Гершуни никаких роковых последствий от этого эпизода не ожидал. В организацию он ни Григорьева, ни Юрковскую не вводил, и кроме него самого, никто об их пародии на покушение не знал. Не станут же они доносить на самих себя!
Так говорила логика. Но психология неуравновешенных, стоящих на грани истерии людей - а таковыми были Григорьев и его невеста - толкает их на действия, противные и логике, и собственным интересам...
Следствие затягивалось. Внезапно сам Плеве появился в Петропавловской крепости в дверях камеры Гершуни с вопросом: не имеет ли он ему что-либо сказать... Но ответное:
"Вам?!" прозвучало так уничтожающе-красноречиво, что всесильный министр резко повернулся и вышел. Тогда за дело принялся по его поручению вице-директор Макаров. Он пробовал договориться с Гершуни: смертный приговор будет {171} заранее исключен, если Гершуни подпишет признание, что он был руководителем Боевой Организации, совершившей такие-то и такие-то деяния. Гершуни ответил категорическим отказом.
Когда террористическая деятельность была начата, Боевая Организация была вся укомплектована. Но ни один из ее членов пока не был ни арестован, ни потревожен. А ядро ее состояло из людей, редкий из которых не проявил себя потом участием в каком-нибудь крупном боевом акте. Здесь были: Покотилов и Швейцер, погибшие в разное время при заряжении бомб; братья Егор и Изот Сазоновы, первый из которых позже взорвал карету фон Плеве и уничтожил временщика.
Дора Бриллиант, участвовавшая в покушении на вел. князя Сергея, и Каляев, совершивший это покушение; Николай Блинов, еще под Женевой фабриковавший динамит и пробовавший бомбы, а после погибший в Житомире при защите евреев от погрома; Дулебов, "расстрелявший" Богдановича, и другие, кого не называю, ибо не вполне уверен, что они были действительными членами организации, а не "кандидатами" в нее только, подобно Савинкову тех дней.
(ldn-knigi.narod.ru - О Н. Блинове, см. Ицхак Маор "Сионистское движение в России" стр. 207,208,225, там же о В.М. Чернове, см. по имен. указ. - на нашей странице)
Когда мы заграницею узнали об аресте Гершуни, мы трепетали душой почти за каждого из них. Но весь этот контингент боевиков оставался пока недосягаемым для политической полиции.
Мало того. Вопрос о сформировании Б. О., как центрального боевого органа партии, Гершуни обсуждал с рядом членов временного Ц.К. партии, главное ядро которого находилось в Саратове. Кроме "бабушки" Брешковской, туда входил старый народоволец Буланов, П. Крафт, чета Ракитниковых, Серафима Клитчоглу и некоторые другие, но и до них воротилы сыска пока так и не добрались. Их роль была вскрыта потом лишь агентурными сведениями, поступавшими от Азефа.
Здесь стоит прибавить, что, по архивным документам, Азеф вел незадолго до ареста Гершуни с Департаментом Полиции целый торг о его выдаче, выставляя в виде награды сумму в 50 тысяч рублей. Случайный удачник, студент Розенберг перехватил у него эту возможность и, не зная, кого предает, не получил за это ничего, кроме обычных скудных иудиных сребренников.
Усилиями Трусевича всё же создана была целая {172} Вавилонская башня догадок и вымыслов, выдаваемых за факты. Перед самым судом Гершуни получил для обозрения целых семь томов материалов дознания. Можно себе представить, сколько в них было путаной и хаотической отсебятины!
Обвинительный акт по делу Гершуни опубликован не был. На самое заседание были допущены только двое "посторонних": мать Арона Вейценфельда и жена Мельникова (двоих, хотя и сидевших на скамье подсудимых, но связанных с Б.О. лишь отдаленно); даже перед родным братом главного обвиняемого, самого Гершуни, двери залы суда остались закрыты...
Гершуни был приговорен к смертной казни. После смертного приговора - чего еще ждать? Для осужденного - ничего. Приготовиться к смерти? Гершуни давно был к ней готов, задолго до суда, задолго и до ареста: он видел в ней лишь завершение выбранного им пути, моральную победу над теми, кто физически его победили.
И вот, в ближайшее же утро после произнесения приговора в камеру Гершуни входит вице-директор департамента полиции - Макаров. И суд, и приговор - уже позади. Что же дальше? Неужели Гершуни и теперь во что бы то ни стало хочет дело довести до виселицы? Во имя чего? Долг революционера им выполнен. Сановник это понимает и даже уважает: это как у них - долг службы. Вот и самый процесс им проведен, так, как он считал нужным. Но какой смысл умирать, если от этого можно избавиться простой, ничего не значащей формальностью: несколькими строками обращения к верховной власти об изменении наказания?
Гершуни пожимает плечами: Макаров у него однажды уже был с предложением подобного рода и получил ясный и недвусмысленный отказ. С тех пор ничего не изменилось.[LDN2]
- Нет, изменилось, - настаивает сановник, - тогда дело шло о дознании, о даче показаний, а теперь это - всё в прошлом. Теперь речь идет о заявлении назовите, как хотите. Он сам найдет слова, не унижающие достоинства. Сановник выбрасывает свой последний козырь: если он до такой степени упорно хочет оставаться сам себе врагом, то они, стоящие на страже великого начала государственности и его правосудия, по человечеству дела в таком положении оставить не могут. Будет сделана попытка вызвать его родных, его {173} родителей, имеющих право и даже обязанных сделать это ради него - без него! Гершуни решительно запротестовал:
"Зачем же причинять лишние страдания безвинным даже с вашей точки зрения людям, чья жизнь и без того близка к последнему порогу? Если в вас не всё человеческое угасло - я готов это допустить - ваш долг один: оставить их в покое!".
И Гершуни потом говорил: "Не знаю, ошибаюсь я или нет, но мне тогда показалось, что в Макарове что-то шевельнулось. Во всяком случае, он глухим голосом произнес: "Хорошо, пусть будет по вашему желанию". И действительно, родных моих не трогали... Не тревожили более и меня".
Снова идут день за днем; проходит вторая неделя, третья... Вот однажды прошла проверка, настала мертвая крепостная тишина. Гул шагов. Шаги уверенные. Ближе, ближе. - "Сюда, Ваше Превосходительство".
Дверь камеры распахивается. За дверью толпятся жандармы. В камеру входит начальник крепости, а следом за ним - знакомая фигура: барон Остен-Сакен, который председательствовал на суде. Он-то тут зачем? И такое праздничное лицо, глуповато-умиленное...
- Господин Гершуни, я привез вам высочайшую милость. Вам дарована жизнь.
Гершуни сухо отвечает:
- Я об этом не просил: вы это знаете.
- Да, я знаю... - произнес величественный барон и вышел. Дверь гулко хлопает.
{174}
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Азеф во главе Боевой Организации. - Убийство Плеве. - Егор Сазонов, Борис Савинков и Иван Каляев.
Незадолго до ареста Гершуни из России был заявлен новый нам запрос. Предстояло оборудование Боевой Организации новой военной техникой. Михаилу Гоцу надо было найти для этого новые средства; мысль о том, чтобы справиться с этой задачей путем простой переброски бюджетных сумм на террор, в ущерб остальным партийным нуждам (иными словами в ущерб обслуживанию массового движения), мы отвергали. Приходилось также считаться с тем, что опыты с динамитом - вещь опасная. Пользуясь правом убежища в Швейцарии, мы должны были во что бы то ни стало избегнуть опасности для мирных швейцарских граждан. Было принято решение - никаких опытов над взрывчатыми веществами в городских помещениях не производить, пользоваться лишь совершенно обособленными дачными домиками, лучше всего где-нибудь на побережьи или в лесу.
Вскоре уехали в Россию практиковавшиеся в Швейцарии "боевики". А Михаил Гоц? Сближаясь с Гершуни и принимая на себя заведывание боевыми делами заграницы, он всегда повторял, что у него нет охоты вертеться около боевых дел. При серьезной постановке иметь лишь одного человека, ведающего боевой организацией, немыслимо. Рядом с ним должен быть "запасной" боевой организатор и ближайший помощник. В течение всего 1903 года, когда общий рост партии давал себя чувствовать с особенной силой, Гоц с особенной настойчивостью ставил вопрос о своем переезде в Россию.
- Я не выдержу этой жизни, - говорил он, умоляя, чтобы его пустили в Россию, - вы лишаете меня счастья {175} умереть на эшафоте и заставляете умереть здесь, на мирной койке; это будет незаслуженным мною несчастьем...
Для связи с русскими товарищами у нас были шифры и код, а кроме того были условные краткие сообщения почтовыми открытками. Свой особый условный смысл имели трафаретные приветствия, лучше всего печатные ко дню рождения, именин, вступления в брак, "со светлым праздником" и т. д.: тут в разгадке оставался бессилен и сам "черный кабинет". Из России, в ожидании заранее намеченного акта, мы имели постоянные уведомления о его ходе, причем текст открыток совсем не имел никакого значения; иллюстрация, изображавшая, например, мужские фигуры, означала успешный ход работы: женские фигуры - трудности и неудачи.
Картинки, изображавшие мировых красавиц, вроде Клео-де-Мерод, Лины Кавальери и т. п., служили уведомлением о провалах. И обратно, когда мы получали открытки с портретами одного из трех тогдашних любимцев читающей публики: Максима Горького, Леонида Андреева или Антона Чехова - это означало, что для очередного акта Б.О. все подготовительные работы закончены; остается ждать "развязки"...
Читатель может себе представить, с каким трепетным нетерпением после получения такой карточки мы жили от выхода одного номера газеты до другого - а в Женеве тогда совершенно пустенькая местная "Женевская Трибуна" выпускала по три последовательных издания в день. Но случались и трагические разочарования: на второй день после очередного "Максима Горького" мы в ближайшем же утреннем газетном выпуске прочли телеграмму о страшном взрыве, происшедшем в С.-Петербургской "Северной Гостинице" и о гибели в ней "какого-то подростка", судя по единственной, оставшейся от него целой части тела - маленькой руке. Этого признака для нас было достаточно.
Член Боевой Организации, давно уже ждавший своей очереди (организация несколько раз откладывала ее по тем или иным мотивам в пользу другого претендента), истомившийся и переволновавшийся до нервной экземы Алексей Дмитриевич Покотилов, обладал как раз таким "аристократическим сложением" такими маленькими ногами и руками, что они могли быть сочтены за полудетские...
Гоц начал сильно хворать. Недавние дни его пребывания {176} в тюрьме навели врачей на ложный след. Они предположили обострение суставного ревматизма. Все известные средства борьбы с ним были применены без всякого результата.
Скоро уже не симптомы суставного ревматизма, а тяжелого заболевания нервной системы дали с беспощадной ясностью о себе знать. У Гоца стали отниматься ноги. От боли он уже не мог спать без морфия. Но он духом не сдавался. Вокруг кресла, к которому он был прикован, собирались друзья и товарищи, трактовались "проклятые вопросы" начавшейся революции.
Самым ужасным для Гоца было сознание, что лично он обречен на беспомощность инвалида, что броситься собственной грудью заполнить брешь, оставленную арестом его друга, он уже не в силах...
Далеко заглядывавший Гершуни как-то раз, как бы мимоходом, "на всякий пожарный случай", сообщил ему, что первою мерой в случае его провала, он избрал - передачу организации в заведывание обоим им известного и явно проявившего немалые практические способности - Евгения Азефа.
"Конечно, на время - пока не явишься ты сам...".
Теперь, когда этот "пожарный" случай произошел, Гоц, конечно, трепетал за судьбу организации. Не потому, чтобы сомневался в новом "временном" руководителе. А потому просто, что переход организации во всякие новые руки был прыжком в неизвестное.
Евгений Азеф в свое время представлялся одной из самых крупных практических сил Центрального Комитета. Как таковым, им всегда очень дорожили, и неудивительно: среди русских революционеров встречалось немало самоотверженных натур, талантливых пропагандистов и агитаторов, но крайне редки были практически-организационные таланты. Поставить и вести деловито крупное техническое предприятие, со всею необходимою конспиративною выдержкою и финансовою осмотрительностью - вот что всего труднее давалось русской "широкой натуре".
Со своим ясным, четким, математическим умом Азеф казался незаменимым. Брался ли он организовать транспорт или склады литературы с планомерной развозкой на места, изучить динамитное дело, поставить лабораторию, произвести ряд сложных опытов - везде дело у него кипело. "Золотые руки" - часто говорили про {177} него.
Он, несомненно, обладал крупными практическими способностями; но, разумеется, известною долею своей репутации он был обязан тому, что полиция давала Азефу время поставить дело, передать в другие руки и совершенно отдалиться от него. Только тогда, выждав удобный повод, который в глазах революционеров легко объяснил бы провал, полиция производила обыски и аресты.
Соответственно этому своему амплуа, Азеф держался, как человек дела. Говорил он мало - особенно при большой публике. То немногое, что он говорил всегда как будто нехотя, как будто делая усилие над собою, чтобы преодолеть врожденную нелюбовь к "пустой словесности" - было взвешено и продумано до конца. Широкого политического кругозора у него не было; но в пределах стоявших перед ним непосредственных задач его ум был силен и деятелен. По взглядам своим он занимал в Центральном Комитете крайнюю правую позицию; его, шутя, нередко называли "кадетом с террором".
Социальные проблемы он отодвигал в далекое будущее; в массы и массовое движение, как в непосредственную революционную силу, совершенно не верил; единственно реальной признавал в данный момент борьбу за политическую свободу, а единственным действенным средством, которым располагает революция, террор. Казалось иногда, что к пропаганде, агитации, организации масс он относится пренебрежительно, как к культурничеству, и "революцией" признает лишь борьбу с оружием в руках, ведомую немногочисленными кадрами конспиративной организации.
Эти особенности его взглядов, по которым он в партии стоял очень одиноко, лишали его возможности иметь идейно-политическое влияние в партии. Теорией же он никогда не занимался. Зато в вопросах практических, благодаря трезвости своего взгляда, твердости и настойчивости, он не раз умел отстоять и провести свое мнение, хотя бы сначала большинство было настроено против него. В нем импонировало то, что на слово его, казалось, можно твердо положиться; если он возьмется за что-нибудь, значит действительно сделает; если заявит, что не берется, никакими уговорами и убеждениями нельзя было поколебать его решения. Вообще он, казалось, был абсолютно чужд стремлениям подлаживаться к людям; напротив, был неуступчив, упорен, порою даже упрям, не избегал конфликтов и выходил из них с большою твердостью.
Оставаясь в пределах {178} Центрального Комитета со своими умеренными взглядами то и дело в меньшинстве - часто даже совершенно одиноким - он, однако, не пытался хотя сколько-нибудь приблизить свои взгляды к партийной "равнодействующей"; напротив, всякое новое событие было для него поводом упрямо утверждать, что он один против всех был прав.
При первой встрече Азеф, обыкновенно, производил неблагоприятное, даже отталкивающее впечатление своей чрезвычайно некрасивой наружностью, деловой сухостью обращения, манерой говорить отрывисто, как будто нехотя роняя слова. И, тем не менее, яркие качества его практического ума при более долгом знакомстве постоянно приводили к тому же самому: к выводу, что за невзрачной, грубой оболочкой кроется крупная революционная сила. Мало того: среди работавших с ним террористов многие были убеждены, что и натура у него скрытная, сдержанная, но по существу отзывчивая и нежная... Только эта нежность представлялась такой же неуклюжей, как физически неуклюжей была вся его фигура.
И Азеф вел себя соответственно этой репутации. Бывали, например, и такие сцены: после какого-нибудь общего разговора или дебатов в небольшой компании, подойдет к товарищу, особенно горячо и прочувствованно защищавшему свое мнение, молча поцелует его и быстро отойдет... Или - человеку, невредимо вернувшемуся с удачного террористического акта, наедине бросается целовать руки...