Вернувшись в поселение и глядя на столпившихся у главных ворот дриад, Олеандр мечтал превратиться в невидимку и скрыться. Затаиться где угодно, пусть даже в замшелой бочке, лишь бы укротить чувство вины, ошалевшим зверем вгрызавшееся в сердце.
Лица, лица, лица… Перед взором проплывали сотни лиц, искаженных гримасами страха и возбуждения. Галдеж стоял неописуемый. Невыносимый! Казалось, у ворот скучковался весь клан.
И все жаждали получить ответы.
Протяжно застонали деревья. Подхватывая носилки с убитыми, ветви передавали их друг другу и опускали за распахнутыми вратами. В ответ со второго яруса донесся плач свирели и погребальная песнь.
Её прервал девичий крик:
— Лавр!..
Дриада промчалась сквозь рой соплеменников ветром — Олеандр только хвост рыжего платка и углядел, — кинулась одному из павших на грудь, где алым цветом запекся цветок смерти, и стиснула его плечи, причитая:
— Он ведь не умер? Скажите, что он не умер!
Ее глухие рыдания эхом отражались от деревьев и разносились по лесу. И чем больше дриад признавало в погибших близких, тем отчетливее становилось осознание, что только одной песне даровано передать горечь потери — песне разбитых сердец.
Олеандр не помнил, кто утащил его от ворот и довёл до хижины. В бреду он повалился на ложе и забылся без сновидений. Проспал до следующей ночи. Потом выходил. Напоил из фляги Абутилона, который наконец-то восстановил отнятые хином чары и очухался. Вроде бродил где-то без цели. Снова спал. Утром высунул нос из дома. Даже с кем-то разговаривал.
Но с кем? О чём?
Обрывки бесед закружились в голове позже. Прежде размытые, лица собеседников обрели в памяти четкость. Олеандр говорил сперва с Фрез, а следом с Рубином. Первая выглядела до смерти перепуганной. Вешалась Олеандру на шею. Твердила, что больше никогда не поддержит его в столь глупой затее как побег из поселения. Второй поведал, что отвёл Эсфирь в курганистые земли.
Опасная была затея. Весьма опасная. Пока Рубин сопровождал Эсфирь, их могли засечь. Или хуже — перехватить. С другой стороны, на тот миг большинство хранителей стянулись к морю. Их волновали раненые и павшие. Едва ли они размышляли, куда уполз сын Цитрина.
Отсутствие Рубина никто не заметил. Хотелось верить, не заметил.
Вырваться бы теперь к Эсфирь! Олеандр вздохнул. Он лежал на рулонах шелков, сваленных в углу трапезной, и наблюдал, как крупинки пыльцы играют в воздухе в догонялки.
За стенами дома все галдели и гудели. Ствол, пронзавший комнату, казалось, сотрясался от дрожи. И немудрено. В Барклей, где большинство жителей только и делали, что жаждали шанса потрещать языками, редко происходило что-то на самом деле страшное. Поэтому дриады и принялись засыпать друг друга вопросами, порождавшими ураганы пересудов и нелепых догадок.
Слушок о бедах и судных листах всё-таки просочился куда не следовало. Ныне каждый встречный и поперечный плодил рассады слухов от «Возможно, дочь-изменница Эониума жива» вплоть до «Стальной Шип-пройдоха, верно, дитя заимел на стороне». Кто-то даже предположил, что Мирту выжгли рот, потому что при жизни он слишком много говорил.
Ну не дурость ли?
Олеандр знать не хотел, как в умах соплеменников рождаются мысли, которые потом слетают с языков столь бредовыми слухами. И все же одна сплетня засела в мозгу занозой — сплетня об Азалии. Он не считал, что она жива. Отнюдь. Все видели её тело. Все видели её похороны.
Просто удивительно, как легко всё объяснилось бы, будь она жива.
— А наследник-то, поговаривают, — долетел до слуха шепоток, — Аспарагуса во всех мыслимых грехах обвинил. Как думаешь, быть может, он и есть тот потерянный бастард, а?
А вот это уже чересчур! Олеандр вскочил, затопленный волной негодования. Наспех расчесал волосы гребнем. Откинул его на шелка и подковылял к окну. Он уже перевесился через подоконник и разомкнул губы, чтобы направить сплетников в одно чудное местечко под хвостом силина:
— Вы!.. — но на шее будто удавка стянулась.
Уснул он, что ли? Такая мысль распустилась в сознании — единственно-разумная мысль, гораздая пояснить узримое.
Куда ни кинь зерно, везде и всюду мелькали хранители в плащах со стальными шипами. Ежели раньше дриады могли просуществовать от рассвета до заката и не встретить ни одного, ныне это казалось непозволительной роскошью. Былые подпевалы Эониума, включая тех, кто сложил полномочия, разбрелись по округе муравьями. Вот из-за хозяйственной постройки, перепугав прачку, вышли семеро. Сквозь их вооруженный строй медленно и величаво, словно водяная змея через озеро, полное рыбы, проскользнул…
— Каладиум? — Олеандр окинул его взглядом и скривился, будто из грязной лужи хлебнул.
Покинув пост палача за ненужностью, Каладиум вечно выглядел, как ряженый грифон. Скандально-прославленный наряд Потрошителя гнил на чердаке и, ежели верить Фрез, давно порос плесенью.
Порос, да не совсем.
Ступни вели Каладиума по подвесному мосту. Вели к двум шептуньям, которые развешивали неподалёку от дома владыки белье. И бредших ему навстречу сметало с пути. Под его жилетом пряталась красная рубаха, перехваченная у талии кожаным поясом, утыканным лезвиями. Голову покрывал чёрный платок. От тугих сапог до колен отходили ремни, они перетягивали бедра крест-накрест. Справа к ремням крепился скрученный мотком хлыст.
Непривычное для дриад оружие. В Барклей не сыскался бы второй воин, владевший хлыстом.
Каладиум улыбался так, как улыбался бы кинжал, приставленный к горлу жертвы.
— Ой, а что это у нас тут?
Он приблизился к околевшим сплетницам. Сделал вид, что подхватил с тропы что-то крайне маленькое и добавил:
— Испокон веков страх приходится нам защитником. Он уберегает носы наши от сования в норы, где их могут откусить. Сознаете? Молю, будьте благоразумны, впредь не роняйте столь ценный дар. Дриады правящей семьи — не те существа, о ком дозволено распускать сплетни. Я понятно выразился?
Его кисть с оттопыренным мизинцем дрогнула, удерживая ни больше, ни меньше — пустоту. И прачки тупо таращились в никуда, словно ожидая появления загадочной вещицы с надписью «страх».
Вздор какой, а!
Пожалуй, плеяда — подруга отца — была не так уж и пьяна, однажды по звездам предсказав Олеандру родство с тем, кого нарекут Безумцем Из Преисподней. Не ясно только, почему из преисподней. Но…
Олеандр отвлекся от созерцания творившегося за окном сумасшествия и прикрыл створки.
— Эй, дружище! — ударил по ушам вопль Зефа. — Открывай давай, хорош взаперти сидеть!
— Господин Олеандр, мы к вам с вестями, — вымолвила Драцена. — Дозволите войти?
Олеандр крякнул. Инстинкты подсказывали, что вести те породят в нем желание разбить лоб о дерево.
Так и вышло. Стоило приятелям переступить порог, они обрушили на него град сведений. Новость, что по настоянию Аспарагуса ряды воинов пополнила былая Сталь, Олеандр воспринял спокойно. Но поперхнулся, когда Драцена уложила на стол саблю Дэлмара, которую нашел на склоне некий океанид. И замер, читая послание, написанное до боли знакомым почерком:
«Будьте любезны, возвратите сей клинок владельцу — сыну многоуважаемого правителя Антуриума Олеандру».
В ушах запереливался голос Глендауэра: «Не страшитесь, Малахит. Я всегда рядом, пусть и далеко».
Нелепость! Да мало ли на свете океанидов, из-под чьих перьев вытекают стройные письма?
— Говорят, он высокий очень, — Драцена короткими шажками доковыляла до подушки и уселась на неё.
Ерунда! Океанидов, протирающих макушками дверные притолоки, в мире тоже предостаточно.
— Один глаз он под нашлепкой скрыл, — примолвил Зефирантес. — Видать, в бою лишился.
И правда! С чего бы этому океаниду прятать изъян — отличающееся по цвету око, которое выдало бы его?
— Жаль, меня на склоне не оставили. — Голос Драцены сквозил досадой. — Хотела бы я на него поглядеть. Он уплыл и…
— Уплыл, — вырвалось у Олеандра.
— Уплыл, — подтвердил Зеф. — Может, кочевник какой? На склоне-то разруха. Видать, любопытно ему стало. Решил разведать.
И случайно так знал, что Глендауэр доверил саблю Дэлмара наследнику клана дриад?
— Где Рубин? — Олеандр скомкал листок.
Откинул за спину и посмотрел на Зефа, который зачем-то пополз под обеденный стол. Его руки и торс исчезли, только ноги остались торчать. Со стороны казалось, будто стол вот-вот его съест.
— Нет у меня еды, — пробурчал Олеандр. — В кладовую надо топать.
— У-у-у! — донесся из-под стола рев раненого зверя. — У меня с утра крохи во рту не было!
— Рубин в лекарнях, — поведала Драцена. Она вся как-то скукожилась, прижимая ладонь к боку. — У Сапфира, полагаю.
Как выяснилось, залатывая её рану, целители сплоховали. Олеандру ничего не оставалось, кроме как переналожить швы. Стоило отдать Драцене должное, лежа на подушках с оголенным животом и краснея до завитков ушей, она смотрела исключительно в потолок, премного помогая его рукам сохранять прямоту. Края раны медленно, но верно смыкались в невзрачную полоску. Стежки выходили на удивления ладные, узелки стягивались на равном расстоянии.
— А купцы к нам не заглядывали? — спросил Олеандр излишне резко, будто не принял бы отрицательный ответ.
— Лимнад один наведался, — Драцена почесала щеку. — Вы что-то заказывали у него? Я могла бы забрать.
— Нет, не так. — Олеандру потребовалось мгновение, чтобы вернуться к раздумьям о сущности Эсфирь. — Мне нужен перечень существ. Настолько полный, насколько это возможно.
— Книга? Так у вас же много книг…
— Наши фолианты я знаю наизусть. Таких созданий там не… — Олеандр осёкся и тихо продолжил: — … нет там нужных мне сведений.
— Хорошо, я передам ему ваш заказ, — вымолвила Драцена.
— Аспарагусу ни слова. — Олеандр приложил ко шву смоченную в обеззараживающем растворе ткань.
— Поняла.
Никаких разговоров о выродках и судных листах. Услаждая слух, из соседней комнаты лились ноты гитарного перебора — не сыскав дела для зубов, Зеф сыскал дело для пальцев. Порой он бухтел себе под нос, что путь к сердцу дриада лежит через желудок. Мол, вместо того чтобы размахивать мечами, Драцене следовало бы научиться готовить — глядишь, и суженые на запах сбегутся. Ответом ему стало недовольное сопение. И слова о четвертом и пятом ребре, между которыми пролегает истинная дорога к сердцу мужчины.
Говорят, существам трудно осознать значимость мгновения, покуда оно не превратится в воспоминание.
Сущий бред! Приятели вдохнули в выцветший мир Олеандра красок. И он прочувствовал этот миг каждой частичкой плоти и разума — окунулся в него, как в горячую купель.
Жаль, пришлось отвлечься.
Порыв ветра, напоенный духами, ворвался в дом через распахнутую дверь и выдул приютившееся там тепло.
— Нужно стучать, Фрез, — Олеандр бегло глянул на вошедшую.
Под стать отцу, Фрезия сегодня решила сиять. Отблески солнца плясали точно по граням драгоценных камней на её лиловом платке. Вынуждали их лосниться переливами и отражать на стены крохотные радуги.
Как-то матушка поведала Олеандру, что одна радуга появляется на счастье, а две и вовсе предвещают избавление от проблем. Но судя по морщинке, залегшей меж бровей Фрезии, о последнем речи не шло.
Опять дурные вести?
— Могу я поинтересоваться, чем вы занимаетесь? — Лицо Фрез вытянулось, когда она узрела на подушках Драцену с задранной до груди туникой. — У нас что, только наследник клана умеет сшивать раны? Целители уже разучились? И где, скажите на милость, Зефирантес?
— Здравствуй, Фрез, — с запинкой произнес Олеандр, отложив ткань на столик и поднявшись.
Из соседней комнаты прозвучало тихое «брыньк». Дом заходил ходуном. Согнувшись в три погибели, Зеф прискакал в столовую на одной ноге, силясь натянуть на другую сползший сапог.
— Ой! — прокряхтел он и рухнул на стул, отчего тот тревожно заскрипел. — Запамятовал, Фрез. Ты уж зла не держи…
— Дурья башка! — Фрезия сорвала с крючка моток высушенный трав и швырнула ему в лицо. — Тебе велели сопроводить наследника к Древу!
— Да, но…
— Не смей оправдываться!
Вжух! Вжух! Вжух! За первым снарядом последовал второй, третий, четвертый. По столовой разлетались тучи иссушенной листвы. Драцена одёрнула тунику и поспешила отойти к лестнице. Олеандр поймал себя на мысли, что ему должно бы разозлиться. Так что он слегка потерялся, осознав, что сердце не трепыхается в груди, а рот не моросит колкостями.
Перепалка Зефа и Фрезии походила на ссору супругов, о которых говорят: «На рассвете бодаются, на закате ласками упиваются». Серьезно! В какой-то миг Олеандр даже задумался, не вопьется ли приятель в губы Фрез поцелуем. И, что еще удивительнее, не испытал при этом тычка ревности.
Все мысли утекали к Эсфирь. К вопросам: «Всё ли у неё в порядке? Не добрался ли до неё кто-то иной?»
Чего греха таить, помимо Аспарагуса, в мире хватало опасных существ.
***
Олеандру пришлось брести на площадь к Вечному Древу. Кровь снова загромыхала в ушах. Ладони взмокли, сжимая рукоять клинка — подаренного отцом, а не сабли Дэлмара — её он на чердаке спрятал. Перед внутренним оком так и мелькали судные листы.
И Олеандр солгал бы, сказав, что ютящиеся в тенях Древа лиственные свертки не натолкнули его на думы о побеге.
День разгорался. И все больше дриад торопились воздать последние почести погибшим.
Трон владыки, ощерившийся кольями, почти врос в ствол Древа. От подножия трона стелилась лестница. По бокам от неё выстроились двумя полукругами хранители. Их локти были разведены. Уложенные друг на друга ладони накрывали эфесы мечей, остриями вонзавшихся в землю между ступней. Издали казалось, будто у стражей по три ноги, одна из которых металлическая.
Подле Каладиума шептались его ближайшие Стальные подпевалы Клематис и Птерис. Первый походил на огромного детину — рослый и широкоплечий, на щеках его цвел румянец. Лицо второго скрывалось в тени капюшона — выглядывала только рыжая борода до ключиц. На вороте его плаща сверкала брошь — трехглавая змея, её головы переплетались, посередке застрял меч.
Неподалёку от Стальных собратьев, опираясь на корень, возвышался бледный, как мел, Аспарагус.
До Древа оставалось всего ничего, когда ноги Олеандра самовольно замедлили шаг. В груди заворочался хлипкий росток подозрения. Внутреннее око явило взору престранную картину: Каладиум с сожалением глядит на истекавшую кровью Геру, прежде крикнувшую ему что-то вроде «Мас…»
Что это значит?
— Благого дня, мастер! — возопил Зефирантес, и Олеандра будто молнией поразило.
Вот и не верь после такого в пресловутый рок судьбы! Олеандр замер, чтобы не спугнуть нежданное озарение.
Возможно ли, что Каладиум приходился Гере мастером? А Вие?
Или Олеандр ступил в ловушку предвзятости подтверждения, когда из множества толкования существо отдает предпочтение тому, которое говорит в пользу укоренившегося вывода?
Со второго яруса протрубили в рог, призывая толпу к успокоению. Из-за вздыбившегося корня вынырнул Гинура — тощий коротышка с тонкой седой бородкой. Выскочка-посыльный, у каждого куста воспевающий себя, что он ценнейший дриад поселения. Со Стальной Эпохи он любил совать нос в чужие цветники. Всё порывался затесаться и укрепиться в рядах соглядатаев. И однажды проявил сноровку и ошеломил Эониума вестями об Азалии.
У Стального Шипа сердце дрогнуло, когда он узнал, что его дочь-изгнанница, прежде спутавшаяся с океанидом, жива-здорова и воспитывает двойняшек-выродков.
Золотой свет заливал площадь. Выхватывал прыгающих по трону палочников. Этих маленьких жителей Барклей, похожих на обломки сучков, нарекали лекарями леса. Они заделывали трещины и сколы на коре. Но ныне каждый из них выискивал опавшие листья. Листья и лепестки служили им украшениями — кто найдет самый красивый, на того и поглядят собратья, как на героя дня.
Признаться, Олеандра не покидало чувство, что дриады не похороны устраивали, а на совет собрались.
Сперва за спиной послышались шаги, затем громкий плюх — с таким звуком на землю пирог падает. Гинура уронил корзинку с плодами — и теперь площадь украшало пятно размазанной жижи.
— Вы опоздали, — разлился в ушах Олеандра бархатный голос, на корню перерезавший размышления.
Аспарагус схватил его за локоть и подтащил к трону, после чего приложил ладони к губам и прокричал:
— Потомок первозданных дриад Примулины и Акантостахиса, единственный сын и наследник Антуриума Олеандр готов оказать нам честь и избрать хранителя для захоронения павших.
Дриады заторопились. Послания со словами, которые они не успели сказать павшим при жизни, пристроились за лозами и листьями, овившими тела. Переминаться было глупо, поэтому Олеандр подплелся к Гинуре, который протянул ему корзинку. На выстланном шелком дне покоились плоды тэрго, пухлые и алые, с крестовой веточкой. Из них торчали скрученные листья.
От одного листка, табачного, исходил горьковатый запах, какой обычно исходил из курильницы отца.
Этот лист Олеандр и подхватил. Развернул. Прочитал имя.
— Драцена! — И нашел взглядом хранительницу. — Это не так-то просто, сознаешь? У тебя швы свежие.
Взоры присутствующих разом устремились к Драцене, а взор Аспарагуса — через плечо Олеандра к листку.
— Драцена? — прокричал кто-то из воинов. — Серьезно? Гляди, милочка, запутаешься в ритуале. Вот потеха-то будет!
Собратья по оружию поддержали его дружным гоготанием. Драцена вспыхнула до кончиков ушей. Но глаз не опустила, плеч не понурила — в отличие от ума, выдержки ей было не занимать. Нетрудно представить, сколь паршиво она чувствовала себя в окружении Стальных воинов.
— Уверена? — Олеандр пересчитал пальцами серьги в ухе. Хранительница смотрела на него с мольбой, будто за последнюю надежду цеплялась. — Хорошо! Приступаем!
Одной простой истине научил его сегодняшний день: цветок может подвять. Но не иссохнет, ежели к сроку подлить в горшок живительной влаги.
***
Часть златоцветов потухла. Другие высветили близ трона широкий круг, в который ступили Олеандр и Драцена. Два горящих зеленью магических шара уже висели в воздухе, разрастались все пуще и пуще. Нити света выстреливали из них, облизывали уложенные рядом тела. Цепляясь свободными концами за корни, лозы расползались по земле кружевом. Они подхватывали свертки с телами. Возносили их над площадью и прижимали к Древу.
Никогда прежде Олеандр не хоронил павших. Ведал, что нужно делать. Ведал и делал, но руки предательски тряслись. Поди удержи столько чар! А меньше нельзя было сотворить — не хватило бы для ритуала.
Олеандр глянул на Драцену. По виску её скатилась капля пота, когда она собралась с силами и направила один из шаров к Древу. Шар со свистом распорол воздух. Впечатался в ствол, облепленный телами.
И Древо ожило. Замахало ветвями, осыпая листву. Олеандр отдал мысленный приказ, и второй шар ринулся к цели. Врезался в ствол столь быстро, что выпал из поля зрения.
Глухой звук, похожий на уханье, прокатился по округе. Вздрогнуло Древо, оповещая, что зов принят. Растеклось по кроне зеленое свечение, от сияния которого бросило в дрожь. Чарами Драцена придерживала свертки, а Олеандр помогал умершим сгинуть в древесной толще.
Всё. Теперь Древо само справится. Спустит умерших под землю. И увековечит их силуэты в корнях.
***
Дриады чуть потоптались и начали расходиться, пугая друг друга выдумками о выродках, судных листах и захвате власти. Уставший и вспотевший с ног до головы, Олеандр многозначительно посмотрел на Аспарагуса. Тот пригладил усы указательным пальцем и кивнул, даруя согласие на беседу.
Они нырнули под вздыбившийся корень. Потом ступили на сук, который растянулся по земле откосом, и скоро очутились на ветви Древа, где легко уместился бы ряд хозяйственных построек.
В воздухе полоснуло зеленью чар, и листва вокруг сомкнулась, глуша назойливое кудахтанье со двора.
— Мне нужна правда, — произнес Олеандр, когда глаза привыкли к полумраку. И добавил: — Уверен, что нас не услышат?
— Не услышат, — отозвался Аспарагус. — Ежели я того не пожелаю.
Что бы ни значило это высокомерное утверждение, Олеандр не искал грызни, потому пропустил его мимо ушей.
— Наверное, — проговорил он, понизив голос до шепота, — даже тебе под силу понять, что переломы костей не срастаются по дуновению ветра, а ожоги нельзя стереть с кожи тряпкой.
— Ну разумеется, — скучающим тоном вымолвил Аспарагус. — Зато оскверненные ядом языки отсекаются на раз-два. Один росчерк лезвия — и существо избавлено от недуга. Ежели желаете, я с радостью окажу вам столь пустяковую услугу. Одной немощью станет меньше. — На его губах заиграла улыбка. — Хотя… Постойте-ка. От прочих вы уже избавились. Видно, мне следует навестить лекаря и проверить остроту зрения. На моих глазах наследник клана угодил под удар мойры, а я и не заметил, что позже он очнулся без единой царапины. Каков я слепец, а!
От потрясения Олеандр потерял дар речи. Мысли понеслись галопом во всех направлениях сразу, и следующие слова архихранителя нисколько не содействовали тому, чтобы загнать их в стойло:
— …Истинно. Ведаю я, чьей волею ваше наследное величие исцелилось. Эта крылатая девчонка…
— Спасла мне жизнь, — с нажимом произнес Олеандр. — Она спасла Рубина, вылечила мои раны. Ее помощь пришлась бы нам очень кстати, не находишь? Эсфирь — сильный целитель!
Аспарагус метнул в него такой взгляд, какой бросают на пойманное насекомое, прежде чем его прихлопнуть.
— Право слово, наследник, порой вы меня поражаете. Иногда вы незначительные мелочи подмечаете. А иногда упускаете необъятное и очевидное. Полагаете, я поверил, что девчонка улетела?
— Ты хочешь сказать, что?..
Внутри Олеандра все похолодело, душу склизкими щупальцами опутал страх.
— Что вопрос об отлете Эсфирь я поднял неспроста, — последовал высокомерный ответ. — Но полно. Давайте разжуем вам всё, как маленькому. Итак: я видел, как она излечила ваши раны и скрылась в лесу. Я видел, как она выстрелила оттуда чарами. Я знал — о ее спасении вы попытаетесь солгать. Я ожидал услышать вашу ложь о ее спасении, чтобы поглядеть на соплеменников, кои вас поддержат. Среди них затесались крайне любопытные дриады. К примеру, Каладиум. Не думаете же вы, что он послужил вам подспорьем из родственных чувств, м? — Аспарагус усмехнулся. — Он тоже видел, как чары Эсфирь повлияли на выродка. Возможно, даже знал, что она пребывала в поселении.
— К чему ты клонишь? — прохрипел Олеандр. — Знал? Откуда? Ежели бы меня видели с ней, пошли бы слухи, но…
— Но сплетни по ветру не понеслись, — докончил Аспарагус. — Почему? Мне вот тоже интересно. Вы сказали, что нашли девчонку у Морионовых скал? Не поделитесь подробностями?
— Она очнулась в пещере, заваленной булыжниками, — Олеандр вздохнул и сложил руки на груди. — Дриады помогли ей выбраться. Какая-то женщина с золотыми глазами и мужчина.
— Любопытно…
— Считаешь, Каладиум — тот мужчина?
Аспарагус развернулся на каблуках и, отогнув листок, уставился во двор. Сбитый с толку Олеандр на дрожащих ногах зашел ему за плечо и проложил глазами невидимую нить. Она оборвалась за рядом одноэтажных хижин, тесно жмущихся друг к другу. Перекресток по левую сторону от них запруживался народом.
Правда, сплывалась туда исключительно Сталь. Явно о чем-то переговариваясь, воины подбирались к Каладиуму и бурно жестикулировали. Жаль, отсюда знаков было не считать — слишком далеко.
— Ответьте мне, Олеандр. — Ого, его повысили до «Олеандра»! Надо думать, в лесу вепрь издох. — Сознаете ли вы, сколь трудно держать под узды одного двукровного? А ежели подле вас их пятеро? Десятеро? Задача превращается в непосильную, не так ли? Верно, чары Эсфирь оказали бы нам неоценимую помощь. Ее умения оказали бы неоценимую помощь всякому. Но для дриад, кои вынуждены иметь дело с выродками, это настоящий подарок Судьбы.
Олеандр понимал, что упускает что-то очень важное. Но разум, охваченный дурным предчувствием, все еще водил мысли кругами, не дозволяя им скопиться. Тщась угомонить растревоженное сердце, он завел немой счет. И вскоре в груди проросло острое понимание происходящего.
— Думаешь, — вскинулся Олеандр и пошатнулся, как от удара по коленям, — Каладиум поддержал мою ложь, чтобы очистить себе дорогу к Эсфирь? А ты… Ты отпустил её, чтобы свести их?!
Аспарагус гулко прищёлкнул языком.
— Браво! — И ткнул ему указательным пальцем в грудь. — Можете ведь, когда хотите! Любопытно, что у вас был шанс меня обыграть. Ваш приятель Рубин мог бы повелеть девчонке улететь за море, оставив меня с носом. Но нет. Вы решили отвести ее в курганистые земли. Прекрасный выбор! Лимнады далеко, дриады под листвой не путаются. Тишь да гладь! Пожалуй, мне должно поблагодарить вас. Честно, не ожидал, что вы столь успешно сыграете мне на руку.
— Ты следил за Рубином?!
Тревоги поглотили Олеандра, сбивая дыхание и подгоняя сердце.
— Мои соглядатаи, — кивнул Аспарагус. — И соглядатаи Каладиума, надо думать…
Нет! Олеандр не верил. Не мог поверить, что все его потуги по спасению Эсфирь обернулись против него. Рискуя жизнью, она отважилась исцелить его в разгар битвы с вырожденцами. И чем он ей отплатил? Завел в паутину треклятого подлеца в маске, который всухую его надурил! А ныне и вовсе выглядел так, словно нашел под деревом мешок с изумрудами.
К счастью, Аспарагус отвернулся. Иначе получил бы в глаз, по другую сторону от изувеченной половины лица — для гармонии. Вестники совести в его душе, как видно, прозвонили в заржавевшие колокола.
Потому как он поспешил добавить:
— Эсфирь не пострадает, ежели согласится на сотрудничество. Она нужна Каладиуму живой.
— Ежели? — вопросил Олеандр, а затем прокричал: — Ежели, говоришь?! А ежели нет? Что тогда? Палач убьет ее? А ежели да — что тогда? Заставит исцелять вырожденцев, который убивают наших? Эсфирь не игрушка, Аспарагус! Не наживка! Подозреваешь Каладиума? Вперед! Выведи его на чистую воду! Ты сильно заблуждаешься, полагая, что я буду сидеть сложа листья…
— Уповая на податливость Каладиума, — перебил его архихранитель, — на ложный путь ступаю вовсе не я, наследник. Будьте благоразумны, не свершайте сомнительных деяний. Ныне мне должно увериться в выводах.
Аспарагус что, поскачет за Эсфирь? И Каладиум тоже?
Отчаяние и страх за жизнь Эсфирь. Гнев и острое желание живьем содрать с Аспарагуса кожу и отправить освежеванную тушу отцу с просьбой прислать взамен кого-нибудь подобропорядочней, например, дохлого вепря. На мгновение все чувства в груди Олеандра смешались. Пальцы сжались в кулак. Он уже размахнулся для удара, как рука оказалась вывернутой за спину. Грубые ладони сомкнулись на плечах. К носу прилипла тряпка, пропитанная какой-то гадостью с резким запахом.
Сонник! Только догадка просочилась в голову, мир перед глазами поплыл. Потуги вырваться ни к чему путному не приводили. Олеандр обмяк на ветви сродни мешку, напичканному опилками.
Не спать! Он распахнул веки и часто-часто заморгал. Но глаза предательски слипались, утягивая в кошмар. Едкий запах сонника обволакивал сознание, дурманил разум. Чувство вины корнями вгрызалось в сердце. Вязло в груди, выкорчевывая наружу горечью поражения.
Впереди маячила расплывчатая зеленая тень. Взоры Олеандра и Аспарагуса пересеклись — будто небо и земля столкнулись.
— Жаждали правды? — бросил архихранитель. — Извольте.
И это были последние слова, которые Олеандр расслышал, прежде чем потонул во мраке.