Еще недавно, услыхав слова «Я вижу души», Олеандр высмеял бы изрекшую сей бред лгунью, сочтя её либо пьяной, либо одурманенной. Любого, кто посмел бы утверждать, что созерцает усопших, он обозвал бы невеждой. На худой конец — тупоголовым витуном, которому пора спуститься на землю и постигнуть, что мертвые не являются живым, на то они и мертвые.
Эсфирь и раньше щебетала что-то о душах — к примеру, в тот день, когда излечила рану Рубина. Но речи ее воспринимались, как блажь. Она толком не понимала, что творит.
Она ведь память потеряла, Боги! Чарами повелевала скорее инстинктивно, нежели осознанно.
Что с нее было взять?
Задумался ли Олеандр тогда над ее словоблудием? Нет. Задумался ли ныне? Да. И даже больше — внутри что-то екнуло. Сердце встрепенулось и забилось в ожидании. Эсфирь отвела подборок к плечу — и пары, струящиеся из расщелины, колыхнулись, будто за ними и правда шевельнулся призрак.
Отец всегда твердил Олеандру, что когда истина недостоверна, разум посылает существам сигнал, именуемый сомнениями. Знак тот как бы намекает, что нужно начать поиски заново. Успокоиться и пересмотреть сложенную картину: все ли кусочки мозаики легли на верные места?
Но о каком покое можно вести речь, когда на глазах разворачивается бесконечно мало возможное действо?
Олеандр уже открыл рот, намереваясь сказать, что ежели Эсфирь дурачится — забавы у нее жестокие и совершенно не смешные, как вдруг она вспыхнула. Теплое, рассыпающее искры, серебристо-белое свечение заперло ее в кокон, повергая в трепет и хранителей, и хинов. Да что там! Его самого прошиб озноб. Хотя, казалось бы, ему-то всплески колдовства уже нипочём. Вдобавок ум упивался совсем иными страхами, воображая беседу с духом.
Эсфирь молчала. Долго. Очень долго. А когда разлепила губы, голос её доносился издалека, как если бы она говорила в один конец полого стебля, а он прильнул бы ухом к другому. Она просила подступить ближе. Он повиновался — вопреки гласу рассудка, вопреки назиданиям отца, предписывающим не совать нос в чужие чары. Она обмолвилась, что не уверена в успешности затеи. Он кивнул, хотя внутренний советчик велел сопроводить её к лекарю.
Заколебался кокон, стекая с чернокудрой головы. Расслоился на ленты, и они закружились, словно обволакивая, пеленая чью-то плоть. Краткий миг — и просветы меж лентами схлопнулись, теперь на земле крутился сверкающий шар. Небольшие створки распахнулись в нем, приглашая войти.
— Ступай, Листочек, — голос Эсфирь потяжелел, окрасившись сталью. От кончика её пальца протянулась белая нить. Искрясь и переливаясь, она окольцевала запястье Олеандра. — Если веришь, конечно.
А он верит? Непростой вопрос. Вообще-то слепое доверие зачахло в нем, некогда растоптанное братом. И все же порой без веры никуда. С наскока трудно угадать, кто замыслил недоброе, кто не замыслил.
Не делятся существа на черных и белых, — любил говаривать отец. — В каждом цветут два начала, а суть кроется в выборах, в развилках, к коим жизнь подталкивает всех без исключений.
Он рассуждал верно. Был прав как в том, что касается неоднозначности существ, так и в другом: Олеандр ограничен. Ему невыносима мысль, что где-то он мог ошибиться, а плетения мира куда витиеватее, нежели кажется.
Но — Боги! — до чего же страшно разрушать мозаики, складываемые годами; даже одну из них!
Духи?.. Серьезно?! Одолжить, что ли, у Глена каплю хладнокровия?
Олеандр опустил взор к запястью. Белая нить — теперь уже настоящая! — тянулась от него к Эсфирь.
Хотелось спросить, догадывается ли Эсфирь, что стоит за этой нитью. Или за ней ничего не стоит?
Может, Эсфирь тоже видела её прежде? Или…
Потом! Всё потом!
— Ладно, — Олеандр подался к кокону.
Но брат схватил его за плечи, выдохнул в ухо морозный воздух:
— Вы доверяете Эсфирь?
— Знаешь, — произнес Олеандр и усмехнулся, — наверное, это прозвучит странно, но ей я доверяю больше, чем всем вам.
Взмахом ладони он попросил приятелей и собратьев не вмешиваться. В два шага подступил к кокону — и створки сошлись за спиной, окуная его в гущу плотного, ослепительного света с ноткой металла. Тогда-то мир и обесцветился. Цвета просто взяли и стекли, как стекает краска с омытого дождем холста. И вздох не нарушал тишину. И мурашка не пробегала по коже от осознания, что хранители и хины исчезли, а пол и потолок поменялись местами.
Что за невидаль? Олеандр очутился на черно-белой земле. Стоял на дне опустевшего ущелья, стиснутого каменными стенами. И уже сомневался, перекрутило ли его на самом деле.
— Драцена?! — Восклик сам сорвался с губ, пробив оковы неверия.
— Здравствуйте, господин Олеандр, — прошелестел из-за плеча хрипловатый голос.
Твою ж!.. Сердце древесным грузом ухнулось в пятки.
Олеандр обернулся. Увидел чуть поодаль Эсфирь. Но внимание на ней не заострил. Рядом сверкнула искра, затем вторая. Копясь и удлиняясь, они расстелились по земле кружевом. Сплелись в замысловатый узор, а после взвились и обратились чем-то… Нет, кем-то, сотканным из мерцающих нитей. Кем-то, кто улыбнулся знакомой улыбкой с ямочками.
— Драцена, ты?.. — произнес Олеандр без участия мозга.
— Дух, по-видимому. — Нитевая голова склонилась, оглядывая хитросплетения плоти. — Престранное зрелище, да?
Не то слово! Она напоминала ожившую куклу — нелепую и кривую, смастеренную руками, растущими явно не из плеч.
— У нас мало времени, — вымолвила Драцена, в тот миг как разум помахал Олеандру ладошкой. — Скажите, вы поняли, кто нас убил? Я догадываюсь, но…
Боги! Он встряхнулся раз, другой. Ущипнул себя за бок. Но тщетно: видимое не развиделось.
— Каладиум. — Что ж, ежели сходить с ума, так до конца. — Он истребляет всех, кто насолил Азалии. Юкка ни при чем, полагаю. Он жертва случая. А ты — дочь Строманта. Твой отец…
— Сражался с ее внебрачными детьми? — вопросила хранительница. — Что это? Кровная месть?
— Или придурь старого мерзавца, — пробубнил Олеандр.
— Послушайте, — Драцена подпорхнула ближе, — я не ведаю, причастен ли Рубин к поджогу. Но он помог мне в бою. Если бы не он, я бы погибла куда быстрее.
— Что?!
— Его сбило камнем, — Драцена закивала. — А дальше…
Интересно. Причастность Рубина к смуте порождала все больше и больше вопросов. Выходит, он тоже сражался с вырожденкой, а потом испарился с поля брани? Куда он пропал? Выжил в схватке и сбежал?
А как насчет того, что его приложило булыжником?
Одно утешало: похоже, он и правда вручил смутьянам отравленное пламя то ли из-за угроз, то ли преследуя иные цели, не связанные с беспорядками в лесу. В тонкости замысла по умерщвлению неугодных его не посвятили, в противном случае он вряд ли помог бы Драцене, верно?
Вывод: скорее всего, Рубина надурили. Вестимо, он и не догадывался, куда и когда нацелят его чары.
Из размышлений Олеандра вытянул резкий, похожий на кашель смешок.
— Извини, — он встряхнулся. — Задумался.
— Я удивилась бы, поведи вы себя иначе. — Улыбка Драцены, даже пошитая из нитей, излучала добро. — Но полно, время торопит. — Она запнулась и тихо добавила: —Наверное, глупо было умалчивать, но я ведь всё знаю. Знаю, что утверждать меня на должность хранительницы владыка Антуриум не спешил. Знаю, что это вы подняли вопрос о моем назначении.
— Потому что ты хороший воин, — отозвался Олеандр. — И хороший друг. Я хотел помочь тебе. И помог.
— Стоило умереть, чтобы услышать от вас похвалу, — Драцена меркла и распускалась на волокна. — Мало кто знает, какой вы на самом деле. Никогда не понимала собратьев, которые вас сторонились. Вы замечательный, господин Олеандр. Спасибо вам. Большое спасибо за веру, за дарованный шанс и… Прошу, победите! Я верю в вас!
На миг ее лицо исказилось, размылось, как отражение в воде. Казалось, тысячи существ тянут ее за нити, распутывают узел за узлом, отнимая жизнь. Десятки плетений расползались по кокону, пока не сжались в крохотный пучок света.
Всё произошло до того быстро, что Олеандр едва успел осмыслить перемены. Вот он взирал на крупицу света, а вот она уже превратилась в чернокудрую девушку, стоящую на том самом месте, где прежде стояла Драцена.
Кокон сгинул. Шумы и краски разлились по округе, словно художник вспомнил о наброске и довел его до ума.
Эсфирь вскрикнула. Колени её подкосились, и Олеандр обнял её, не дозволяя упасть.
Не понимал он, как она сотворила кокон, но там все было проще. Там мир будто замер. Оцепенел в безвременье, лишенном чувств и невзгод — а может, даже жизни и смерти.
***
— Извините, — Эсфирь поковыляла к расщелине в скалах, и стая хинов двинулась за ней дымящейся лентой.
На дне ущелья воцарилась до того глухая тишина, что чьи-то покашливания слышались громом.
Нужно было видеть лица собравшихся. Единственным, кто не разинул рот, оказался Сапфир. Он выглядел как отец, чей сын только что прыгнул в огонь, а затем вышел оттуда без единого ожога.
Олеандр сглотнул, подсчитывая причиненный ущерб. Ему хватило выдержки отчитаться — ведь, помимо него, Драцену никто не видел. Когда его последние слова отзвучали, он осел на валун иссохшим стеблем.
Все вокруг снова крутилось и вертелось. Дышало. Жило. А он до сих пор пребывал рядом с хранительницей. Ловил в парах её улыбки, голос — и боль резала по сердцу, отвращая от действительности.
— Малахит? — тронул слух ледяной шепот, и Олеандр втянул носом воздух, протёр вспотевший лоб подолом плаща.
Тело даже не дёрнулось, когда плеча коснулась прохладная ладонь. Олеандр словно со дна озера выныривал. Наверху гудели голоса, тишину сотрясали заунывные подвывания. Не сразу, но он выцепил в испарениях лицо, чудилось, выточенное из растрескавшегося льда.
Сощурившись, Олеандр долго смотрел на него, будто силясь переиграть, переглядеть неотступный бело-синий взгляд. Да какой там! Статуя резвее отвернётся, чем океанид-каратель.
— Живы? — Глендауэр опускался на корточки медленно, страшась спугнуть его неосторожным жестом.
Туман перед взором развеивался, скатывался в уголках век каплями слез. Язык одеревенел. Но смолчал Олеандр по другим причинам — просто не сумел подобрать стоящих слов. Ответ «Нет, Глени, я мёртв» слышался предсказуемым и глупым. В то время как ответ «Да, все в порядке» — лишенным зловредных остроты и изящества, достойных нелепого вопроса.
— Я разговаривал с Драценой, Глен, — прохрипел он. — Я. Разговаривал. С мёртвой.
— Пути Творцов неисповедимы, истинно? — произнес брат таким тоном, каким существа обычно читают молитвы.
Жаль, Боги не отозвались. Они никогда не отзываются, по-видимому, занятые другими делами — насылают стихийные бедствия, например. Но кого это волнует? Подданные их все равно не усомнятся, что остались услышанными. Еще и оправдают безмолвие, мол, Творцы желают, чтобы мы сами отыскали ответы.
Конечно, есть и такие, с кем Боги ведут беседы. Но тех молившихся сразу заподозривают во лжи. Ну или к целителям отсылают.
— Вы осмотрели ущелье? — Олеандр мотнул головой, вытряхивая неуместные мысли. — Что-то нашли?
Глен указал на плащ, расстеленный в двух шагах. На зеленой ткани покоились аурелиус, явно найденный у Драцены. И фибула-трехглавая змея. Головы её были переплетены, посередке застрял меч.
Брошь Птериса! Он был здесь!
— Читали? — Олеандр кивнул на судный лист и перевел взор на Рипсалиса, поравнявшегося с Гленом. — Око за око, мир ослепнет, справедливость… Об этом там написано, верно?
— Верно, — подтвердил Рипсалис.
Что ж, Олеандр догадывался, что этот аурелиус окажется близнецом тех, которые подсунули ему и Спирее.
— Ясно.
Сил у него осталось не больше, чем у новорождённого. Поэтому он решил не терять время понапрасну:
— Где Сапфир и Эсфирь?
Как выяснилось, ореад заручился поддержкой стальных хранителей и упорхал по следам Птериса. С какой целью? Поди разбери. Бойня явно грянула на рассвете, а ныне солнце почти уползло за скалы. Кроткие лучи рисовали на земле и камнях прощальные узоры и подгоняли суетящихся дриад.
Зелен лист, Птерис ускакал далеко — едва ли преследователи его догонят. Не упоминая уже, что Сапфир опять не пожалел раненого крыла. Дурень какой, ну!
— Эсфирь там. — Глендауэр указал на разлом в стене, подле которого темнели кляксы угольной крови.
Туда-то Олеандр и поковылял, стараясь не заострять внимание на свертках с трупами, свисавших с элафия. В затылок дышало морозом, брат ступал за ним тенью. Из расщелины, приютившей Эсфирь и хинов, доносилось лязганье, будто кто-то чиркал ножами по стеклу. По пути Олеандра чуть не унесло в паровую щель. Трижды он вреза́лся в воинов и спотыкался. А потому, добредя до нужного места, немало поразился, что все еще ходит и, судя по всему, жив.
— Останься, — сказал он брату и, убедившись, что тот замер, нырнул под каменные своды и углубился взором в дым.
Скальный тоннель походил бы на ров, куда в разгар войны оттаскивают павших и покалеченных. Походил бы, ежели бы не одно «но» — под потолком горели огни, белыми вспышками рассеивавшие мрак. Они вспухали на ладонях Эсфирь, облепляли пальцы, надуваясь, а затем отлетали подобно стайке перепуганных светлячков. Пара хинов валялась посреди дороги. По черепам других, бросивших свои туши у стен, плясали блики, когда чары замирали возле них и впитывались в раны.
Дар целителя, — понял Олеандр, видя, как порез на лапе зверя затягивается под влиянием чудотворного света.
— Листочек?
Голос Эсфирь звучал глухо, как из бочки. Она сидела у стены. Силин, свернувшийся у ее бедра клубком, вскинул морду и задергал рожками.
— Ты… — У Олеандра накопилась прорва вопросов, но вырвался самый незначительный: — Чем ты заслужила расположение хинов?
Огибая зверей и застывшие огни, он крался по тоннелю. И костяные черепа таращились на него, обветривая дымом.
— Ничем, — Эсфирь улыбнулась до того печально, что защемило сердце. К улыбке прилагались ямочки на щеках, подтершие сходство с выползшей из мрачного поверья безумицей. — К сожалению, мы с тобой ошиблись. Мрак со дня встречи не желал мне зла.
Рослый хин с кольцом в клыке рыкнул. Вестимо, он так представлялся, мол, здравствуйте, я Мрак, мы уже дважды сражались. Но Олеандру показалось, что поблизости рухнуло дерево.
— Ты видишь души. — Он застыл и снова поглядел на Эсфирь. — Я никогда не слышал о таких способностях. Этот… кокон, который ты сотворила. Ты понимаешь, как он работает?
— Постольку поскольку. — Она зарылась пальцами в шерстку силина. — Кокон — это лишь чары. Я создала его, чтобы не пугать твоих собратьев. По сути я перенесла тебя в иной мир. Ненадолго.
— Что?!
— Я не шучу, Листочек, — Эсфирь шмыгнула. — Сперва я не понимала, как работает этот мой дар. Только недавно осознала, что души отделяются от тел и попадают в свой мир, как бы граничащий с миром живых. Попадают и бродят там до тех пор, пока не найдут выход.
Сознаться, Олеандр сейчас не отказался бы от чаши с глушницей. Или от бутылки.
— Выход? — уточнил он.
— …чтобы уже навсегда уйти, — проговорила Эсфирь. — Я избавляю души от скитаний и мучений. Тамих одолевают тяготы. Там они чувствуютдаже забытые при жизни боль, вину, сожаления. А ежели они ещё и умерли не своей смертью… тогда всё совсем плохо. Эти существатам будто слепнут. Им трудно найти выход. Поэтому я им помогаю. Но я плохо слышу погибших. Перехватываю только тех, кто неподалеку умер. Могу призвать. Могу проводить. Такое вот интересное умение, угу. — Эсфирь пожала плечами. — Я только познаю его. Думаю, прежде я либо вообще к нему не обращалась, либо обращалась крайне редко.
— Никаких тягот я там не чувствовал, — признался Олеандр, припоминая свои ощущения в мире духов.
— Ты не дух, — произнесла Эсфирь. — Ты попал туда живым и связанным со мной…
… Белой нитью, — проплыл в сознании Олеандра ответ, и он сжал переносицу.
Эсфирь нахмурилась и тихо пролепетала:
— Извини, Листочек. Юкку я проводила до твоего прихода. Сизокрылую девушку тоже забрала. Хотя она все равно ничего толкового не сказала бы. Ей ведь горло перерезали.
По коже Олеандра пробежали мурашки.
— За что ты извиняешься? — недоумевал он. — Боги, Эсфирь! Я попрощался с Драценой! Это дорогого стоит!
— Правда? — Бледное лицо в обрамлении слипшихся кудрей повернулось к нему, и он горячо кивнул. — Тогда хорошо. Не думала, что у меня получится свести вас. Сама удивилась.
— А я-то как удивился. — Мгновение-другое Олеандр молчал, а затем снова подал голос: — Что произошло у курганов?
— Бой.
— Аспарагус был там?
— Он помогал Каладиуму.
— Клянусь, я не направлял их к тебе! — выкрикнул Олеандр куда жарче, чем подумывал.
Разложить все полочкам помешала врожденная дотошность. Объясняясь, он свернул бы на путь оправданий и въедливого повествования о преградах, которые не позволили ему доскакать до курганов. Тирада вышла бы нудной и путаной. Так что даже хорошо, что язык отказался повиноваться.
— Прости меня. — Олеандр подступил ближе и воззрился на сонмы хинов, восседавших вокруг Эсфирь, как дети вокруг старца с книгой сказок. — Пожалуйста, прости. Мне так жаль…
— Я ни в чем тебя не виню. — Эсфирь моргнула. Ее глаза, прежде залитые белым, обрели зрачок и радужку. — Я слышала вас с Драценой. Каладиум… вовсе не добрый. Он хотел, чтобы я ушла с ним, знаешь? Говорил, что сопроводит меня туда, где вырожденцы живут спокойно. Туда, где я смогу повидаться с женщиной… Ну, с той самой, которая помогла мне выбраться из пещеры.
Точно. Помимо Каладиума и его подпевал, ко смуте ведь ещё и загадочная дриада листья приложила. Прежде Олеандр о ней не размышлял. Рассудил, что замысел по умерщвлению неугодных выстроил Стальной Палач, а некая женщина просто служила ему подельницей.
— Скажи, — Олеандр посмотрел на Эсфирь, — пребывая в пещере, ты ведь общалась с этой женщиной?
— Только с ней я и общалась. Каладиум со мной не говорил.
Вот оно! Олеандр с самого начала думал не в ту сторону. Почерк злодеяний потому и не похож на Каладиумовский. Похоже, ему загадочная дриада приказы отдала! Она же писала на аурелиусах. В одном из них говорилось о досаде, постигшей смутьяна, когда он узнал, что Мирт до сих пор жив.
Смутьян упомянул, что его раздосадовала весть. Но для Каладиума эта весть не была вестью. Он так не выразился бы. Он давно ведал, что правитель пощадил старого целителя. А вот загадочная дриада, живущая вне клана, не ведала. Видимо, узнала обо всём от Палача и его подпевал.
Проклятие! У Олеандра возникло стойкое чувство, будто происходит нечто большее, чем он способен понять. Его замутило. Не от боли. От странного тянущего чувства, осевшего в груди. Обрывкам мыслей пришлось долго блуждать в голове, прежде чем мозг сложил их в выводы.
Выходит, смуту посеяла загадочная дриада? Скольких выродков она пригрела под листьями? Кто она такая, раз её волю вершит сам Стальной Палач? И каким боком к ним Аспарагус притёрся?
— Каладиум не назвал её имя, если что, — прошептала Эсфирь, невольно отвечая на немой вопрос Олеандра. — Он нарекал её «подругой».
— Малахит?.. — отскочил от скал ледяной возглас, и Эсфирь дернулась, как от пощечины.
— Глендауэр, твою ж!.. — Олеандр вздрогнул. — Ты хоть для вида чем-нибудь пошуршал бы, ну!
Брат заплыл в тоннель сродни призраку. Казалось, еще чуть-чуть — и сквозь плоть его просветят камни.
— Прошу прощения. Смеркается.
— Куда ты сейчас?
— За вами.
Вот так. Без раздумий и запинок. Что для Глена нес тот выбор? Жажду помочь, искупление? Возможно. Олеандр же узрел в его решением лишь глупую смелость. Он даже не обрадовался. Напротив — в крови забурлил гнев. Брат очистит совесть. А Олеандр лишится ее, рискуя его жизнью в угоду страхам и желанию опереться на знакомое плечо.
А вдруг отец вернется?
— Еще один герой на мою голову, — пробурчал Олеандр. — Будто мне Сапфира мало! — Он перевел взор на Эсфирь и проговорил: — Ныне я исполняю обязанности правителя. Больше никто не посмеет тебе навредить, обещаю. У нас много раненых. Прошу, помоги.
— Я помогу, — после краткого раздумья вымолвила Эсфирь. — Но друзья мои пойдут со мной.
Сомневался Олеандр, что соплеменники встретят хинов с распростертыми объятиями. Но…
— Уверена, что они никому не навредят?
— Уверена.
— Хорошо. Идём.