Из бездны забвения Олеандра вырвал перегуд голосов. Он приподнял тяжелую, словно отлитую из стали, руку и растер веки. Нашарил по соседству с ухом край пледа и укрылся им с головой. Не помогло. Гомон беспощадно истязал слух, не дозволяя предаться сну.
Зелен лист, дриады — чтоб у них типуны на языках выскочили! — опять перемывают кому-то кости.
Он откинул покрывало. Не отрывая спины от ложа, согнул ноги в коленях, дошагал ими до края ложа. И рухнул на пол, потому как верхняя часть тела отказалась принимать вертикальное положение.
— Ой! — послышался неподалеку робкий возглас Сапфира. — Ты очнулся. Как себя чувствуешь?
— Как дряхлый старик, окоченевший на морозе, — сиплым и будто чужим голосом промямлил Олеандр.
Под кожей, спицами вонзаясь в мышцы, расползалось онемение. Кряхтя и постанывая, он приподнялся на локтях и стиснул зубы до того крепко, что в челюсти щелкнуло. Боль клыками и когтями вгрызлась куда-то в поясницу, под ребра. Перегородка, отсекавшая воспоминания, треснула, разлетелась вдребезги, и они хлынули в голову ледяными волнами.
Смерть Гинуры от лап вырожденки, судный лист, пожар, отравленный дым, Фрезия, посох рек о озер и…
Сердце, уколотое болью потаенных обид, стукнулось о грудь раз, другой…
Глендауэр!
Олеандр вспыхнул, как спичка, и сел, чувствуя во рту противное жжение. Он вспомнил бледную ладонь брата, подсунувшую ему письмо. Потом в памяти зияла дыра. Затем его тащили, тянули, несли куда-то на носилках. Следом он снова потерялся в безвестности. И вот очнулся в провонявшей потом и целебными травами хижине. Кажется, в лекарне.
— Давай помогу, — прозвучало над ухом, и он позволил прохладным рукам затащить себя на ложе. — Тебе что-нибудь нужно?
— Понимание, уважение и чтобы от меня все отстали, — тихо, сберегая израненное горло, проворчал Олеандр.
И провел ладонью по груди, прикрытой туникой. Ткань пахла ореховыми благовониями. Беглый взгляд — и мимолетная догадка обернулась явью. Его переодели. Блеск! И где теперь искать письмо? Любопытно еще, куда запропастился океанид, который его настрочил?
Сбежал? Снова? Трус! И хватило же ему дерзости вломиться в поселение!
Ах да, Глендауэр ведь у нас — великий покровитель угнетенных, сердобольная душа! Жаждал помочь? Да в гробу Олеандр видал его помощь! Достаточно горя он нахлебался от брата.
И лучше бы Глену исчезнуть из леса!
Легкий ветерок, напоенный запахом цветов, прорвался через приоткрытые ставни и остудил кипящую кровь. Олеандр втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Отер взмокшие руки о плед и осознал, что елозит по слежавшемуся ложу. Под потолком, заливая хижину теплым светом, мерцали три златоцвета. Только они и рассеивали мрак, выхватывали из тьмы изломы сизых крыльев. Правое опутывали тряпицы, пропитанные, судя по сладковатому запаху, отваром из столистника.
Сапфир устроился на краю перины, зажав ладонь между колен. Его левое предплечье — явно сломанное и примотанное к лубку — покоилось на лоскуте ткани, подвязанном за шеей. Неподалёку от ореада у бочки с водой сидел Душка. Один из лепестков на его бутоне-тушке почернел.
— Бедняга, — Олеандр закусил губу и снова поглядел на Сапфира, потом перевёл взор на его перевязанное крыло.
— Пожар ни при чем, — пояснил ореад с той улыбкой, какая расцветает на лице существа, прикоснувшегося к теплым воспоминаниям. — Я еще на склоне поранился, в бою с вырод…
— Считаешь, мне есть разница? — просипел Олеандр. — Тебе должно возвратиться на Ааронг, Сапфир. В Барклей творится страшное. Ты верный друг, но…
— Полно тебе, — перебил его Сапфир, — я не улечу. Сам подумай, ты бросил бы приятеля в миг нужды? Нет-нет! Не отвечай, я и так все знаю. И прекрасно понимаю, что тебя тревожит.
— Ничего ты не понимаешь, — произнес Олеандр и схватился за горло. — Мне легче заранее спровадить, нежели потом расхлебывать. А если ты умрешь? Что тогда? Пало восемнадцать дриад, Сапфир. Восемнадцать!
— Уже сорок.
— Что?!
Олеандр потерял дар речи. Икнул, ощущая, как потеют ладони, а во рту, напротив, пересыхает. Обугленный листок сорвался с предплечья и, покачнувшись, улегся на плед.
— Да-а, — Сапфир поник. — В общей сложности сорок. Мне жаль. Пожар охватил дом владыки Антуриума сразу. Никто и дыма не успел почуять. Это был, гм-м… Даже не знаю. Взрыв? Громыхнуло — и все в огне. Слышал, у дома правителя в тот миг кто-то беседу вел. Так их аж на ветви отбросило…
Он продолжал говорить. И каждое его слово увековечивало на душе Олеандра рану за раной. Сейчас он уже не мог отринуть чувства, увяз в них, задыхаясь. Вгони он под ногти иглы, боль была бы не столь сильной, как теперь от осознания, что пожар унес жизни двадцати двух соплеменников. Еще тридцать пребывали без сознания. Зефирантес и Фрезия числились среди выживших, но ежели жизни первого ничего не угрожало, то жизнь второй висела на волоске.
Повествуя о ее самочувствии, Сапфир выражался сбивчиво. То и дело поправлялся, путался в лекарских определениях. Силясь уловить суть его речей, Олеандр будто нитку среди колючих лоз выискивал. Но в итоге, предположив, что Фрез впала в глубокое забытье[1], попал в точку.
Попал — и страх разрядом ударил по вискам. Ворох дум, вертевшийся в сознании, истаял. Остались лишь погруженная в полумрак хижина, урчание Душки и многоголосое щебетание дриад за окном.
Олеандр тяжело дышал, сжимая и разжимая кулак. Верно, Сапфир догадался, что продолжение беседы смерти подобно, поэтому вжал голову в плечи и хранил молчание. Только нервно улыбался, отчего его глаза, и без того похожие на щели, сужались до черточек.
— Фрезия… — Олеандр сглотнул, принуждая себя к спокойствию и сосредоточенности.
Дуреха! Ну какая же Фрез дуреха! Вокруг беспредел творится, а она опять по дому правителя решила побродить. На кой она туда пошла? Вот уж навряд ли за тем, чтобы потушить огонь. Скорее, хотела под шумок переворошить шмотки суженого. А вдруг он припрятал там дары от некоей девицы, дерзнувшей покуситься на чужое добро?
Откровенно говоря, Олеандр не ведал, что оскорбляло его больше. Очередная прогулка суженой по обители его отца — внимание! — владыки клана. Ее убеждённость в том, что жених — похотливый недоумок, который не додумается сокрыть следы блуда. Или заурядное недоверие.
— Где она? — хрипло вопросил Олеандр, уже не чувствуя ни гнева, ни слабости. — Куда ее уложили?
— Э-э… — Сапфир задумчиво уставился на игру теней, бродящих по стене. — Так над нами, в верхней лекарне.
— Схожу к ней, — Олеандр сунул ступни в сапоги и поднялся, поковылял к двери на неверных ногах.
— Эй, погоди! — возопил Сапфир. — Ты ведь не оклемался толком!
— Оклемался.
— Но…
— Но что?! Что «но»?!
Пнув с досадой подвернувшийся под ногу мешок с травами, Олеандр подхватил волосы опояской и замер, пришпиленный тусклым взором синих глаз. В поле зрения проявилось бледное лицо — непроницаемое, как вырезанная из камня маска.
— Выслушай меня, будь любезен. — Крыло Сапфира раскрылось перед дверью с таким звуком, будто кто-то встряхнул покрывало. — Я беседовал с дриадами. Немного, самую малость…
— И? — Олеандр пересилил сопротивление охваченного болью тела и плюхнулся на стул. — Допекли?
— Не совсем. — Ореад почесал когтем макушку. — Хотя они… весьма бойкие и словоохотливые.
Бойкие и словоохотливые? Серьезно?! Что ж, Олеандр отложит эти определения в памяти, чтобы в следующий раз, рассуждая о собратьях, выражаться чуть поизящнее, чем «Они жадные до сплетен болтуны, гораздые выпотрошить из чужих шкафов все скелеты, только дай шанс. Бодрствуют от рассвета до заката. Но влет оживают ночью, возможно, даже восстают из мертвых, ежели поблизости кипят страсти и пахнет жареным».
— Ты… — снова подал голос Сапфир. — Я… вызнал о судных листах. О всяком вызнал, словом. И Рубин…
Рубин! Ну конечно! Попытка обелить Змея через три, два, один…
— Дриады думают на него, — с нажимом произнес ореад. — А я не верю, что он причастен к поджогу. Ведаю, мы братья…
— Не кровные.
— …но он не мог так поступить. Рубин не посмел бы навредить владыке Антуриуму. Он уважает его, а тебя и вовсе боготворит со дня встречи. И не гляди на меня столь… огненно. Не мог — и все тут!
Спору нет, Сапфир — истинный сын своего народа, воплощение скромности и добродетели. В мире, где войны развязываются по дуновению ветра, дети порою прирезают отцов и матерей, а брат умерщвляет брата ради перехвата власти, ореады, пожалуй, остались единственным кланом, чья история не запятналась. Такая себе цветущая ветвь на гнилом древе.
Трудно уверовать, но прославляли их исключительно благими речами.
С другой стороны, сколько существ — столько и воззрений. Каждого не расспросишь.
— Почему ты молчишь? — Веки ореада дрожали, голос упал до шепота. — Думаешь, я заблуждаюсь?
— Я не слишком жалую совпадения, Сапфир, — ровным тоном, взвешивая каждое слово, молвил Олеандр. — Зачастую за ними кроются неразгаданные закономерности. Наша с отцом обитель вспыхивает. Воздух напитывается отравой, братец твой под шумок чешую сворачивает… Да, он не поджигал дом. Подозреваю, просто передал смутьянам чары.
— Зачем, великий Тофос?! — взвизгнул ореад. — Нелепица какая-то! Но… Ладно, предположим. Тогда он, наверное, не сознавал, кому их дарует. А сбежал, потому что испугался заключения под стражу.
В соображениях Сапфира прослеживался смысл. Рубин и правда мог вручить смутьянам — очевидно, кому-то из подельников Каладиума — чары, так сказать, по дурости, не понимая, чем чреват столь сомнительный поступок. Другой вопрос: почему он не поведал о содеянном Олеандру? Не выдался шанс? Быть может, Рубину угрожали? Быть может, прижали к стенке и выудили ядовитое пламя силой? Спорный вывод. Тогда он разобрал бы, что дриады замыслили недоброе. А последние, заполучив желаемое, устранили бы ненужного свидетеля.
Или нет?..
Олеандр попытался рассмотреть случившееся под разными углами. Потыкался то так, то эдак, но упирался либо в противоречия, либо в вопросы, которые влекли иные вопросы. Вывод: нехватка сведений. Из пары капель краски картины не нарисуешь — и хоть ты листву с рук обдирай. Посему ему ничего не оставалось, кроме как признать неоднозначность произошедшего.
На что он получил ожидаемый вопрос:
— И что нам делать?!
— Не знаю. — В голове Олеандра сплелся клубок из чувств и помыслов. — Я пока что слабо понимаю, что произошло. Подставили Рубина? Надурили? Бывает, что поделать! Мир полнится лжецами. Ему следовало рассказать мне о промахе. Излить душу и оправдаться. Побег — не решение. В самом деле! Первый раз, что ли? Рубин и раньше ерунду творил, а потом приходил ко мне — мол, Олеандр, помоги. Почему он сейчас так не поступил? Ты прости меня, Сапфир, но побег твоего брата наводит меня на мысли о его сознательной причастности к злодеянию. Он изменился, ведаешь? Кричал недавно, что он — не сын Цитрина. Давил в себе дракайна… Честно, я с трудом узнал его, когда увидел. Он на феникса стал похож!
— После боя у моря меня травяными настойками опаивали, — признался Сапфир. — Я всё время спал. Вроде Рубин заходил ко мне. Но мы так и не поговорили. Я… Боги, нет! Не верю, что он пошёл бы на такое…
Олеандр только развёл руками и добавил:
— Верю… Не верю… Как было бы прекрасно, если бы мы могли так хорошо знать существ. Тогда любые разбирательства и суды отпали бы за ненадобностью. Достаточно было бы опросить близких провинившегося.
***
Спасибо Сапфиру — последний разговор повлиял на Олеандра, как ведро водицы, вылитое на костер. Теперь он мог размышлять трезво. И решил не мчаться к Фрезии со всех ног.
Сапфир обмолвился, что от разрушения дом владыки Антуриума уберегают морозные подпорки, сотканные океанидом. И тишина сомкнулась в лекарне сродни огромному кому слипшихся лоз.
Лишь на долю мгновения губы Олеандра разомкнулись, чтобы произнести: «Не упоминай о танглеевце, мне всё равно». Но язык будто одеревенел, не желая выносить в мир столь явную ложь.
С Олеандра сошло семь потов, покуда он снова разлепил губы:
— Где он?
— Сбежал. — Склонившись над тумбой, Сапфир уже накапывал в чашу с водой успокоительное.
Сбежал! Кто бы сомневался! Олеандр усердно растирал виски, отмечая, что боль перестает докучать.
— Ты сколько смешал? — Судя по частому перестуку капель, разбивавшихся о воду, немало.
— Пятьдесят, — произнес Сапфир и передал Душке другую чашу с водицей. — Еще десяточек — и тревоги отступят.
— Сколько?! — У Олеандра волосы на затылке зашевелились. — Хочешь, чтобы я успокоился навсегда?
Пробка, подцепленная крючковатым когтем, заткнула флягу с настойкой. Сапфир шаркнул крылом по полу и склонил голову к плечу. Сощурился. Меньше всего он сейчас напоминал юношу, одаренного завидным умением сохранять благое расположение духа перед лицом опасностей. Куда больше он походил на птицу, присматривавшуюся к ползшей мимо добыче.
— Это Глендауэр? — Прозорливую такую птицу, не ведающую, какие норы безопасны для разведки, а какие — таят погибель.
— Его разыскивают? — Внутри Олеандра все перемешалось. Он уже не понимал ни себя, ни своих ощущений. — Я прав?
— Прав.
Плохо. Для Глена слово «розыск» звучало как приговор. Будь на его месте иной танглеевец, парня просто спровадили бы восвояси, ведь он спас жизнь наследнику клана дриад. Но сын Дуги́ — дело другое. На долю Глена выпал указ, велевший стражам задержать его и приговорить к казни.
Боги! Олеандр залпом осушил чашу и выбежал во двор. Он надеялся отыскать кого-то из старших хранителей до того, как дриады сообразят, что пора воскликнуть: «Наследник!» Не успел. Пара-тройка шагов — и шумиха смолкла. Его настигло стойкое ощущение, будто он вот-вот примет на щит атаку войска, и его раскрошат в пыльцу, даже ноготка не останется. Соплеменники, роившиеся под навесом из листвы, глядели на него сродни голодающим, выискавшим плодоносный кустарник.
Им-то хорошо — насытятся досыта. А о бедном растении кто-нибудь удосужился подумать? Не только ведь ягоды оборвут, но и ветви и листву до крох обглодают!
Миг подступившей дурноты Олеандр прозевал: вот он взирает на побледневшие лица поселенцев и тонет во мраке, а вот уже сидит на лавке подле Сапфира и жмурится от сползавших на веки капель пота. Перед глазами снова плыли цветные пятна, в ушах порхали скрипучие вздохи и выдохи.
Стражи быстро пришли на подмогу. Когда Олеандр очухался, от оголтелой толпы его отрезал венок зеленых плащей с шипами.
В ночи звенели, колотя по мозгам, отчаянные выкрики:
— Что происходит, наследник? — Коренастая девица в алом платке, расшитом золотыми нитями, выглянула из-за плеча хранителя. — Чего нам ожидать? Почему вы таитесь?
— Где владыка? — провопил рядом с ней травник. Его кожаный жилет, накинутый поверх рубахи, весь скособочился. — Куда он ушел? Где архихранитель? Зачем он сложил полномочия?
— Огонь!..
— Змей?..
— Почему?..
— Олеандр!..
— Наследник!..
Олеандру захотелось сбежать. Проораться до разрыва легких и уползти в укрытие, как изувеченному воину с поля брани. В душе заворочались обида вперемешку с негодованием: первые ростки смуты по какой-то причине не породили в клане ни тревоги, ни переполоха, бывалый распорядок омрачился лишь пересудами. Хотя, казалось бы, столь жуткие трагедии как гибель собратьев от лап выродков и подброс судных листов, происходят редко. Но стоило беде коснуться многих дриад напрямую, они взбесились. Перетрухнули, известное дело. Каждый из них считал, что его хижина с краю. И невзгоды непременно обойдут её стороной.
Как бы не так, господа! Получите и поставьте оттиск. Головешке, упавшей в кусты, подвластно уничтожить лес.
Само собой, Олеандр сознавал, что на горбу его пристроился мешок ответственности за благополучие и покой собратьев. Сознавал. Но рассудок упорно велел помалкивать, предвосхищая ураган вопросов, который точно пригвоздит его к ложу — никаких выродков и пожаров не нужно.
Безмолвный крик шуршал в сплетении ладоней тяжелым дыханием. Олеандр так и восседал на скамейке, сжавшись в сопящий комок. Суматоха, казалось, поутихла. Хранители расступились.
И тут из толпы вылетел плод. За ним просвистел второй, третий. Сапфир не растерялся. Вскочил — и воздух напитался переливами его чар. Щербатый валун вырос перед лавкой и пошатнулся, заклёванный градом снарядов. Свистнули, покидая ножны, десятки лезвий. Стражники, притаившиеся на ветвях, вскинули арбалеты.
Поднялся крик. Дриады разбежались, заслоняясь предплечьями. Кто-то спрятался за деревьями, другие ломанулись к дверям хижин. Запела тетива. И стрела, разрезав ночь, вгрызлась в траву у ног девчушки.
Ужас сковал глотки дриад почище стянутых на шеях удавок. В сторону скамейки никто не решался даже смотреть.
Олеандр тоже молчал, переваривая узримое. Молчал до того долго, что молчание едва не переросло в жест одобрения.
— Никаких нападений! — немедленно выкрикнул он, невзирая на израненное горло.
Эпоха Стальных Шипов: вот чем разило от воинов, ощерившихся лезвиями против «своих». А что хуже — это сработало.
Прежде Олеандр не понимал, почему отец — ярый противник насилия, пыток и тирании — надламливает стальные устои с осторожностью, даже с опаской. Теперь все прояснилось.
Эониум не был властным, он был властью. Он пал, но дело его живет и отравляет умы по сей день. И выдавливать столь едкий гной нужно по капле.
— Наследник? — Чернобородый здоровяк-хранитель, на плечах которого красовались серебряные лозы, вынырнул из-за лекарни. — Благой ночи. Прикажете задержать провинившихся?
— Не прикажу, — тихо произнес Олеандр. — Мы не в Эпоху Стальных Шипов живем. Скажи мне…
— Рипсалис.
— …Рипсалис. Постой-ка, кто?
Вот кого-кого, а бывалого архихранителя, предшественника Аспарагуса, Олеандр увидеть не ожидал. Среди дриад Рипсалис был своеобразной легендой, бойцом, выжившим в схватках, где его товарищей размололи в прах. Он трудился на благо клана еще при Цикламене — отце Эониума. Отсюда и отличительный знак на плаще — серебряные лозы.
Рипсалис по праву считался самым опытным хранителем леса, награжденным затейливым прозвищем «Смерч, вьющийся над костями недругов».
— Вы не договорили, — вымолвил он и перекинул меч в левую руку, на которой не доставало двух пальцев. — Ежели изволите: я возвратился в ряды стражей по просьбе Аспарагуса.
Точно! Зефирантес, помнится, упоминал, что после бойни у моря Аспарагус призвал на подмогу былых сослуживцев. Очевидно, Рипсалис был одним из тех, кто откликнулся на зов.
— Ты… — Олеандр ухватился за ладонь Сапфира и уравновесил тело на неверных ногах. — Вы видели его отступную?
— Все уже видели, — Рипсалис кивнул. — Осмелюсь предположить, вы желаете поведать, что теперь хранители подчиняются вам? Что ж, никто не спорит. Повелевайте, наследник. Не робейте.
Олеандр открыл рот, но слова повисли на кончике языка. Возможно, к лучшему, потому что от неуёмных бесед по горлу разливался огонь. На лице Рипсалиса, наискось пересеченном двумя скукожившимися шрамами, проявилось сочувствие. Он едва уловимо взмахнул ладонью — и клинки стражей, описав в воздухе дуги, спрятались в ножнах. Никто не посмел перечить Смерчу.
В кромешной тишине хранители разбрелись, помогая ошарашенным собратьям опамятоваться.
Наверное, прав был Каладиум. Дриады и правда потеряли страх. Постепенно, рассвет за рассветом ведя быт и понимая, что никто не лишит их голов за малейшую оплошность.
Сегодня история шагнула в прошлое — в стальную клетку, туда, где властвовали гнет и насилие.
Олеандр никогда не умел общаться с дриадами. Порой даже думал, что глубокий разлом в его сознании произошел до кончины матери и прощания с братом. Еще в детстве, когда все потуги поладить с собратьями заканчивались одинаково: он пытался поддержать беседу, высказывал смелую мысль — например, подвергал сомнению существование Творцов — и соплеменники глядели на него, как на полоумного. И без того замкнутый, скоро он превратился в этакого птенца-отщепенца, который заклюет всякого, кто подползет слишком близко.
Но сейчас Олеандр точно знал, что сказать:
— Стальные Шипы не возвратятся! — И в голосе его слышался шелест ветра, порожденного лесом.
Ужас не стерся с лиц поселенцев. Только в глазах некоторых забрезжил свет успокоения. И все же Олеандр не сомневался, что остался понятым.
— Клянусь честью, позже я объяснюсь с вами, — добавил он. — К сожалению, не во всех догадках я уверен. К тому же я не ведаю, сколько врагов притаилось в клане. Мне не хотелось бы делиться с ними выводами. Придёт время, и вы всё узнаете. Я взываю к вашему терпению. И прошу о доверии.
Он глянул на Рипсалиса.
— А вас я прошу отозвать стражу, разыскивающую океанида.
Удивительно, но Рипсалис даже не попытался возразить. Никаких тебе «Зачем? Вы уверены?» Никаких напоминаний, мол, океанидам запрещено бродить по лесу без дозволения, а уж тем более — вторгаться в поселение.
— Ваша воля, — только и выдал Рипсалис и кивнул на узкий коридор между лекарнями. — Отойдём?
— Я быстро, — Олеандр посмотрел на притихшего Сапфира и шагнул за волочившимся по земле зеленым плащом.
— Вам рассказали, — произнес Рипсалис, — что огненный взрыв остановил сердца воинов, кои вели беседу у дома владыки?
— Их взрывом отбросило.
— Верно. Но важно иное… — Рипсалис замер и обернулся. Его глаза сверкнули из-под спутанных волос, ниспавших на лицо. — Одна барышня поведала, что стражей тех подвел к хижине Клематис. Сперва он поддерживал беседу, затем ушёл. И вскоре…
— Рвануло, — понял Олеандр.
— Истинно.
Что ж, вывод здесь напрашивался единственно-возможный: скорее всего, Клематис и поджег дом.
— Мы не сумели его отыскать, — шёпотом продолжил Рипсалис. — Полагаю, он сбежал. Как и Птерис. Его в последний раз видели на поляне. Там, где вы на вырожденку наткнулись.
— Эти дриады, — проговорил Олеандр, — которых отбросило. Тела уже опознали?
Рипсалис щёлкнул пальцами, подзывая седобородого воина с лозами на плаще. Тот коротко поклонился и вытащил из кармана шаровар сложенный вдвое листок. Олеандр тут же перехватил бумагу и развернул. Палец заскользил по столбцу имен: Аукуба, Паслён, Клузий, Циссус, Седум. Не то чтобы он знал всех хранителейпоголовно. Но упомянутые, как помнится, некогда обнажили мечи и выжили в бойне с двукровными детьми Азалии.
Азалия! И снова удар снова пришелся на тех, кто ей подгадил. Совпадение? Как-то не верится. Зелен лист, Клематис разом свершил две пакости: и стражей погубил, и дом неугодного владыки поджег.
Лихо!
Судные листы у павших хранителей не нашли, но… Но полно! Тут всё ясно.
Каковы выводы? Каладиум и правда мстит за Азалию? Умозаключение встретило в голове Олеандра протест, сводящийся к сути: «Бред какой-то». И все же на него снизошло просветление. А когда жертва козней прозревает и видит, куда нацелены стрелы, у нее появляется шанс увернуться и спрятать мишени.
— Благодарю за сведения, — Олеандр взмахнул ладонью, спроваживая Смерча. И окликнул ореада: — Сапфир!..
— Страшный какой, — произнес Сапфир, заходя в тень. — Никогда его не видел, кто это?
— Смерч — самый опытный хранитель Барклей, — Олеандр пошатнулся. Обтёр залитую потом шею рукавом, натянутым на ладонь. — Даже я его никогда не видел. Но сейчас о другом. Мне нужна твоя помощь, не откажешь? Нужно пролистать летописи. Меня интересует резня шестнадцатилетней давности. Вернее, стражи, которые ее пережили, а еще их дети. Только дриад выписывай. Океанид опусти.
— Что за сражение? — Сапфир прищурился.
— Близ Морионовых скал. Последняя битва Стального Шипа. В ней же погибли двукровные дети Азалии. Ветхий такой фолиант, обернут листком с Вечного Древа. Он выделяется.
Одним из безусловных достоинств Сапфира была ненавязчивость. Он явно не понимал, что происходит, и все же ответил согласием. Но прежде чем удалиться, вручил Олеандру ещё один листок — белоснежный.
— Углядел в твоих шароварах, пока тебя переодевали, — бросил ореад. — Подумал, вдруг Глен оставил.
Проклятие! Олеандр стиснул кулак, натягивая каждую мышцу; словно напряжение могло погасить вспыхнувшую ярость и придать решимости. Читать? Не читать? Он протяжно выдохнул и развернул послание. Взору предстал чистый лист, не замаранный и точкой, не то что буквой.
Глендауэр что, насмехается? Олеандр надорвал послание, как разум настигла догадка. Невидимые чернила! В былые лета они с братом часто писали либо молоком, либо кислым соком. Такие строки требовали проявки, поэтому скоро он уже сидел за лекарнями у ограды, прятался за высокой травой и — Боги милостивые, до чего он докатился? — водил листком над зажженной палкой.
Долго ждать не пришлось, написанное окрасилось коричневым.
Олеандр задул огонь. Зарыл палку. И, чувствуя себя героем бездарной сказки, прочитал:
«Прошлое зовет вас в дорогу, сын Антуриума. Побеседуем? В роще».
Прошлое… Наверное, Олеандру и правда пора с ним встретиться. Ладно! Он поговорит с Гленом. Но сперва заглянет к Фрез.
***
Прежде всего в лекарне, прикипевшей к дереву гнездом, бросались в глаза вьюны. Это редкие лианы, целебные соки которых — посмеивались — даже мертвеца пробудят от вечного сна. Сочные и увесистые, они ветвились, облепляли стены, прогибали полки, змеились по половикам. Серьезно! Вьюнов было до того много, что коридор превратился в поле препятствий. В детскую забаву, когда играющие растягивают над землей хитросплетённую сеть и прыгают по островкам земли от одного конца к другому, не прикасаясь к стяжкам и узлам.
Оплошает дитя? Ничего. Получит щелбан. Ну худой конец, прокричит в ночи гурланом[2], распугав соседей. Растения-то уж точно детям не навредят, верно? Разве что с ног собьют, но это ерунда.
Главное, чтобы детвора через вьюны не скакала.
А все почему? Да потому что пара увечий превращали эти лианы в орудия убийства.
Упаси Тофос, дитя наступит на вьюн. Упаси Тофос, повредит его.
Смрад по округе разнесется такой, что запах сгнивших плодов, приправленный навозным, покажется благовониями.
Конечно, Олеандр мог бы призвать чары и расчистить путь, но не рискнул. Кто знает, вдруг вьюн случайно зацепится за торчащий гвоздь — и прощай белый свет. Поэтому он подбирался к нужной комнате без спешки, крадясь, точно грызун, которого везде поджидают ловушки.
Береженого, как известно, холодный рассудок бережет. Не Боги, разумеется. Какая дурость!
Целительница показалась враз с тем, как под ногой Олеандра что-то скрипнуло — к счастью, половицы, не вьюн. Ступила на порог мягко, бесшумно, не тревожа тишину ни словом, ни шелестом накидки. И угодила в круг света, нарисованный сияющим у притолоки златоцветом.
— Слава Тофосу, с вами все в порядке, — гнусаво вымолвила она, пряча глаза за чернотой ресниц и кланяясь. На ее веснушчатом носу красовалась прищепка. — Доброй ночи, наследник. Как ваше самочув…
— Терпимо, — перебил её Олеандр и добавил: — Вьюны не помогут, сознаешь? Не с забытьём.
— У нас много отравленных, — произнесла целительница. — Итанга в Барклей не растет. Столистник и корнебой слабоваты. Так что…
Так что не завидовал Олеандр тем дриадам, кому пришлось лакать столь дивное снадобье.
— Где Фрезия?
Травница нырнула вглубь комнаты, и он безутешно побрел за ней. После всего пережитого, после судорожного переваривания мысли о том, что суженая впала в забытьё, он даже не знал, зачем пришел сюда. Ну, увидит он Фрез. И что? Ничего. Он не кудесник, не божественный целитель. Он не поможет. В самом деле! Совсем недавно Олеандр и раны-то с трудом сшивал.
Куда ему бодаться с недугом, который в девяносто девяти из ста случаев приводит к кончине?
Многие пытались вытащить существ из забытья. Все потерпели крах.
Олеандр замер за спиной целительницы. Задремавшие было тревога и страх снова угнездились в сердце. И чем дальше отодвигался цветочный занавес, тем пуще они разрастались, напитываясь горечью бессилия.
В углу комнаты, застывшая и побледневшая, в чистом хитоне лежала Фрезия. Удивительно, но тело, прикрытое до колен, не осквернял и мазок крови. Омытая и подобранная, без дурацких побрякушек, Фрез выглядела непривычно скромно. Но удивляло иное: отсутствие увечий. Глядя на дочь Палача, ни у кого язык не повернулся бы сказать, что недавно её вытащили из горящего дома.
Казалось, огонь умышленно обходил Фрез стороной, чтобы — упаси Тофос! — не запятнать ожогами.
— Ступайте, — Олеандр не обернулся к целительнице, лишь по шороху шагов понял, что она покинула комнату.
Он оглядел тонкие запястья суженой, полопавшиеся от притока крови губы, две рыжие косы, скрученные в раковины. Тронул её пальцы, подхватил ладонь — и сердце ударило по решетке ребер.
Боги милостивые! Зачем? Ну зачем он настоял на помолвке? Зачем поддался искушению и отнял честь суженой до брака? Он ведь не любит Фрез. Не любит! Пропасть между ними разверзлась давно. Очень давно. Когда она начала приходить к нему по десять раз на дню. Когда караулила возле дома и закатывала скандалы. Подсылала подружек, которые следили за каждым его жестом.
Столько недоверия… Столько ревности…
Сознаться, иной раз Олеандру казалось, скажи он Фрез прямо: «Я с тобой задыхаюсь, ты ведешь себя отвратительно» — и она поблагодарит его и ответит, что завтра будет вести себя еще хуже. Удивительно, но зачастую она критику принимала за похвалу.
И все же в разладах всегда виноваты двое. Олеандр тоже хорош. Не предвосхитил, что чувства — не клятвы на века. Не предвидел, что, скрепляя помолвку и отнимая невинность, подставляет Фрезию под удар. Под клеймо, которое, ежели он откажется от брака, выжжет на её плоти печать неприкосновенности. Он мог бы не заключать с Каладиумом договор. Мог бы обождать: тот все равно не выдал бы дочь замуж, зная, что на нее положил глаз наследник клана.
Вот оно — мудрое поведение. Известная истина: не нужно торопить жизнь, все торопливые уже давно напитывают корни Древа соками утраченного бытия. Поумерь Олеандр тогда пыл, поступи по разуму, ныне они с Фрез разошлись бы тихо и мирно. Но нет. Он закинул голову в петлю. И теперь не ведает, как из нее вырваться.
А она… Она лежит перед ним без чувств.
Каладиуму плевать на неё. Он ускакал.
Его улыбки и объятия, любовь, дарованная дочери — всё это было ложью, игрой на публику.
— Держись, — Олеандр скользнул пальцами по щеке суженой. — Держись, Фрез, не смей умирать, слышишь? Ежели Эсфирь жива, она поможет тебе, я уверен. Мы вытащим тебя, ты только крепись.
[1] Забытьё — глубокое угнетение сознания, угрожающее жизни состояние между жизнью и смертью.
[2] Гурлан — лесная птица, очень громко кричит.