— Что ищет господин.
Подсвечников в лавке было много. Высокие, роскошные, начищенные до блеска, так что можно было разглядеть в них собственное отражение, небольшие, необыкновенно изящные, с ажурной резьбой. Но все это было не то, и Яаков покачал головой.
— Я хотел бы что-нибудь другое, большие подсвечники, но не такие, как эти…
— В старинном стиле, — догадался хозяин и вышел в соседнее помещение. Через несколько минут он вернулся и поставил на прилавок массивные подсвечники.
— Такие.
Яаков пригляделся — и ахнул.
Подсвечники, конечно, были не совсем похожи на те, которые он помнил с детства, и тем не менее это было именно то, что он искал. Высокие, изящные, как бы из потемневшего серебра, чашечки для свеч напоминали раскрывшиеся лилии. Они, видимо, долго простояли так, в глубине шкафа, и теперь хозяин поспешно стирал с них пыль.
— Они, наверное, очень дорого стоят, — нерешительно проговорил Яаков, но хозяин только рукой махнул.
— О цене поговорим потом. — Он кончил вытирать пыль и теперь, чуть-чуть отойдя в сторону, любовался подсвечниками. — У вас хороший вкус. Таких вы не найдете ни в одной лавке. Ваша жена будет довольна.
— Это для матери, — сказал Яаков. — У меня нет жены.
Хозяин окинул его быстрым взглядом и сочувственно кивнул головой.
— Тюрьма, да.
— Лагерь, — пояснил Яаков, — в районе Димоны.
Он подстригся, привел в порядок бороду и одевался так же, как и другие учителя в школе — белая рубашка, темные брюки, — но их, бывших заключенных, отличали безошибочно. По походке. По обветренным лицам. А может быть, по выражению глаз.
— Будь проклято его имя, — вздохнул хозяин, — я бы его повесил на дереве вышиной в пятьдесят локтей.
Вопрос о том, можно или нельзя приговорить к смертной казни низложенного диктатора, вот уже несколько месяцев будоражил страну.
Генерал Бен Шимон, в преддверии выборов возглавивший переходное правительство, не был религиозным, но объявил, что Харида будут судить по законам Торы. В Иерусалиме, в бывшем здании БАГАЦа, уже заседал санhедрин, — восстановить санџедрин оказалось совсем не так сложно, как думали еще шесть или семь лет назад — но даже сами члены санhедрина расходились во мнении, имеют ли они право выносить смертные приговоры. Молодые демонстранты шумели на площадях, требуя справедливого возмездия, аккуратные девочки-старшеклассницы собирали подписи под петицией, а напротив здания санhедрина сидела у раскладного столика женщина в темном платье. На столике стояли три фотографии в черных рамках. Двое сыновей женщины были расстреляны, а муж умер в лагере. Ни лозунгов, ни листовок, ни писем, которые нужно подписать, ничего этого не было на столике. Только три фотографии. Мальчики, оба улыбающиеся, оба в военной форме. Отец семейства — тонкие черты лица, спокойный, сосредоточенный взгляд, борода, чуть тронутая сединой. Женщина сидела молча, сложив руки на коленях, и смотрела прямо перед собой каким-то невидящим взглядом. Жертв режима было много, и члены их семей могли бы устроить целую демонстрацию, но почему-то только эта женщина неподвижно сидела здесь, и прохожим казалось, что она никогда не ест, не пьет и не спит, а все дни и ночи проводит, уставившись в пространство, у столика с фотографиями.
Яаков еще раз оглядел подсвечники и достал бумажник. Хозяин этой лавки, вне сомнения, говорил совершенно искренне, а ведь всего четыре месяца назад у него, как и у остальных, наверняка висел на видном месте портрет Харида. Впрочем, осуждать его за это трудно. Все тогда боялись, и сам Яаков, останься он на свободе, боялся бы не меньше других.
Девушка, наконец, выбрала кольцо и теперь выжидательно поглядывала на хозяина. Яаков расплатился, завернул пакет с подсвечниками в полиэтиленовый мешок и вышел из лавки.
Ему нужно было оформить кое-какие документы в Министерстве внутренних дел, и до Кикар Цион он решил пройтись пешком. Ему уже приходилось бывать в центре города, но всякий раз проездом, а сегодня спешить было некуда, и он с удовольствием смотрел по сторонам. На улице Яффо, как всегда, было полно народу. Девушки в ярких платьях, сефардские старушки в косынках, с большими авоськами в руках, матери, толкающие перед собой коляски, харедим в черных костюмах и шляпах — все как раньше. Только солдаты попадались в толпе гораздо чаще, но это естественно в воюющей стране. И по-прежнему — нескончаемый ряд магазинов. В некоторых витринах Яаков различал примелькавшиеся уже надписи: — Скидки для узников Сиона. Так их теперь называли. Правительство приравняло бывших заключенных к новым репатриантам, и они пользовались теми же льготами. Льгот, впрочем, было не так и много, все средства поглощала война, к тому же, как выяснилось, Харид оставил после себя огромные долги. Тем, кто просидел больше года или был искалечен в ходе следствия, полагалась компенсация, но Яаков, как всегда, узнал об этом слишком поздно, когда денег больше не осталось. Его, правда, внесли в список, но он ни на что особенно не рассчитывал. Таких, как он, были десятки тысяч, и было понятно, что невозможно выплатить всем компенсацию. В конце концов, он не нуждался, у него была работа, и каждый год лагеря Министерство просвещения засчитывало за два года стажа. Пусть помогают другим, их вокруг достаточно — инвалидов, тех, чье здоровье подорвано на каторжной работе и в жутких условиях Негева, просто сломленных людей, которые оказались не в состоянии вернуться к нормальной жизни. Им платили ничтожное пособие, на эти деньги не мог прокормиться даже одиночка, а у многих еще остались семьи. Но самое страшное было — душевнобольные. Яакову почему-то казалось, что со всех лагерей и тюрем их свезли именно сюда, в Иерусалим. Заросшие, в измятой и грязной одежде, явно с чужого плеча, они бродили по городу и совали прохожим какие-то бумажки. Первое время Яаков даже пытался читать, пока не разобрался, что это такое. Бред шизофреника, перемежающийся якобы выкладками из кабалы. Смутные пророчества, длинные, часто незаконченные фразы. Когда обраща-лись к нему, Яаков тут же отводил глаза в сторону и торопливо доставал бумажник. Возможно, с кем-то из этих людей он был в тюрьме или в лагере. Но он не мог себя заставить смотреть им в глаза.
Кто-то сзади тронул его за плечо. Яаков обернулся. Черная шляпа, борода клочьями. До невозможности знакомые глаза. Менаше: Он протянул ему руку. Менаше широко улыбнулся.
— Пошли, отойдем в сторону.
Они свернули за угол и оказались на одной из узких улочек, кажется, Хавацелет. Яаков прислонился к нагретой каменной стене. Менаше принялся рыться в карманах, что-то искал. Глаза его сияли. Впрочем, таким он был всегда. Даже в лагере.
— Времена Машиаха, — он достал из кармана конверт и теперь тщательно его разглаживал.
— Пусть придет сын Ишая, но пусть я не увижу его, — процитировал Яаков.
— О чем ты говоришь, — Менаше возмущенно замахал руками, и конверт замелькал в воздухе. — Ведь самое страшное уже позади. Слава Б-гу, мы здесь. А я тебя искал, но не знал твоего телефона.
Он протянул Яакову конверт. Яаков надорвал бумагу и улыбнулся. Тисненые золотом буквы на матовом фоне. Он так и думал.
— Дочка. Мазаль тов.
Менаше кивнул.
— Старшая. Ты ее видел. Помнишь, они приезжали на свидание в один день с твоими родителями, мы выходили вместе. Она высокая, вся в мать.
Яаков смутно припоминал. Старшей из девочек было на вид лет пятнадцать.
— Сколько же ей лет.
— После Песаха исполнилось семнадцать. А ему девятнадцать. Замечательный мальчик: И семья хорошая. Он сейчас в армии, но ему дают отпуск.
Воинская повинность была теперь обязательна для всех. У Яакова в кармане тоже лежала повестка, ему следовало явиться на сборный пункт где-то в районе Кинерета в первый же день летних каникул. Указывался срок — двадцать пять дней, но точно знать ничего было нельзя, потому что повестка в милуим означала по сути призыв в действующую армию.
— Я постараюсь приехать, — сказал Яаков, — но у меня милуим.
— Это ничего, — отмахнулся Менаше, — покажешь приглашение, и тебя отпустят на один день. Ну, а как у тебя?
— Слава Б-гу. Я снова работаю там же, в школе Ноам.
— Это я знаю.
— Интересно, откуда, — подумал Яаков. Они не виделись несколько месяцев. Впрочем, Менаше всегда все знал.
— Я о другом.
Яаков посмотрел на часы.
— Знаешь, мне еще нужно оформить кое-какие документы.
— Ладно, — согласился Менаше, — мне тоже надо бежать. Поговорим в другой раз. Кажется, мой автобус.
— Мазаль тов, — крикнул ему вслед Яаков, но Менаше, скорее всего, не услышал. Он уже мчался к остановке, придерживая на бегу полы сюртука. Автобус тронулся было с места, но Менаше отчаянно замахал руками, и водитель притормозил и открыл дверь.
На свадьбы Яакова приглашали постоянно. Похоже, что-то особенное было в воздухе, как будто все эти пять лет правительство Харида запрещало не только изучать ТАНАХ, собираться группами, писать и выступать, но также жениться и выходить замуж. Никогда еще не было в Иерусалиме такого количества влюбленных пар. Их можно было встретить всюду: просто на улице, в автобусе, на редких в городе скамейках, на демонстрациях и всякого рода собраниях и даже в учреждениях, где они сидели в общей очереди и в то же время как бы в стороне. Газеты и журналы настойчиво рекламировали свадебные платья. Платья эти, как правило, брали напрокат, потому что таких денег почти ни у кого не было.
Возможно, впрочем, что вся эта эйфория бесконечных свадеб была вызвана не столько ощущением неожиданно обретенной свободы, сколько близостью фронта. Израилю не удалось удержаться на линии прекращения огня. Гуш Эцион, Хеврон и Иерусалим были освобождены, но Голаны, Шомрон и часть иорданской долины оказались в руках Сирии, к северу от Иерусалима, всего в нескольких километрах от города, шли бои, Нетания, Хайфа, Нагария постоянно подвергались обстрелам. Решающих столкновений обе стороны избегали, война была затяжная и велась с переменным успехом. Все вокруг уходили в армию, все торопились, солдаты возвращались в отпуск буквально на несколько дней, и нередко случалось, что невеста, еще вчера кружившаяся под музыку в атласном платье с кринолином, сегодня становилась молодой вдовой или сиделкой, обреченной долгие годы ухаживать за прикованным к инвалидной коляске мужем. А ее платье уже примеряла очередная невеста, и другие солдаты спешно возвращались на свадьбу в отпуск. Жизнь продолжалась.
Яаков вышел на Кикар Цион. Две девушки возле стенда раздавали прохожим листовки. Надпись на стенде гласила: — Почему главный аэропорт страны должен носить имя палача “Альталены”. Собравшиеся вокруг стенда шумно спорили. Пять лет назад мало кто знал, что такое “Альталена” сейчас она превратилась в символ, но если насчет левых, еще совсем недавно терроризировавших страну, все высказывались однозначно, то по поводу личности самого Бен-Гуриона постоянно возникали дискуссии. Одни считали его диктатором, другие, по-прежнему, — отцом-основателем государства. Казалось бы, кого должны интересовать события полувековой давности, но все изменилось, и давно забытые страницы прошлого порождали теперь ожесточенные споры.
Аэропорт Бен-Гуриона не был первым в списке. Это стало своего рода модой — менять названия. Площади Ицхака Рабина в Тель-Авиве было возвращено ее прежнее название — площадь Царей Израиля, а Миграш Ха Русим назывался теперь площадью Баруха Лернера и в самом центре площади на мраморном столбике были выгравированы имена расстрелянных.
Яаков чуть замедлил шаг, и его обогнали солдат с девушкой. Очередная пара. Девушка, худенькая, стройная, с темными вьющимися волосами, в длинной цветастой юбке, очень напоминала Марию, и волосы у нее точно так же перехвачены лентой, только они были совсем черные, а кожа — смуглая. Ее спутник, чуть сутуловатый, высокого роста, с переброшенным через плечо узи, который выглядел на нем слишком коротким, тоже кого-то напоминал Яакову. Он шел быстро, о чем-то увлеченно рассказывая, и девушка еле поспевала за ним. Она не доставала ему даже до плеча. Яаков прислушался и уловил почти стершийся, но все-таки знакомый акцент. Он снова замедлил шаг, ему почему-то не хотелось, чтобы его узнали, но Зеэв был поглощен разговором и не обращал на прохожих никакого внимания.