А дальше - переезд по бурному морю. Наш пароход по пути из Стокгольма в Або поздно вечером должен был войти в шхеры, бросить якорь и переждать: ночью ехать опасно. С паспортом у меня дело было неважно. Я спешил, а за спиной была серия предыдущих провалов, когда впервые возникло жуткое ощущение возможности провокации в центре, когда только что был заподозрен и почти уличен известный Татаров, имевший возможность заглянуть в материалы нашего паспортного бюро. Что было делать?
Где-то в Лондоне, у каких-то евреев-эмигрантов, ждавших отправки в Америку, было совсем недавно куплено несколько паспортов; из них по летам ко мне подходил только один паспорт, какого-то Арона Футера или что-то в этом роде. По одежке протягивай ножки, и я, со своей характерной русопетской наружностью, превратился в Арона Футера, приучая себя говорить хоть слегка с еврейским акцентом.
Но эти упражнения оказались лишними. Таможня в Або уже была преобразована дыханием революции. Осмотр моего незатейливого багажа и паспорта был пустой формальностью. На улицах Гельсингфорса мы видели "красную гвардию" капитана Кока. Русских полицейских властей не было ни видно, ни слышно. Оказалось: только завтра пойдет первый после забастовки поезд Гельсингфорс-Петербург. Недаром я летел на всех парах: у меня был свободный день, который я посвятил свиданиям с финскими друзьями активистами: супругами Мальмберг, Тидеманом, Франкенгаузером, Вольтером Стенбек и др.
Здесь на меня накинулись с вопросами о Георгии Гапоне. Что у нас с ним вышло за недоразумение? В чем дело?
Из беседы я убедился, что первоначально обаяние имени и личности Гапона в Финляндии было огромно. На него готовы были чуть не молиться. А потом начались какие-то странности.
Странен был образ жизни Гапона, совсем не "апостольский"; странны его хлопоты о передаче транспорта оружия, шедшего от нас, каким-то появившимся из Петербурга агентам большевистского центра; странно паническое бегство при первой опасности, свидетельствовавшее, как будто, о самой вульгарной трусости...
{234} Гапон заграницей побывал временным гостем почти во всех партиях и организациях, но нигде не "прижился" не пришелся ко двору. Дольше, чем у других, гостил он у нас, говоря, что мы не болтуны, как разные иные прочие, а люди дела; он особенно пытался сблизиться с бабушкой Брешковской и неофитом партии, крайним революционером из бывших толстовцев, кн. Д. А. Хилковым. Он проектировал вместе с ними "комитет трех" или "верховный боевой комитет", заведующий всеми видами вооруженной массовой борьбы и подготовительной к ней работы, наподобие того, как "боевая организация" заведует борьбой индивидуально-террористической. Не встретив, кроме них, ни в ком из руководящих деятелей партии поддержки и заметив нарастающее к нему скептическое отношение, Гапон уехал из Женевы в Лондон.
Там он замыслил образовать всероссийский рабочий союз, который исподволь должен заместить собою все партии. В этот момент он собирался "использовать" махаевцев, с которыми усиленно сговаривался, и находившихся под некоторым влиянием "махаевщины" максималистов; в Лондоне же он пробовал сблизиться с анархистами, захаживал к Кропоткину, просил у него письма к русским рабочим, с рекомендацией - организоваться вне социалистических партий, в аполитичный чисто рабочий союз. Был он вообще человек явно себе на уме, вечно хитрил, везде толкался, всё вынюхивал, всех собирался "использовать", всех обернуть вокруг пальца, с огромной верой в свои силы, как демагога, способного "ударять по сердцам с неведомою силой" и вести за собой толпу, как послушное стадо.
В это время, после поездки "бабушки" в Америку, там были собраны большие фонды для русской революции. И, в ожидании близких событий, мы решили предпринять крупное дело по технической подготовке к будущему стихийному восстанию. Мы закупили большую партию оружия и зафрахтовали, для тайной перевозки ее в Финляндию, пароход "Джон Крафтон". Принять оружие должны были наши друзья, финские "активисты". Затем предполагалось постепенно передвигать это оружие к Петербургу. Для подготовительной работы в Петербурге и создания будущих первых кадров вооруженных рабочих, туда был послан примкнувший к партии бывший с.-д. инженер Рутенберг. Всем делом отправки оружия {235} заведывал в Лондоне Н. В. Чайковский; его правою рукою по отправке оружия, лицом, сопровождавшим транспорт, был намечен давнишний работник партии заграницей, Билит.
Гапон давно кое-что знал - от "бабушки" и Хилкова - о готовящемся предприятии, и его переезд в Лондон, как оказалось, был делом тонко рассчитанным. Он усиленно вертелся около Чайковского и разнюхивал. Чайковский, сам бывший анархист (анархист особого рода, безвредный анархист, как подшучивал над ним покойный Ф. В. Волховский) и свел его с Кропоткиным.
Ловкий Гапон, подделываясь к обоим, выставлял свои будущие предприятия в наиболее приемлемом для них виде, в то же время уверяя, что от партии с.-р. он имеет полное одобрение своих планов и работает с ней в "контакте". При этих условиях ему нетрудно было быть в курсе хода работы Чайковского. И когда отправка "Джона Крафтона" стала делом ближайшего времени, Гапону вдруг понадобилось съездить в Финляндию. Там, видите ли, у него обеспечен приезд из Петербурга в Выборг делегатов от его бывших легальных "союзов" по вопросу об их организации в новый беспартийный всероссийский рабочий союз.
Заручившись всей необходимой помощью и всеми полезными рекомендациями, Гапон приехал в Финляндию. В Выборге он увидался не только кое с кем из старых рабочих "гапоновцев", вызванных из Петербурга, но и с какими-то агентами большевистской организации. Тем и другим он обещал прежде всего - оружие. Большевики должны были это оружие перевезти в Питер и доставить "гапоновцам", получив за услуги "натурой" - часть того же оружия. Вел он себя так, что финны абсолютно не сомневались в его праве распоряжаться ожидаемым оружием. Надо думать, что не сомневались и большевики.
Всё шло гладко. Правда, появление какого-то большевика "Виктора", едва ли не цекиста, сначала удивило финских "активистов": почему большевик вместо эсера? Но, плохо разбираясь в русских партиях, они предположили, что нагруженный оружием пароход, действительно, такая серьезная вещь, ради которой естественно соглашение всех революционных организаций Петербурга. И работали вместе с приезжими, подготовляли приемочный пункт и склады.
Как известно, всё предприятие с "Джоном Крафтоном" {236} постигла неудача. Когда пароход ночью пробирался между шхерами, он наткнулся на подводные камни. Пришлось выгрузить оружие и зарыть его на ближайших островках в землю. Экипаж работал наскоро, торопясь спасать собственные головы, и притом в темноте, ничего не видя. Днем местные жители открыли следы свежих земляных работ и раскопали одну из ям. Они ожидали, очевидно, иной контрабанды. Оружие, однако, тоже было почти всё разобрано рабочей молодежью, когда на шум явились таможенные и полицейские власти. Им достались кое-какие остатки оружия и покинутое разбитое судно. Что касается Гапона, то розыски по делу "Джона Крафтона" так его напугали, что он в панике поспешил покинуть Финляндию...
Здесь же по дороге в Петербург, я узнал, что впоследствии, согласно указаниям спасшихся с "Крафтона", финнами производились поиски закопанного на соседних островах, что находки составляют часть вооружения красной гвардии.
О Гапоне я мог еще сообщить моим финским друзьям, что за самое последнее время о нем стали ходить совсем странные слухи: у него появились деньги, он кутил, играл в рулетке. Говорили, что у него завелись какие-то подозрительные знакомства. Проверить этих данных мы не успели, было некогда, но, во всяком случае, я посоветовал держаться от него подальше.
Вот, наконец, я и в Петербурге.
{237}
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В Петербурге. - "Сын Отечества". - Г. И. Шрейдер и С. П. Юрицын. - Н. Ф. Анненский, А. В. Пешехонов и В. А. Мякотин. - Петербургский Совет Рабочих Депутатов. - Символический жест
Г. А. Лопатина.
В конце октября 1905 года я приехал в Петербург. В день моего приезда я попал прямо на собрание в "Русском Богатстве". После обычных взаимных расспросов и рассказов, я заявил о первой и самой очередной своей миссии: организации большой политической газеты, открыто поднимающей партийное знамя.
Я знал тогда, что газета необходима и что поэтому она будет. Но если бы меня тогда спросили, какие у меня для этого предприятия имеются уже реальные данные, ничего бы не мог сказать. У меня в тот момент для этого не было абсолютно никаких денег, не было даже в виду опытного администратора для постановки материальной части, не было ровно ничего, кроме партийного "категорического императива": в кратчайший срок должна быть поставлена газета. Но этого было достаточно. Имя партии, в историю борьбы которой было вписано столько блестящих, героических страниц, само составляло капитал. Никто не сомневался, что деньги будут собраны. Никто не сомневался, что со всех мест России сами явятся корреспонденты, что откликнутся и сотрудники.
Обстоятельства избавили меня от необходимости "творить из ничего". Дело было так. Я воодушевлено развивал ту идею, что резкий поворот событий сделал анахронизмом прежние газеты обще-оппозиционного и обще-радикального характера, объединявшие вокруг очень общо намеченного {238} "направления" весьма пестрые литературные силы; что прежняя недифференцированность есть результат невозможности при цензуре договаривать всё до конца: всё исчерпывалось критикой, и критика всех объединяла; теперь же придется до конца выявлять положительную программу, и на этом многим, доселе маршировавшим в ногу, придется разойтись.
Газетам, пытающимся сохранить былой неопределенный или "коалиционный" характер, я предсказывал потерю влияния и общий упадок. Когда отсюда я вывел, в частности, необходимость создания новой, открыто эсеровской газеты, меня с обиженным видом прервал Е. Ганейзер. Он спросил меня, неужели я считаю чужою себе газету "Сын Отечества", которую, как будто, странно обойти, когда речь идет об открытом развертывании нашего знамени в прессе.
Я отвечал, что, конечно, считаю этот орган самым близким по направлению из всех органов прессы; но в нем при прежних цензурных условиях работали не только народники, а и народолюбиво настроенные либералы; и я не знаю, пожелает ли руководящая группа газеты предпринять радикальное ее переустройство, не связано ли это будет для нее с слишком большою внутреннею ломкой. Но, разумеется, если намерения тех, кто является душою газеты, идут по той же линии, что и мои, - я даже не могу себе и представить ничего лучшего.
Таким образом, из области чисто отвлеченной разговор сразу стал на вполне конкретную и практическую почву. Меня очень сильно поддержали В. А. Мякотин и А. В. Пешехонов, которые чувствовали, что "Русскому Богатству" всё труднее поспевать за событиями и вопросами дня. Им было ясно, что теперь журнал будет отодвигаться на задний план газетой, а они слишком были полны политического активизма, их тянуло в газету. Их и мои высказывания совпали, хотя мы предварительно совершенно не столковались. Да ведь я с ними почти и не был знаком. С Пешехоновым, тогда еще неизвестным никому земским статистиком, я в 1894 году несколько дней сидел в Пречистенском полицейском доме, после арестов, произведенных по всей России по делу о возрожденной "группе народовольцев" и новосозданной Партии Народного Права; а потом его и Мякотина я один раз видел в "Русском Богатстве", куда меня, тогда начинающего сотрудника, {239} пригласил Н. К. Михайловский при моем проезде из Тамбова заграницу.
На следующий день я был на квартире у Мякотина. Накануне вышло как-то так, что мы говорили в один голос, и Ганейзеру должно было показаться, что я, Мякотин и Пешехонов составляем вполне спевшийся коллектив. А между тем дело было совершенно не так, и нам нужно было многое выяснить, чтобы договориться до конца между собою.
Накануне Н. Ф. Анненский, благодушно слушавший наши согласные речи, отечески благословлял нас на новое поприще.
- Ну, что же, - сказал он, - так и надо. "Русское Богатство", как орган общетеоретический, может и должен оставаться в более широких рамках "направления"; тут никакой ломки не нужно; мы, старики, при нем и останемся, нам за вами не угнаться; ну, а нашу молодежь (он указал на Мякотина, Пешехонова и Петрищева) мы благословим выплыть в открытое море ежедневной политической прессы, под условием, что и своих обязанностей по отношению к журналу они забывать не будут.
Мне пришлось, однако, идя к Мякотину и потом договариваясь с ним, вспомнить, что Н. Ф. Анненский к одному пункту в нашей программе относился всегда осторожно. Об этом, будучи заграницей, он беседовал долго и серьёзно со своим старым знакомым М. А. Натансоном.
Он говорил, что в нашей тактике есть ахиллесова пята: это наше отношение к аграрному движению, специально к его захватническим тенденциям. Он нас подозревал в простом приятии этих тенденций и считал его крайне опасным. Он настаивал на том, что перетасовка земельных отношений должна произойти исключительно в законодательном порядке.
Мы в своих речах и писаниях не раз обращались к примеру Великой Французской Революции, где законодательной отмене феодальных повинностей, знаменитому акту отречения дворянства генеральных штатов от своих былых привилегий, предшествовала фактическая аграрная революция, штурм деревенских Бастилии и уничтожение документов, фиксировавших мужицкие обязательства и повинности. Это "прямое действие" допускалось нами и в условиях русской жизни; оно должно было подстегивать будущую Думу или парламент, если они будут упираться.
"Это неправильно, {240} говорил тогда Анненский, - это означает сделать лишней творческую законодательную работу, превратить парламент в машинку для прикладывания штемпеля к тому, что сделает сама стихия. Но стихия снизу не может осуществить сколько-нибудь рациональной земельной реформы; она может только беспорядочно расхватать землю: с этим нужно по возможности бороться и ни в коем случае этому не потакать". Я отвечал тогда Анненскому, что земельные захваты есть несомненное зло, что они могут довести до поножовщины. Однако, "прямое действие" в этой области, во-первых, совершенно неизбежно, так что просто "переть против рожна" - дело почти бесплодное, и что надо ставить вопрос о приемлемых и неприемлемых формах прямого действия; а, во-вторых, прямое действие в известных формах и допустимо, и не вредно.
Партия может рекомендовать: без насилий над личностью помещика и его семьи выдворение их из имений, уничтожение документов на право владения, снесение межевых столбов и объявление земли перешедшей к народу, причем ее правильное распределение должно произойти согласно новому будущему закону.
Сейчас, в частном разговоре с Мякотиным, мне пришлось снова затронуть этот вопрос. Мякотин пробовал сначала развить передо мной следующую аргументацию: "Явочный порядок" или захватно-революционное право для нас приемлемо исключительно там, где идет речь о правах и благах не вещественного характера. "Прямым действием" можно и должно добывать право свободно говорить к народу, выпускать без цензуры книги и газеты, исповедывать свою веру, уходить с фабрики по истечении стольких-то часов работы, отстаивать неприкосновенность личности. Но там, где право или притязание становится имущественным, вещественным, материальным, - ставить законодательство перед фактом недопустимо. Ибо поставить перед фактом здесь значит что-то осязательное из рук одного передать в руки другого. А здесь произвол не революционен. Ибо свободы и т. н. невесомые блага могут быть общедоступны, как воздух, и здесь захват никого не ограничивает в правах; вещественные блага ограничены по числу и потому здесь явочный порядок, утверждая права одного, тем самым исключает права других".
Я на этот раз пытался выяснить Мякотину то, чего не сумел {241} выяснить Анненскому Натансон. Я различал между "захватом" и "явочным порядком действия" или постановкой законодательных учреждений перед совершившимся фактом, ибо "факт" может быть ведь и чисто негативным: фактическим уничтожением старых прав помещика, с отсрочкой утверждения и точного определения новых прав до соответственного законодательного акта. Мне было тем легче это сделать, что незадолго перед тем Пешехонову пришлось встать лицом к лицу с проблемой аграрных беспорядков; как ум по преимуществу практический, он стал искать, в какую сторону с надеждой на успех можно повернуть крестьянское движение, чтобы избежать безобразных и вредных эксцессов. И он сформулировал лозунг: "не грабьте, не уничтожайте, не жгите, не расхватывайте... берите во временное управление". Но это и был иными словами выраженный наш лозунг.
С помощью этой спасительной ссылки на Пешехонова мне удалось ликвидировать с Мякотиным первое затруднение. Мы перешли ко второму.
Мякотину очень понравилась моя настойчивость в требовании от ежедневной политической прессы выступлений под открытым забралом. Это - говорил он - есть первый шаг к переходу от нелегальных, подпольных конспиративных партий к партиям открытым, делающим всё гласно. Нелегальная партия всегда сбивается на тайное общество, на замкнутый кружок заговорщиков, конспираторов. А при таком положении нет и не может быть ни настоящей ответственности, ни настоящего контроля. Контроль в закрытом кружке - не контроль; ответственность не может быть анонимной, а подполье всегда анонимно. Когда ворота в партию будут открыты для всех, приемлющих программу, - только тогда, - будет истинный контроль. Без контроля и ответственности нет настоящей демократичности. Вот почему подпольная организация не может быть демократизирована. И т. д. и т. д.
Мне и на ум не пришло с чем-нибудь здесь спорить. Всё это мне казалось азбукой. "Разумеется, - говорил я, - подполье наше проклятие".
Мы с Мякотиным как будто с разных сторон и разными аргументами подходили к одному выводу. Он не возражал мне, хотя идея о будущей единой - включая социал-демократов - социалистической партии не возбуждала в нем особого {242} энтузиазма; то, что для меня было широкой увлекающей перспективой, для него, по-видимому, было беспочвенной "музыкой будущего".
Мякотин поставил вопрос, как я представляю себе переход от партии нелегальной к партии открытой? Я ответил, что всё зависит от обстоятельства и от дальнейших успехов или неудач революции. Сначала надо попытать издание открытого партийного органа печати. Затем возможно образование каких-нибудь публичных клубов, может быть, какой-нибудь гласной "лиги" или "общества", или даже нескольких обществ, которые послужили бы легальной ширмой для многих, даже для большинства отраслей деятельности партии. Надо нащупывать почву во всех направлениях. А при благоприятном развитии событий можно попытаться и партии, как таковой, выступить в качестве партии гласной, ведущей свою работу публично, и для всех желающих - открытой.
По-видимому удовлетворенный этим разъяснением и, во всяком случае, не возражая против них, Мякотин вынул из письменного стола небольшой корректурный листок и попросил прочесть его. Листок был озаглавлен, помнится, так:
"Заявление. От группы писателей народно-социалистической партии" (а, может быть, "народно-социалистического направления"). Составлено оно было в выражениях очень общих и ни в какой мере не походило на программу новой партии. Это была скорее характеристика направления - социалистической части тогдашнего русского народничества. Пробежав документ и отметив в уме ту осторожность, с которой в ней формулированы самые общие положения, я сказал, что возражений по существу не имею и что этот документ, возможно, для многих сочувствующих нам литераторов был бы полезным первым шагом к политическому самоопределению.
Мякотин упомянул, что в первые дни после 17 октября они решили было выступить с этим заявлением открыто, за подписями, но по каким-то обстоятельствам это замедлилось, теперь же, может быть, теряет свой смысл. Раз мы выступим под открытым забралом в газете, притом с участием целого ряда новых в легальной литературе, частью заграничных эсеровских сил, то этим сразу будет демонстрировано больше, чем содержалось в первом опыте некоторого политического {243} самоопределения группы чисто-легальных литераторов, о партийной принадлежности которых раньше можно было только гадать.
А потому он полагает, что этот корректурный листок так и останется корректурным, памятью об одной из вех на пути, слишком быстро пройденном для того, чтобы специально на ней задерживать общее внимание. Мимоходом Мякотин упомянул, что в числе 7 или 8 членов инициативной группы, составлявшей "заявление", был и главный редактор "Сына Отечества", Гр. И. Шрейдер, с которым нам предстоит сговориться о реформе газеты.
В этот и следующий день я успел побывать на дому и у А. В. Пешехонова, и у Н. Ф. Анненского. Говорили всё о тех же вопросах, причем мне показалось, что мои собеседники несколько ежатся от названия "социалист-революционер". Н. Ф. Анненский мимоходом сказал, что это название великолепное, прекрасно выражающее нашу духовную сущность в эпоху самодержавия, но что теперь, если суждено упрочиться эре политической свободы, нашей партии придется, вероятно, переменить название, так как в обстановке демократической государственности все проблемы социализма становятся эволюционными. Я возражал, что в современном мировом рабочем движении революционному социализму противостоит социализм реформистский, нашедший себе яркое выражение в мильеранизме.
Его принципиальный эволюционизм нам чужд. Мы остаемся и в демократической среде партией революционного социализма, ибо никогда не втиснем себя в прокрустово ложе легализма во что бы то ни стало и никогда не откажемся от священного права всякого народа на революцию.
Тем временем Е. Ганейзер переговорил уже со Шрейдером и между нами состоялось первое свидание. Судя по отзывам Мякотина, Пешехонова и Анненского, я ожидал встретить человека с расплывчатыми воззрениями, которого, может быть, отпугнет слишком определенная постановка всех вопросов в партийной идеологии и программе. Действительность готовила мне приятный сюрприз.