третьего, но вдруг отвернулся и твердо сказал: — А теперь второе условие: оружие, какое у вас имеется, сдать. Все! Можете уходить.
Однако, несмотря на все потери, повстанческий отряд с каждым днем возрастал. И однажды решился даже, используя внезапность, атаковать находившуюся в Сентелеке казачью часть. Атака получилась внушительной, и казаки, оставив село, в панике отступили. Однако и повстанцы задерживаться тут долго не стали и в тот же день двинулись вверх по реке Белой, на деревню Чечулиху… Опомнившиеся казаки вскоре вернулись и кинулись вдогонку. Кроме того, слева от Чуйского тракта все ближе и ближе подходили регулярные части полковника Хмелевского, пытаясь настигнуть отступающих партизан и, зажав их в горных теснинах, полностью уничтожить. Что делать? Мнения командиров разделились: одни предлагали выбрать хорошую позицию, закрепиться и дать противнику бой — пример внезапного взятия Сентелека был живым и убедительным подтверждением возможностей отряда; другие поддерживали Третьяка: сегодня важнее — сохранять и накапливать силы для грядущих боев. А взятие Сентелека — это скорее тактический ход: пусть враг помнит, что партизаны в любое время готовы перейти в наступление.
— Вот и давайте перейдем, — настаивали сторонники немедленных и решительных действий.
— Нет, товарищи, — возражал Третьяк, — нам теперь не стоит ввязываться в мелкие стычки… Риск — дело благородное, но рисковать надо с умом.
— Сколько же можно отступать? Люди теряют не только силы, но и веру в свои силы.
— А вы им внушите эту веру, на то вы и командиры, — сказал Третьяк и повернулся к Акимову. — А ты что скажешь, товарищ проводник? Местность ты знаешь наизусть, вот и подскажи — как можно пройти, чтобы и силы сберечь, и от противника оторваться. Есть такой путь?
Акимов подумал и ответил:
— Есть. Через Плесовщихинский перевал. Но должен вас предупредить: путь очень трудный, неимоверно трудный.
— Хмелевский туда не сунется?
— Думаю, что нет.
— А казаки?
— Казаки тем более.
— Хорошо, — кивнул Третьяк. — Вот мы и пойдем через этот перевал. Другого пути у нас нет.
Подъем на Плесовщихинский перевал казался бесконечным.
Кони скользили по камням, испуганно всхрапывая, и спешившиеся люди тянули их за поводья изо всех сил, рискуя вместе с ними сорваться, сверзиться вниз, в головокружительную пропасть. И чем выше забирались, тем опаснее становилось идти, труднее дышать — закладывало уши, сжимало виски… Третьяк испытывал это и на себе: временами тело делалось вялым и непослушным и стоило немалых усилий, чтобы преодолеть эту слабость, не выказав ее перед другими. Высота давала о себе знать. У одного бойца, молодого парня, носом пошла кровь, и он, опустившись на землю и запрокинув голову, виновато шмыгал:
— Не ко времени, язви тя в душу… Щас я, щас. Должно, какая-то жилка лопнула, капилляра…
Но это были только цветочки, а ягодки предстояло еще вкусить. Когда поднялись на вершину, подул ветер — и сразу похолодало. Внезапно повалил снег, да такой обильный и сырой, что дальше идти стало невозможно. Пришлось остановиться. Застучали топоры, затрещали срубленные деревья — и вскоре спасительные костры, постреливая искрами, отодвинули тьму… Запахло теплом и дымом. Люди ожили, повеселели. Сидя вокруг костров, освещенные пламенем, они выглядели довольно странно — какие-то неземные существа. Третьяк подошел к одному из таких бивуаков и понял, отчего такой вид у людей: спасаясь от холода, они натягивали на себя все, что могли — мешки, какую-то ряднину, кошемные потники из-под седла, а иные даже сырые, невыделанные кожи, снятые с забитого на мясо скота и чудом уцелевшие, оказавшиеся теперь как нельзя кстати…
Третьяк улыбнулся при виде такой картины:
— Витязи в телячьих шкурах… Терпимо?
— Терпимо, товарищ комиссар. Лезьте к нам, — теснясь и поудобнее умащиваясь под хрустящей на холоде шкурой, предложили бойцы. — Места хватит.
— Ничего, скоро буран кончится…
Но снег валил всю ночь и на следующий день прекратился только к вечеру. Вдобавок ко всему кончился хлеб, не было соли. Сваренное в котлах мясо отдавало травой — да и котлов не хватало. Тогда решили остатки сырого мяса раздать тем, кому не хватило вареного, и бойцы, нанизывая его на палки, жарили прямо над кострами…
Положение становилось критическим. Настроение людей опять упало. «Завели нас на погибель, — роптали и уже в открытую высказывали недовольство партизаны. — Не выйти нам отсюда. Все. Амба!»
Третьяк приказал простроить отряд.
Снегопад кончился. Прояснилось. Но сугробы вокруг лежали непролазные.
— Товарищи! Самое трудное позади, — сказал Третьяк. — Нам выпало нелегкое испытание, но мы с честью из него вышли. А теперь еще одно усилие — и мы достигнем цели. Еще немного, товарищи…
Только на третий день измученные невероятно тяжелым переходом повстанцы спустились к реке Загрехе и остановились в небольшой деревне Куташ. Здесь, внизу, было тепло и солнечно. Жители Куташа удивлялись: какой снег, откуда ему взяться, если до покрова еще далеко? И партизаны поглядывали теперь на далекие, как бы отодвинувшиеся вершины Плесовщихи со смешанным чувством страха и гордости: неужели и в самом деле преодолели они этот гибельный перевал?…
Вернулись с верховьев Загрехи, из монастырских угодий, куташские мужики и рассказали: какой-то красный отряд захватил женский монастырь и вторые сутки бесчинствует, изгаляется над послушницами…
Третьяк не поверил:
— Быть такого не может! Что за отряд? Каким числом?
— Числа не ведаем, — отвечали мужики. — Может, сто, а может, и двести. А командует имя Белокобыльский…
Никто, однако, ничего толком не мог сказать о Белокобыльском — кто он, что и откуда? Мало ли нынче всяких отрядов…
— Но этот выдает себя за красного! — возмущался Третьяк. — Вон какую молву разносят по горам… Надо пресечь.
Решили выступить немедля. Отдохнувший за ночь отряд спешно двинулся вверх по Загрехе. И часа через два был уже на подходе к женскому монастырю, раскинувшемуся на высоком бугре. Виднелся издали белокаменный собор, золотом отливали на синем фоне причудливые кресты…
— Неужто храм? — удивился Третьяк. — В такой глухомани?
— Храм и есть, — подтвердил Акимов. — Лет пять назад его тут возвели. Стараниями игуменьи Серафимы…
— Богатая, значит, игуменья?
— Бога-атая. За чужой счет…