Теперь Эсфирь могла не страшиться, что в миг забытья на шее стянется древесный корень или сорняк. Рубин сдержал слово. Вывел их с Мраком — так она нарекла хина — из Барклей и оставил среди бескрайних земель, испещренных высокими, поросшими мхом и цветами курганами.
— О подозрительности Аспарагуса впору легенды слагать, — прошипел Рубин, прежде чем ушел. — Но раз ты до сих пор не окружена его подпевалами, значит, он поверил, что ты улетела.
Тогда Эсфирь хотелось задать еще множество вопросов. Но голова отказалась размышлять о чем-то, кроме сна. Они с Мраком заночевали под одним из курганов, в замаскированной листвой и ветвями норе. И всё бы ничего, вот только храпел хин до того громко, что со стен крошево земли сыпалось. Эсфирь едва смыкала веки, как подпрыгивала от жуткого «х-р-р».
Казалось, неподалёку кто-то деревья валит.
Ужас!
***
Время текло. Усталость накапливалась. Все чаще Эсфирь впадала в уныние. Все чаще сидела сиднем и глядела в пустоту, катая в уме тёмные мысли о выродках, о прошлом, которое никак не вспоминалось.
Рубин оставил флягу с неведомым питьем, но оно отдавало горечью и намекало, что существо скорее откинет рога, нежели утолит им жажду. Сперва Эсфирь терпела. Но когда сухость во рту стала невыносимой, они с Мраком всё-таки покинули землянку, чтобы отыскать ручей.
Ветра у холмов гуляли страшные. Дули зло и яростно. Гнули престранные растения, громадные и похожие на гвозди. Могучая спина хина служила щитом, но Эсфирь все равно продрогла до костей. Каждый шаг сопровождался шмыганьем. Из носа текло, как из прохудившегося ведра.
Рубин сказал, что Олеандр сам её отыщет. Но когда? Как скоро?
С водицей Эсфирь тоже не повезло. От низины, по дну которой бежала река, исходил зловонный смрад. Чуть поодаль из почвы торчала коряга. К ней крепилась прямоугольная табличка с надписью: «Болотинка».
— Болотинка. — У Эсфирь вырвался нервный смешок. — И не поспоришь. Река-вонючка.
Она повернула назад. Трава под ногами противно скрипела. Сорняки цеплялись за сапоги и заставляли спотыкаться. Это раздражало до того сильно, что Эсфирь чуть не призвала клевец, чтобы воздать гадким злопыхателям по корням. Ну правда! Зачем они пытаются ее уронить?
И Олеандр тоже хорош. И Рубин! Все! Завели её… куда-то. Она не щадила сил, силясь им помочь. Рисковала. А они!..
— Ай!
Браслеты обожгли запястья. Гнев и негодование улетучились. Эсфирь снова кольнула чувство, будто она коснулась чего-то запретного. Будто подступила к тропе, ведущей во тьму. Подступила к грани, за которой существа перестают думать и отдаются на волю инстинктов. Там кажется, что ты сильнее всех. Там очень легко решить, что жизнь иных созданий ничего не стоит.
Эсфирь поежилась и посмотрела на Мрака. В ответном взгляде алых глаз-звезд тоже читался вопрос.
— Они жгут меня уже не в первый раз. — Она приподняла руку и тронула холодные звенья браслета с пером. Украшение блеснуло. — Но никаких ранок не остается. Это странно.
***
Другой ночью Эсфирь видела во снах Геру, испускавшую паутины и грозовые разряды. Видела, как дриады падают, сраженные перьями-лезвиями, как бушуют на песке ураганные ветра.
Эсфирь проснулась в поту. Зачерпнула ртом воздух и села. Листок, сорванный с растения-гвоздя, скатился с ног. Не углядев рядом хина, она подхватила с земли флягу и вынырнула из убежища.
И куда подевался Мрак? Ушел воду искать?
— Милая Эсфирь, здравствуйте, — послышался рядом голос, сладкий, как отравленный сироп. — Я ваш друг.
Из-за соседнего кургана выступил длинноногий дриад с каштановыми волосами до плеч. Голову его укрывал смоляной платок. Частокол клинков на поясе навевал мысли о разделке туш. Но лицо отражало довольно-таки приветливое выражение, а потому впечатление складывалось противоречивое.
Cкажешь «Он красивее цветущей поляны» — попадешь в точку. Скажешь «Он страшнее пещеры, заваленной черепами» — тоже не оплошаешь. Ну правда! Даже украшения дриада виделись двуликими. Взять хотя бы вон то кольцо в виде затейливо скрещенных лепестков. Или другое: золотые змеи, переплетаясь телами, смотрят друг на друга с широко раскрытыми пастями. Глаза им заменяют топазы, на клыках висят ядра изумрудов.
А ведь дриад представился Эсфирь «другом». Наверное, его и правда можно было бы так назвать. Добрый друг. Добрый друг, который охотнее выпотрошит собеседника, нежели угостит ужином.
Впрочем, одно другому не мешает, верно? Кто посмеет запретить Доброму Другу сначала накормить кого-то, а потом наделать в животе бедолаги столько дырок, что вся еда вывалится обратно, приправленная кровавой подливой?
Интересно, он умеет зловеще хохотать? Эсфирь оглядела дриада и заприметила на его бедре еще и хлыст.
Дриад широко улыбнулся, отчего его тонкие усики зашевелись совсем как паучьи лапки.
— М-м-м, — протянул он и постучал пальцем о палец. — Пожалуй, начнем с главного. Аспарагус желает вам скорой смерти, я, в свою очередь — долгих лет жизни и процветания.
Устоять на ногах оказалось непросто, и Эсфирь все-таки глотнула из фляги Рубина. Неведомая водица обожгла горло. Проще не стало, зато тело вмиг разогрелось.
— М-мы знакомы? — вырвалось изо рта, когда она совладала с окаменевшим языком и отдышалась.
— Мое имя Каладиум, — промурлыкал дриад. — И так уж вышло, мне есть что вам предложить. Выслушаете?
Эсфирь моргнула, вслушиваясь в отголоски покалываний, разбежавшихся по телу. Разум пробудился, приказывая улетать. Но вместе с ним оживилась и память, шепнувшая: «Мрак не вернулся».
— К-ко-конечно. — Эсфирь переступила с ноги на ногу.
Каладиум позволил застывшей улыбке сделаться шире. Хотя, казалось бы, куда шире? Его губы и так растянулись до ушей — чудо, что еще не лопнули. А ряд белоснежных зубов столь отчетливо выделился на злато-бронзовой коже, что казался чуждым, наспех прилепленным.
— Одной ночью я прогуливался у Морионовых скал, — возвестил он тоном, какой может позволить себе существо, привыкшее повелевать. — Моя подруга протянула вам руку помощи. Припоминаете?
Ох! Сердце Эсфирь ударилось о ребра. Ноги вмерзли в стылую землю, язык задеревенел. И единственное, что она смогла сделать — кивнуть.
— Дивно, — пропел Каладиум.
— Вы убежали! — взвизгнула Эсфирь, обретя дар речи. — Я хотела поблагодарить вас и…
— Погодите-ка. — Дриад приложил указательный палец ко рту, заставляя ее прикусить язык.
Завитки его ушей распрямились. Взор помрачнел и теперь еще хуже сочетался с радушной улыбкой — лучше в петле удавиться, чем повернуться спиной к тому, кто так смотрит. Каладиум вскочил на валун и огляделся с таким видом, будто отовсюду ждал нападения.
Странно. Вокруг не виделось ни души. А слух тревожили лишь плеск ручья и свист ветра.
Но вдруг за темнеющими вдали растениями прошмыгнула тень. Эсфирь тряхнула головой. Решила, что привиделось. И в тот же миг сумрак вспорол рев, пробирающий до костей. За ним подтянулся еще один, еще и еще.
Крики летели от Морионовых скал, черными крыльями застывших между лесом и курганами.
Рука Каладиума юркнула под складки плаща. Вытащила оттуда целиком позолоченный кинжал, заточенный столь усердно, что лезвие могло бы померяться толщиной с лепестком цветка. Со звуком, похожим на свист, клинок взлетел. Кувыркнулся. И снова прилип к смуглой ладони.
Эсфирь хотела спросить, кто кричал, как осознание пробило головушку разрядом молнии. На радостях она даже подпрыгнула — и копна завитушек подпрыгнула вместе с ней.
Крик донесся издалека. Но ей уже не единожды приходилось слышать его из пасти хина.
Непонятно только, почему ныне рёв напоминал стайную перекличку. Но…
— Не страшитесь, господин Каладиум, — заявила Эсфирь, расчесывая пальцами перепутанные кудри. — Это мой друг хин. Он спал, но… Не знаю. Похоже, очнулся и решил прогуляться.
— Ах да, хин! — Каладиум соскочил с камня. Резким движением раскинул руки в стороны и метнул в холмы две зеленоватые вспышки чар. — Досадно, мне не выпала честь его поприветствовать.
Кругом густела темнота. Но стоило колдовству настигнуть цель, цветы на пригорках подсветились мириадами огней. Как красиво! С губ Эсфирь невольно соскользнул вздох восхищения. В свете цветов тело Каладиума очертило призрачное сияние.
— Давайте начистоту, дитя. — Он прокашлялся в кулак. — Вы одна из тех, кого глупцы нарекают вырожденцами, а мудрецы — двукровными, одарёнными. Для первых ваша жизнь не стоит и плевка. Вторых крайне сложно отыскать. Вы родились под счастливой звездой, дорогая Эсфирь. Моя подруга, как и я, принадлежим к числу последних. Иначе говоря — готовых защищать одаренных от несправедливости мира сего. Поэтому она помогла вам выбраться из пещеры. Поэтому ныне я советую вам последовать за мной туда, где на жизнь вашу никто и никогда не позарится. А случись что — всякое оружие, летящее в вашу сторону, я без тени сомнения остановлю собственным сердцем.
Ни звука не нарушало тишину. Даже ветер, желавший одержать победу в гонке с самим собой, и тот поумерил пыл и подивился на Каладиума. Эсфирь открыла рот, но тут же захлопнула. Возникло ощущение, будто за спиной должно грянуть рукоплескание. Так что она даже опешила, обернувшись и узрев вместо зрителей живописные валуны, на гранях которых скакали блики от мерцающих растений. Могло показаться, она внимала дриаду вполуха. Но нет. Она слушала внимательно. А следом трижды прокрутила услышанное в памяти. Но после каждого круга возвращалась к мысли: «Складно складывается, да что-то не верится».
Как перышко опалить, Эсфирь развесила уши перед существом, по чьим венам вместе с кровью струился обман. Дриад лгал не так явно, как если бы облепил камень перьями и попытался выдать за птенца. Он врал иначе — тонко и вертко. Эту ложь и ложью-то назвать трудно.
Существо просто выкидывает из речи всё, что обычно следует за союзом «но»…
В попытке подловить таких плутов на вранье можно поседеть. Они опаснее, чем мешок, набитый лезвиями. И Эсфирь знала об этом не понаслышке. Чем-то родным веяло от столь вёрткого обмана.
Но заприметить яму — одно дело, а перепрыгнуть — совсем другое.
Вряд ли Каладиум обрадуется, если в чистоте его помыслов усомнятся. Клинки, которыми он увешался, поблескивали, словно приглашая Эсфирь на чудный ужин. И нисколько не намекали, что в случае отказа она сперва послужит им мишенью, а потом и тушкой для свежевания.
Нужно было сразу улететь, — проплыла в сознании полная запоздалого раскаяния мысль.
— Итак, — уронил Каладиум, подобравшись, точно перед броском. Его сиреневые глаза угрожающе сузились. — Смею отметить, ежели у вас есть ко мне вопросы, я непременно на них отвечу.
И опять утаишь лишнее, — подумала Эсфирь, чувствуя, как по телу и крыльям замолотили холодные капли дождя, остужаемые на коже ветром — аж зубы сводило! Заляпанная кровью и грязью кофта вмиг облепила ее второй шкуркой.
Будто решаясь совершить прыжок через пропасть, она сглотнула и тихо выговорила:
— Я не вырожденка.
— Ну разумеется, — последовал высокомерный отклик. — А я, стало быть, плод вашего воображения.
— Серьезно? — Невзирая на издевательский посыл, надежда теплым огоньком вспыхнула в груди Эсфирь.
Каладиум в кулак не то кашлянул, не то коротко посмеялся.
— Это игра слов, дитя. Шутка.
— А-а-а. — Эсфирь поникла. Огонек в груди потух стол же скоро, сколь и разгорелся. — Как с яйцами, наверное.
— С какими яйцами? — Дриад вытаращился на нее так, будто она стояла на рогах.
— Огнедышащими.
Трудно сказать, какие думы в тот миг тревожили Каладиума. Но одно было понятно наверняка: он растерялся. Яйца свое дело сделали, дважды сделали. Сначала Эсфирь сбили с толку, а ныне и дриада — самого красивого, страшного и хитрого из встреченных ею.
Нет, ну а что? Природа не поскупилась ему на блага. К чему лукавить?
— Гм-м. — К левому виску он приложил указательный палец, к правому — острие кинжала.
Эсфирь пристально следила за тем, как кончик целиком позолоченного лезвия елозит по смуглой коже, задевая краешек платка. И тут в голове точно взрыв произошел. Предчувствие опасности — настолько сильное, что чудилось почти осязаемым — легло на плечи грузом.
Дуреха! Какая же она дуреха! Вот надо же было затерять в памяти столь приметный кинжал, по вине которого Гера испустила дух! Выходит, Каладиум убил двукровную? Почему? Испугался ее неистовства? Хотел помочь соплеменникам? А не он ли кичился, что защищает одаренных? Не он ли заявлял, что остановит летящее в их сторону оружие своим сердцем?
Нет! Эсфирь с Каладиумом не по пути. Лишь сейчас она поняла, какую глупость совершила бы, поддавшись на сладкие уговоры. Желание выразить его подруге признательность не шло ни в какое сравнение с жаждой жить, отыскать родителей и вернуть память.
— Я не пойду с вами, — Эсфирь вжала голову в плечи. — Пожалуйста, передайте вашей подруге мою благодарность.
Порыв ветра хлестко ударил по черному плащу. Ткань раздулась. Взвихрилась перед Каладиумом крылом, скрывая лицо — всего на миг, после чего на мир воззрело иное создание. Само собой, дриад не перестал быть дриадом. Просто скинул маску напускного добродушия и сейчас походил на хищника, чья добыча отказывалась добровольно лезть в пасть.
— Уверены? — Он шел к Эсфирь и жестко, рвано, шаг за шагом выплевывал слова в такт шороху сапог. — Быть может, вы передумаете, ежели узнаете, что обвал с Морионовых Скал сошел неспроста, м? Эти скалы заколдованы. Их защиту сложно перебить. Сложно, но можно. Чарами.
— Что?! — Эсфирь не хотела повышать голос, но тот ее желаний явно не разделял: уж слишком велико было потрясение. — Хотите сказать, меня завалили? Зачем? Желали убить?
— О, ради Богов, девочка! — шипел Каладиум, прокатывая лезвие по тыльной стороне ладони. — Ну какая же вы тупая! Истинно, вас желали убить. Ужель это вас изумляет? Привыкайте. Лишь заурядных существ не пытаются убить, а двукровные к таким не относятся.
— Кто?!
— Полагаю, Антуриум. Отец Олеандра.
Истомленный разум Эсфирь переваривал услышанное медленно. А когда перемолол, одну его половину растревожили думы, сколько еще раз ее вознамерятся лишить жизни, в то время как другую опутал горячий, клубящийся ядовитыми парами сгусток гнева.
Убийцы! Кругом сплошные убийцы и обманщики!
Она теребила браслет, щелкала застежку туда-сюда. Шорох чужих сапог растаял в воздухе. Ноздри наполнил запах цветов — удушающий, словно неподалеку разбилась склянка с духами. Эсфирь подняла голову. Каладиум стоял на расстоянии двух-трех локтей и не сводил с нее горящего взгляда. Она чувствовала себя мышью, угодившей под чары змеиного властелина.
Неловкие пальцы сломали замок-колечко. Браслет упал на траву. Эсфирь надумала его поднять, как внутрь лавовым потоком хлынули силы. Чудилось, они пульсируют в унисон с сердцем. Расплываются по крови и вспрыскивают доселе неизведанный, но такой упоительный яд неодолимости.
— Оставаться среди холмов опасно, дорогая Эсфирь. — Каладиум выдыхал горячий воздух. — Услышьте же меня! Удача благоволит вам. Но долго ли то продлится? Везение есть сгнившая лестница во мраке. Один неверный шаг — и падение чревато прощанием с жизнью. Дважды, а то и трижды, вы вырвались из лап смерти. Мы вызволили вас из-под завалов. Что до Аспарагуса…
— С ним мне помог Олеандр, — вымолвила Эсфирь. — Рубин поведал, что Аспарагус…
— Ха! — Губы Каладиума вновь скривились в деланной улыбке. Он вздохнул так, словно был разочарован до глубины души. — Не послужи я нашему дражайшему наследнику подспорьем в нелепой лжи, что вы улетели, Аспарагус вовек не оставил бы вас в покое, поверьте.
Хватит! Надоело! Разум Эсфирь помутился. Чары очарования откликнулись на немой призыв. И её окаймило белесое свечение. Она схватила Каладиума за ворот рубахи и притянула к себе. Его брови поползли на лоб. Он перехватил её руки и оскалился. Она разомкнула губы, поцеловала его — и мир перед глазами взорвался красками. Дурманящий запах дриада очаровывал, заигрывал, порождая в уме жажду вкусить больше.
Каладиум прижал её к груди. Дозволил впитать жар плоти. По-хозяйски скользнул ладонью по спине. И перышки на её крыльях встрепенулись, разбрызгивая влагу. В глубине души Эсфирь понимала — что-то нехорошее происходит с телом. Но клокочущие внутри страсти на корню обрубили путные мысли. С неохотой оторвавшись от податливых губ, она снова к ним прильнула.
Правда, со странным чувством — хотелось ощутить их сладость, но при этом еще и разодрать до мяса.
А ливень между тем усиливался, превращал землю в грязевую трясину. Дождевая пелена застилала всё вокруг. Даже свет цветов на курганах — и тот едва сквозь нее пробивался.
Эсфирь отстранилась от Каладиума и замерзшей рукой смахнула с его скул холодные капли.
— Неплохо, — отчеканил он с мальчишеской, почти озорной ухмылкой.
— Обидно, знаешь ли, — проговорила Эсфирь. — Неплохо? Мне казалось, я хорошо целуюсь.
Она сморгнула дождевые капли и погасила чары.
— О, я вовсе не преуменьшаю…
Он осёкся. Туман в его глазах развеялся. Лицо перекрыла маска ледяного равнодушия.
В воздухе повисло напряжение. Казалось, еще чуть-чуть — и он взорвется фонтаном искр.
Каладиум следил за Эсфирь из-под опущенных ресниц. И под его взглядом каждая мысль в ее сознании истончалась и лопалась, как передутый пузырь. Она отвела взор и увидела кинжал, который он до сих пор сжимал в руке. Из размытой позолоты клинка на нее глядели два глаза: левый залился белым, правый — черным. С уголка губ бежала дорожка смоляной слюны. А виски и щеки, угадывавшиеся за опавшими под дождем кудрями, изрисовали вздувшиеся вены.
Сбоку блеснуло зеленым. Под ногами Эсфирь зашелестело. Лодыжки коснулось что-то склизкое. И она шлепнулась наземь, стукнулась рогами о камень. В ушах расползся звон. Небо закрутилось водоворотом. Прежде чем она опомнилась, запястья и грудь овили дрянные сорняки, пришившие тело к земле. И в тот же миг что-то внутри неё сломалось, высвобождая голод убийства.
Эсфирь рассмеялась. Каладиум отшатнулся от нее, как от сундука с проклятыми драгоценностями.
Хватать, терзать, убивать, — шептало Эсфирь подсознание, когда она разорвала оковы. Вре́залась пальцами и ступнями в землю. Она видела впереди живое существо, но отказывалась признавать в нем того, кто достоин чего-то иного, нежели утолить им голод. Их разделяли двадцать-тридцать шагов, но казалось, что не больше трех. Казалось, стоит Эсфирь напасть — расстояние влет сократится. И жертва падет под оглушительный треск раскуроченных костей.
Чтобы растянуть удовольствие, Эсфирь подступала к добыче крадучись. Ползла на четвереньках и скалилась. Каладиум стоял неподвижно. Тем большим было удивление Эсфирь, когда она прыгнула, а он проехался под ее животом в низком выпаде и сильным ударом всадил в крыло кинжал.
Она вскрикнула. Щеку оросили капли крови — во второе крыло врезался нож с зазубринами.
— Стало быть, боец из вас скверный. — Голос Каладиума звучал глухо и отстраненно. — Прискорбно, но поправимо.
Сердце Эсфирь угомонилось. Застучало тихо и размеренно. Она замерла. Она слышала, за пригорками кое-кто притаился, и ждала, пока эти кое-кто подойдут ближе.
Дождалась. Темнота у холма зашевелилась, словно скомкавшись и очертившись знакомыми изгибами чадящих тел.
Один, второй, третий. Сгорбленные и едва различимые хины выползали на тусклый свет, будто только что рожденные самой ночью.
— Ты окружен! — прилетел издали возглас, глубокий и надрывный, но приглушенный шумом дождя.
— Ах ты ж, хиновы потроха! — проорал Каладиум. — Аспарагус, чтоб тебя!.. Какого…
— Глаза разуй, полудурок!
Аспарагус! Упоминание ненавистного имени отдалось в деснах зудом. Эсфирь обернулась.
Хины наступали со всех сторон, окружали Каладиума. Глухо заклацали зубастые черепа. Вспыхнули и разгорелись на крючковатых когтях чары. Под яростный топот дождя звери кинулись на него друг за другом. Он метнул в землю зеленоватую вспышку и закружился, уворачиваясь от угольных сгустков — с десяток просвистели над головой, четыре-пять лизнули плащ и штаны. Двум хинам он позволил приблизиться, а потом швырнул в них выхваченные из-за пояса лезвия и сжался в комок, пропустил над макушкой черный сгусток.
Пара хинов упали, как подкошенные, омыли траву черной кровью. А третьему прыгнувшему Каладиум распорол живот выскочившими из наруча шпорами-лезвиями.
Эсфирь не ведала, сколько времени минуло с начала сражения. Но чувствовала: еще немного, и её душевной болью можно будет без огнива воспламенять свечи, а гневом сравнивать с землей горы. Хинов! Ее друзей-хинов вырезали прямо на ее глазах, а она отползла к холму и сидела сложа рога, потому что никак не могла вытянуть из крыла ножик с зазубринами!
Валуны, на которых возлежали крылья, омывали ручьи крови. Но как она ни долбила по рукояти-шипу, как не раскачивала туда-сюда, лезвие накрепко въелось в крыло.
Она моргнула раз: Каладиум перескочил через обездвиженные тела. Два: почва содрогнулась, из нее с грохотом выпорхнули корни. Три: несколько хинов попадали, опутанные корнями.
Щелкнула застежка ремня. И уши заложило от хлестка. Скрученный мотком кнут развернулся, взвился над головой Каладиума. Тотчас из-за кургана на поле сражения вылетел другой дриад верхом на скакуне. Левую половину его лица перекрывала до боли знакомая древесная маска.
— Убери хлыст — не поможет! — взревел он и направил зверя в гущу драки.
Каладиум и не подумал исполнять приказ. Кнут со свистом рассек воздух. С гулким шлепком овил ногу хина. Тот рыкнул, подался вперед. Но удавка не дозволила сделать и шага. Дриад рванул хлыст на себя, и зверь шлепнулся спиной в лужу.
Хины подняли вой. Затопали. Завертели мордами. Вре́зались когтями в почву и понеслись кто куда, испуская с боков удушающий дым и расплескивая слякоть.
Эсфирь увидела, как к Аспарагусу черными тучами летят чары хинов. Как он прижимается к спине скакуна, ускользая от ударов, а затем хватает его пятками, рвет поводья в сторону чащи целящихся лап. Часть хинов кинулась врассыпную. Он промчался мимо них на полном скаку. Вырвал мыски сапог из стремян и сошел на землю в кувырке.
Сверкнуло. Обнажив меч, Аспарагус широким резком распорол двум хинам глотки. А Каладиум насадил на клинок еще одного. И зверь едва ли не повис на лезвии, утратив желание кусаться.
Эсфирь слышала ругань и проклятия, свист хлыста и лязг металла. Вжалась в валун, сотрясаясь всем телом. Смежила веки. Распахнула и вскрикнула. К бедру прикатила дымящаяся морда. Несмотря на расставание с телом, она до сих пор щелкала зубами, но позже замерла с разомкнутым ртом.
Силы растеклись по венам Эсфирь. Разум снова помутился. Она поднялась и расправила плечи. С пальцев потекла тьма. Пучину звуков начало заглушать нарастающее гудение. Хины, стайка мельтешащих черных точек, попрятались — кто в тенях растений-гвоздей укрылся, кто в норах под курганами. Остались только два замерших пятна с ничего не понимающими лицами. Две надоедливые, не достойные жизни кляксы: Каладиум и Аспарагус.
— Темные отродья! Нечисть треклятая! — прорычал Каладиум. Он сплюнул кровь и постучал ладонью по длинному уху. — И откуда их столько повылазило? Не пойму, это они шумят?
— Великий Тофос! — Аспарагус уже смотрел на Эсфирь.
Она светилась. Светилась всё ярче и жарче, подобно солнцу, сорвавшемуся с небесных цепей и опустившемуся на землю. А из пальцев испускала мрак, который сгущался плотнее и плотнее и окаймлял воздух вокруг дриад движущимся лассо.
Мрачное лассо впиталось в почву. Из неё выросли двенадцать теней — рогатых, с перепончатыми крыльями и кожистыми, увенчанными лезвиями, хвостами. Тени окружили дриад. Взялись за руки и повели хоровод. Заплясали, выбивая копытами беззвучную дробь.
— Нужно уходить! — взвыл Аспарагус, тщась перекричать гул и растирая слезящийся глаз.
— Куда, Боги милостивые? — Каладиум прижимал ладони к ушам, по мочкам и скулам стекали кровавые полосы. — Куда?!
— Боль! — отдала приказ Эсфирь и взмахнула крыльями.
Ветер рывком подхватил её, поднимая выше и выше. Тени слились воедино. Превратились в плюющуюся тьмой стену. Ночь разорвал леденящий душу вопль. Несколько ударов пришлись на Каладиума. И он упал на колени. Впился пальцами в голову — мелкий и жалкий, в изодранном одеянии, перемазанном алой и черной кровью.
Аспарагусу тоже достался удар тьмы. Но он устоял. Вновь и вновь он ускользал от мрака в шатких поворотах. Вновь и вновь обращал к небесам дурной взгляд и разжигал на ладони пару невзрачных искр. И отбивался, отбивался, отбивался, размахивая клинком, как сумасшедший. Меч так вращался в его сотрясаемых дрожью руках. Аспарагус был скор, словно вихрь.
И клял на чем мир стоит и выродков, и Каладиума, и Антуриума, и…
Эсфирь зависла в воздухе. Закрутилась веретеном, впитывая накопленные свет и теплоту.
Застыла, выдохнула.
Вздохнула.
Сомкнула ладони лодочкой у живота и направила к дриадам ослепляющую волну света.
— Ежели выживу, — выпалил Аспарагус и припал к земле, — клянусь, я убью тебя, Олеандр!
— Олеандр, — медленно и четко процедила Эсфирь, не обращая внимания на хрипы дриад.
Перед внутренним взором с кристальной ясностью предстало лицо цвета корицы с колючими зелеными глазами и двумя родинками на щеке. И сердце екнуло, ярость улетучилась.
Волна света почти накрыла дриад, но Эсфирь перенацелила ее к холму и полетела к Морионовым скалам.
Тягучее шипение доносилось в спину. Поредевшая стая хинов вынырнула из укрытий и устремилась вдогонку.