Чтобы внести ясность в свое неопределенное существование, Райнер, Анна и Ханс прямиком гонят туда, где ясность обретается по долгу службы: на виллу Софи в Хитцинге. День всегда лучится сиянием там, где молодые люди сияют своей юностью. День сияет с ними за компанию. Уже довольно тепло, за такой весной обычно приходит жаркое лето, которое разметает их в разные стороны, как только закончатся выпускные экзамены. Кое-кто надеется, что отправится в ту сторону, в которую удалится Софи. Скоро ее босые пятки засверкают на набережной Круазетт, асфальт там уже теплый, горячий даже, и теннисная ракетка горделиво торчит из фирменной спортивной сумки. Мама, как и всегда, укрытая шелковыми шалями и платками от солнца, которое приносит ей одни только неприятности, потому что у нее светлые волосы и очень белая кожа, будет истерично руководить всем и вся из кафе и каждую минуту бросаться к телефону. Она будет говорить, что они с Софи встретятся за чаем. Послушание сидит у Софи внутри, подобно пружине, которая напрягается и ослабляется, сжимается и разжимается без напряжения и без боли. Так бывает с легким и красивым животным, которому едва-едва даешь шенкеля, не нанося ему ран и не выводя из строя. Ханс останется в Вене и будет частенько ездить на велосипеде в Гензехойфель, чтобы осыпать смазливых парикмахерш сальными шуточками, ведь за последнее время он вдоль и поперек узнал, чем можно заняться с этими подстилками и что у них к чему. Он не принадлежит еще к числу лиц, которые тоскуют по Софи и по Ривьере, ему и невдомек, что эта самая Ривьера существует. Райнер и Анна о Ривьере, к сожалению, наслышаны. Летом им снова светит отдых в ненавистном Вальдфиртеле, от которого надолго остается тягостное впечатление, и отдыхать им придется в местах наиболее безотрадных и пустынных, именно там, куда, как назло, занесло их родную тетю Сисси, чтобы заманивать к себе здоровым деревенским воздухом как раз тех людей, кому нездоровое нравится гораздо больше здорового. А ведь сколько таких, для которых здоровье есть наивысшее благо. И как раз им-то этого не дано. Организм должен подвергнуться оздоровлению, а потом на смену здоровому климату придет учеба в университете и откроет сезон разрушения здорового организма.
Пока же впереди у них экзамены на аттестат зрелости, но вслух об этом не говорят — считается дурным тоном.
А вот перед ними и Софи, какая неожиданная случайность, стоило только подумать о Софи с ее теннисной ракеткой, как тут же мимо проносится теннисная ракетка вместе с Софи. Обе устроились в кремового цвета «порше», за рулем которого молодой человек, принадлежащий к высшему свету. Райнер незамедлительно пользуется возможностью излить на него всю ненависть, которая давно с нетерпением дожидалась перед запрудой, чтобы выплеснуться на что-нибудь. Все равно, кто бы ни сидел рядом с Софи, он Райнеру ненавистен, что не вполне справедливо, ведь человек этот, несмотря на свое происхождение, вполне может иметь добрые намерения. Ведь каждый следующий кавалер отличается от предыдущего, в этом и есть разнообразие. Софи выпархивает из прекрасного авто, и сама она тоже прекрасна в теннисном платьице, ей совершенно незнаком запах пота, который сопутствует занятиям спортом. У Софи пот не находит выхода на поверхность, она ангел. Существо бестелесное. Райнер жует нижнюю губу. Белый силуэт Софи грациозно склоняется к опущенному стеклу «порше» и шепчет водителю что-то неслышное, Райнеру тоже ничего не слышно, хотя он тут и единственный специалист по языку.
— О чем ты с ним шепталась? — спрашивает он Софи.
— Ты что, рехнулся совсем, думаешь, я перед тобой отчитываться обязана?
В ответ Райнер несколько раз нервно бьет себя по бедрам, которые тверже от этого не становятся. Сильнее всего он уязвляет самого себя. Анна в шутку пытается шлепнуть своего Ханса ладонью по бедру, по мускулистой и твердой поверхности, однако Ханс уклоняется от шлепка, пытаясь заглянуть в глаза Софи влюбленным взглядом. Кроме того, он пожирает взглядом ее фигуру, сегодня особенно доступную обозрению. Райнер и Ханс хотят достичь самой вершины, на которой их ждет награда — Софи, они оттесняют друг друга спинами все ближе к пропасти, чтобы одному из них первым добраться до верху. Анна молча держится за Ханса, для которого ведь именно она и есть самая настоящая маленькая возвышенность, если с ним самим сравнить, и зря его тянет сразу же отправиться на высокогорье, не акклиматизировавшись по-настоящему.
Цветы, распустившиеся необычно рано, сияют в саду, садовник там вокруг чего-то возится, что-то подрезает, чтобы придать совершенство форме. Гравий хрустит под отъезжающими колесами «порше» и брызжет в стороны, когда машина набирает скорость. Соперник поспешно ретируется, как ему и положено. Софи перенесла вес на опорную ногу, так стоять удобнее. В данной позе она являет собой вечную женственность, манящую Райнера и Ханса. Райнер предпочитает Софи лесам Вальдфиртеля, поющим вечную песню; быть может, она возьмет его с собой на все лето на Лазурный берег, ибо, если влюблен, то не хочешь и не можешь разлучаться с любимым человеком ни на минуту, именно так ощущает это и сама Софи. Ханс отпускает плоский комплимент по поводу ножек Софи, о ее уме он ничего толкового сказать не в состоянии. Та оглядывает себя и говорит, что никогда не обращала на это внимания.
— Да входите же. Вон там виски, угощайтесь сами, я только быстро переоденусь.
Райнер и Ханс, каждый по-своему, один многословно, другой односложно, потому что многих слов он не знает, говорят Софи, что не надо ей переодеваться, и так хорошо. Анна обозленно молчит и пристально наблюдает за Хансом, за своей собственностью. Но бесчувственная собственность эта жаждет нового владельца, который сможет лучше о ней позаботиться. Ханс присматривается к настольной лампе из хромированной стали, ведь ток — его специальность, может быть, он сумеет починить здесь что-нибудь электрическое, чтобы добиться территориального преимущества. Он осторожно напрягает свой бицепс, чтобы грубая и необузданная сила, в этом мускуле гнездящаяся, была замечена Софи и должным образом ею оценена. Ханс желает олицетворять звериную чувственность, хочет пробудить в Софи зверя, который наверняка в ней живет.
Едва войдя в комнату, Райнер тут же включает свой внутренний магнитофон и начинает разоряться об ощущениях, пережитых во время вчерашнего нападения, закончит он, конечно, своим чувством к Софи, между началом и концом его речи, самое меньшее, два часа смертной скучищи.
— Я ваш вожак и надеюсь, что вчерашняя операция всем понравилась, правда, кое-что предстоит еще усовершенствовать, о чем мы сейчас и поговорим. Прежде всего, хронометраж. Сейчас приведу подробные обоснования.
Софи зевает, Ханс говорит, что согласен с ее мнением. Анна молчит.
— И подумайте, мы столько денег захватили, их теперь можно потратить, такие прекрасные вещи можно купить, чтобы владеть ими потом, — высказывается Райнер скоропалительно и неосторожно.
Против пустой болтовни Райнера Софи применяет свою проверенную тактику — пропускать мимо ушей — и смотрит сегодня на Ханса иными глазами, словно проснувшись, потому что у него твердая рука и сильный удар; глаза Софи ощупывают мускулы Ханса под грошовой тенниской подчеркнуто спортивного фасона, с множеством кармашков повсюду, тенниска страдальчески потрескивает, едва вынося такой напор. То, что напряглось внутри у Софи вчера, снова напрягается и сегодня, оно напрягается не как мускулы, по-другому, потому что это скорее некая идея, которая засела у нее в голове. На сей раз интеллектуал явно проигрывает, хотя именно он все придумал, но ведь сильных мускулов у него не имеется.
Райнер возражает, что интеллектуалу в новенькой черной водолазке и не обязательно обладать мощным ударом, потому что он может предложить кое-что иное, качеством повыше.
Анна ничего не говорит и глядит на Софи глазами соперницы.
По ногам Софи побежали длинной чередой крохотные мурашки, они заползают под юбку, где разворачивают подрывную деятельность. «Пускай все уйдут, и только Ханс пусть останется», — это говорят мурашки, и Софи тотчас повторяет их слова. В своем доме она хозяйка и вправе решать, кому уйти, а кому остаться. Что она и высказывает без обиняков.
Реакция у всех, исключая Ханса, смешанная, но не одобрительная. Анна чувствует, что это причиняет ей боль, но вслух ей этого не сказать, она может только написать, где листок бумаги, который у гимназистов всегда наготове? Она переживает теперь нелегкий период и остро нуждается в защите. Учительский коллектив уже ходатайствовал перед инспектором городского управления о выдаче специального разрешения, чтобы и на устных выпускных экзаменах ей было позволено отвечать письменно, потому что не хочется такой способной ученице отрезать путь в будущее, к высшему образованию, из-за мертвой буквы параграфа. В Анне стягивается узлом нечто решительное, чего, вероятно, теперь никогда уже не развязать, а ведь подросток пубертатного периода, тем более наступившего с запозданием, должен быть не то чтобы развязен, а просто не замыкаться в себе. Открытость, искренность и свежая вода, равно как и мыло, — гораздо больше к лицу юности, чем скрытность и макияж.
Зато тем говорливее Райнер, который, повинуясь навязчивой идее, не может не опрокинуть на своих товарищей хляби небесные своей разговорчивости, и все, что оттуда хлещет, сводится вкратце к тому, что любить по-настоящему Софи может его одного, Райнера. Даже если он сейчас и уйдет, мысли ее останутся при нем и тоже уйдут вместе с ним, так что ему бы лучше остаться. Только пускай Ханс не воображает себе ничего такого, что все равно не соответствует действительности, как потом выявится.
— Да-да, но теперь отчаливай, и поживее.
— Тут я полностью согласен с Софи.
— Помогите! — кричит Анна, но из горла ее доносятся одни хрипы.
— Вот, возьмите еще шоколадку в дорогу, — колокольчиком звенит голос Софи, переливаясь обертонами.
— Нет, никакой шоколадки нам не надо, это уже садизм какой-то, — говорит Райнер, почувствовав под ногами твердую почву. Страсть, холодность, озлобленность. Холодность оттого, что садизм проявляется тогда, когда страстное вожделение освободится от своей тоски и мути, как утверждает Жан-Поль Сартр.
Ханс на это заявляет, что он, собственно говоря, не человек, а зверь, который и действует по-звериному необузданно, это он вычитал в каком-то детективном романе. Ханс ведь тоже книжки читал, только все не те, что надо, а такие, которые есть в рабочей семье, получившей образование в рамках движения за просвещение рабочих. Однако прочел он достаточно много, чтобы понимать, где путь наверх, а где — вниз. Мир книг был единственным выходом, и таковой всегда есть в домашнем хозяйстве просвещенной рабочей семьи. Но не какой-то другой, чужой мир, а свой собственный. Его родители были сознательными рабочими, и никакой пользы это им не принесло, потому что один уже мертвец, да и другая, считай, тоже.
Райнер огрызается, он-де более циничен, чем Ханс, потому что рискует потерять гораздо больше, чем тот (который вообще не рискует), а именно свою академическую будущность и литературную карьеру. Ханс тут может только выгадать, а Софи его еще и поддерживает! Ханс всего лишь бессознательный мячик, которым играют стихии да Софи. Райнер же не мяч, но самостоятельно действующая личность.
Ему все же приходится уйти, прихватив с собой Анну.
— Пожалуйста, уходите оба.
Наполненные доверху ненавистью брат с сестрой вышаркивают на улицу, на английский газон, умышленно топчут там редкие цветы, листья и травы, топчут тонкими, как папиросная бумага, подошвами — ведь на стильный остроносый полуботинок нельзя поставить новые подметки, иначе обувь потеряет форму. Затем они направляются к трамвайной остановке, и Райнер произносит монолог о том, почему он ушел по своей воле и оттого оказался сильнее Ханса, который остался там не по своей воле. Слава богу, хотя бы родная сестра не делает идиотских замечаний и не возражает, Анна в ужасе молчит о том, что ей пришлось оставить ее Ханса в доме соперницы. Любовь Райнера и Анны сегодня подло отвергли, при этом в них обоих возникла трещина, зашпаклевать или заклеить которую будет очень трудно.
Выполняя свои профессиональные обязанности, боль разрастается вширь, когда трамвай, наполненный испарениями заурядных людишек, вновь, в который раз, вбирает их обоих в свое нутро, — в материнскую утробу, из которой младенец всегда хочет как можно скорее выбраться наружу. «Порше» надо бы иметь, но такового нет, даже если без конца рассказываешь в школе, что какой-то родственник, которого тоже нет в природе, владеет роскошным автомобилем.
В комнате Софи на проигрыватель ставится пластинка, и Софи требует, чтобы Ханс сел в кресло, там, напротив, разделся, да, совсем, и пусть мастурбирует перед ней, ей посмотреть хочется, ну, так же как он обычно занимается этим дома на кушетке, переоборудованной в кровать. Ханс говорит, что не может в ее присутствии. Софи говорит, что хочет, чтобы он делал это в ее присутствии. Ханс краснеет, как рак, и нервно называет причины, по которым он этого не может. Ему придется смочь, говорит Софи, иначе он должен будет уйти и никогда больше не вернется.
Ханс раздевается, делая это гораздо более неуклюже, чем в Венском рабочем спортивном обществе перед баскетбольным матчем, но рубаху ему все-таки удается расстегнуть. Он уверяет, что, конечно, ничего не выйдет, потому что ему так неловко, не сможет он этого, нет и еще раз нет.
— Чем сильнее ты стесняешься, тем лучше, так и должно быть, — говорит Софи. — Потому-то я этого и хочу.
Ханс говорит, что сделает все, что ей захочется, она же знает, но не нужно злоупотреблять этим, ведь так нечестно.
— А мне хочется злоупотребить. И носки тоже снимай, а то ведь представляешь, какой вид будет, ты весь голый, но в носках, испортит общее впечатление.
Ханс стаскивает носки, обнажая немытые ноги.
Софи, устроившись в уголке, разглядывает разводы грязи между пальцами у него на ногах и говорит, что хочет, чтобы его свобода покорилась ей как таковая, покорилась свободно. Она знает, что причиняет ему боль, но, подвергая его, так сказать, пытке, она вынуждает эту свободу добровольно отождествиться с его плотью, которая испытывает боль от этого.
— Вот в чем свобода, понимаешь?
Она сворачивается в некое подобие клубка и грызет ногти на руках, один за другим.
Ханс говорит, что не понимает.
Софи говорит, что позволяет ему просить за это прощения.
— Когда я наступаю тебе на горло, то тогда и страх твой, и все твои просьбы свободны, они происходят по собственной воле. Только ты один и решаешь, ясно?
Ханс говорит, что сделает это, потому что тайно любит ее, что теперь уже вовсе не тайна. Менее благожелательно он созерцает свой повисший член, не встанет он, совершенно точно.
— А теперь ласкай себя, ну же, — говорит Софи, которая впервые сейчас — не бледная или загоревшая, но с красными пятнами на скулах — выглядит почти как живая. Она говорит, что хочет видеть каждую подробность его тела, он должен усесться так, чтобы ей все было хорошо видно, в случае необходимости можно включить электрическое освещение, в котором он здорово разбирается.
— Я делаю это только из-за любви, — говорит Ханс и принимается неловко за свою шишку, начинает ее тянуть и дергать, мять и тереть, потому что от страха она съежилась до размеров кукиша.
Происходит столкновение самых разных сил, в центре него находится Ханс, который в настоящий момент производит впечатление скорее бессильное.
— И это все? — спрашивает Софи.
— Нет, не все, я могу гораздо больше, — выдавливает Ханс, который мало-помалу свирепеет. Он смотрит на Софи — и вот уже одерживает верх юношеская свежесть и прекрасная форма, и палка его встает, как полагается. Молодость и здоровье восторжествовали над старостью и недугом.
Софи чуть не отгрызла себе костяшку пальца.
Когда он в пятый раз повторяет, что происходит это из-за любви, Софи говорит, что ей совершенно без разницы, из-за чего он это делает, лишь бы делал, и прижимает ладони к горлу.
Ханс, не покладая рук, трудится над собой, как будто протягивает провод сквозь стену, однако тянет он лишь себя самого. Софи хочется увидеть, как он кончит, и она тут же высказывает свое желание.
Хансу, однако, не хочется портить своей семенной жидкостью внешний вид бархатной обивки кресла. Софи говорит, что разрешает ему, потому что это ее кресло, в конце-то концов.
— Ну, хорошо, тогда перемажу все кресло, — пыхтит Ханс с сожалением и действительно пачкает его. «Скоро вся комната сплошь будет забрызгана семенной жидкостью, воняющей рыбой», — думает Софи и быстро выпроваживает Ханса.