Отмахнувшись от жертв, вечер побежал дальше и окунулся в ночь. Ветра около Морионовых скал разбушевались страшные, пробирающие до костей. От холода всадников не спасали ни накидки, ни согревающие настойки. Казалось, природа предвосхищает бурю — вовсе не стихийную! — и силится обездвижить все и вся прежде, чем земля обагрится кровью.
Не то Олеандр таки сошел с ума, не то сказывалось изнеможение, но мысли в его голове крутились на редкость мрачные. Невыносимо стучала в висках кровь, а вскоре стук её разошелся по телу. Напрасно он тешился надеждой, что боль утихнет. Чем глубже элафия пробирались в лес, тем сильнее трещал череп. Он почти ничего не видел — только деревья и зелёные плащи, утяжеленные моросью. Рассудок, отравленный пережитым, бунтовал, отметая раздумья.
Но главному вопросу всё же удалось его поработить. И звучал тот проще некуда: «Чего ожидать?»
Ежели хранители и сомневались в том, кто причастен к смуте, сомнения их затерялись — частично на дне мешка, куда упала брошь Птериса, частично в речах Эсфирь, поведавшей о встрече с Каладиумом.
Зелен лист, стражи питали к её словам недоверие. Но больше в силу опаски, нежели подозрений во лжи.
Против истины, как известно, оружие не выковано: Каладиум, Клематис и Птерис испарились друг за другом.
Первый сыграл чисто — не придерешься. Второй выдал себя в миг пожара. А третий обронил на поле брани фибулу. В гибелях дриад повинны вырожденцы, которых, как верно выразился Аспарагус, трудно держать под узды. И вот Каладиуму попалась девушка-целитель, способная взывать их к разуму.
Так и получилось, что он позвал Эсфирь туда, где воспитывает двукровных — к дриаде с золотыми глазами.
Кто эта женщина? Может, кочевница, которой Каладиум напел в уши сладких песен? Девицы ведь на него роями мух слетаются. Как сказал однажды отец Олеандра: «Каладиум не только виртуозный боец, природа вдобавок наградила его притягательным внешним обликом».
Словом, у него достаточно красивые лицо и тело, чтобы девушки упускали из внимания его двуликую сущность.
И все же Каладиум не стал бы слушать рядовую соплеменницу! Нет-нет. Глупый вывод!
— Златые очи, — в очередной раз прозвенело сбоку, и Олеандр покосился на брата, чей скакун ступал рядом.
— Золотые глаза, — прошептал Олеандр. — У Азалии золотые глаза…
Возможно ли, что она жива?..
Мир перед глазами порвало на части. Проглоченные на скаку плоды запросились наружу, и Олеандр прижал кулак ко рту, загоняя их обратно. Створки восприятия захлопнулись, и путь провалился в черноту неосознания.
Вскоре скакуны замерли у главных врат. Олеандр сжался, придавленный грузом неясного будущего и задумчивого молчания. Он помнил, как сопроводил Эсфирь к хижине. Помнил, как увековечил на листе оттиск, написав, что отменяет приказ отца задержать Глендауэра.
Увековечил, омылся — и упал без сил. Набивка ложа просела, зашелестела под тяжестью его тела.
Сон все крепче сжимал Олеандра в объятиях, когда бессодержательную тьму расшевелил голос брата:
— Припомните давнюю беседу с владыкой Антуриумом. Тогда вы говорили о летописях и бойне близ Морионовых скал.
Вообще-то Олеандр не поддавался словесным внушениям. Но той ночью все пошло наперекосяк. Просьба брата набатом отразилась в ушах. И нужное воспоминание расчертилось в сознании.
***
В ту пору, когда погибли двукровные дети Азалии, Олеандру не стукнуло и двух лет от роду. Злоключения тётки прошли мимо него, но породили вопросы после прочтения летописей уже в сознательном возрасте. Отчасти интерес к её бедам подогрели подтертые строчки на страницах, где речи велись о бойне близ Морионовых скал. Отчасти — наречение Антуриума сестроубийцей. А ещё тем, кто вынес двукровным детям Азалии смертный приговор.
Все знали: бойню с детьми Азалии развязал Эониум по доносу Гинуры. Тут-то и всплывал вопрос — при чём здесь Антуриум?
Верить слухам все равно что портрет с закрытыми глазами рисовать. Олеандр решил не расспрашивать поселенцев. Он сразу обратился к отцу и спросил, по какому такому праву историки очернили имя правителя.
— Всё верно, — ответствовал тогда отец. Окруженный дымом благовоний, он сидел за столом на веранде. — Летописи не лгут.
— Что?! — Олеандр плюхнулся на стул.
Потрясение стекло по затылку каплей пота. Он расстроился, правда, сам не понял почему. Сердце обожгло какое-то неясное чувство, которому он никак не мог отыскать определения.
— Разочарован? — Отцу всегда было достаточно взгляда, чтобы прочитать его, как открытую книгу.
— Да не то чтобы. Не знаю…
— Ведаешь, порой я спрашиваю себя, — с улыбкой прошептал отец, — Антуриум, чем ты заслужил уважение сына? Пойми меня правильно, каждому отцу льстит мысль, что дети его превозносят, считают героем-миротворцем. Но ты, Олеандр, не склонен к предвзятому мышлению. Отнюдь, я сознаю, откуда растут корни этих чувств. Ты одиночка. Такие создания зависимы. Зачастую они испытывают болезненную привязанность к тем, кто удостоился их расположения. Они склонны упускать из виду дурные поступки близких и…
— Ты уходишь от разговора, — Олеандр зажевал щеку с внутренней стороны и насупился.
Отец тяжело вздохнул. Его лицо выражало подчеркнутое бесстрастие, но взгляд золотых глаз померк.
— Не ухожу, просто задумался, — отозвался он и добавил: — Битву с детьми Азалии и Лета́ развязал Эониум. Мы с Аспарагусом отыскали их раньше, но предупредить о нависшей угрозе не успели. Заручившись поддержкой океанид, кои гостили в лесу вместе с Вауханом, владыкой Танглей, Эониум застал нас и дал внукам бой. Тогда я впервые осознал, какая опасность таится в крови вырожденцев. Тогда я оказался на перепутье и принял самое трудное решение в жизни. Десятки воинов из Барклей и Танглей пали. Эониум пал. Бразды правления коснулись рук моих в разгар сражения. Уверен, Азалия думала, что я остановлю бой. И я мог остановить его. Мог приказать хранителям отступить, сложить оружие, но…
Не приказал, — закончил Олеандр в мыслях. Большая часть головоломки в голове сложилась. Но врожденная упорность не дозволила развернуться на полпути. Ответа на главный вопрос он не получил.
— Погоди-ка, — произнес он, не успев внять гласу рассудка, повелевшему умолкнуть. — Ты рассказал о детях Азалии. О битве. Океаниды задержали господина Лета́ по приказу Ваухана — это мне известно, Глен упоминал. Но что же Азалия? Ежели верить писаниям, она погибла от твоей руки. Вроде сбежать хотела. Ты погнался за ней, а затем вынес изувеченное тело.
— Ночь на дворе, — голосом, в котором ясно прослеживалось напряжение, выдавил отец. — Давай побеседуем в другой день, хорошо? Право слово, я очень устал и желаю предаться сну.
Не прошло и мгновения, как раздался хлопок двери. Столь же громкий, сколь и красноречивый, отражающий нежелание возрождать разговор ни завтра, ни послезавтра.
***
В кои-то веки Олеандр без труда разлепил глаза и уставился в потолок. Моргнул раз, другой — и память провела ускоренную перечитку сна, не вместившего ничего, заслуживающего внимания.
Разве что Глендауэр теперь обратился занозой. В том смысле, что раньше Олеандр отмахивался от слов отца об одиночках, которые привязываются к существам, удостоившимся их благосклонности. А сейчас где-то рядом бродило подтверждение услышанного — живое, водно-ледяное.
Интересно, зачем Глен указал на давнюю беседу? Навряд ли из прихоти. Верно, он намекал, что в разговоре том скрываются ценные сведения, возможно, ответы на насущные вопросы.
А какие вопросы насущны? Кто есть та загадочная дриада? Каких ударов ожидать?
Предположим. Но беседа-то велась о том, как так вышло, что правителя клана дриад нарекли сестроубийцей.
Где связь?
Клятые океаниды! Ну почему нельзя выразиться прозрачнее, а?
Силясь ни о чем не размышлять, Олеандр натянул свежие рубаху и шаровары, которые некто благоразумно повесил на спинку стула. Подвязал волосы опояской и, соскользнув с ложа, обошел хижину.
Пусто. Ни Эсфирь, ни Глендауэра. И куда все запропастились?
Впрочем, разбежались — и ладно. Достоин ведь Олеандр передышки? Можно подумать, он раньше в одиночестве не пребывал. На столе вон чаши с травяным отваром появились. Прямо-таки грех не посидеть у окна, попивая ароматный напиток вприкуску с горечью очередных потерь, верно?
— Благого вечера, — послышался за спиной ледяной голос, и Олеандр поёжился.
— Глендауэр, твое ж копыто! — воскликнул он, чувствуя, как сердце подпрыгнуло к горлу. — Просил ведь, ну! Я на тебя колокольчик повешу!
— Простите великодушно.
Брат выплыл из-за его плеча тихо, словно до сих пор сливался со стенами, а ныне надумал прогуляться. Его штормило. То есть ступал он криво, не по выстроенным линиям, а как придётся. Кроме того странно изгибался, будто в бока врезался ветер, и он пошатывался под его тычками.
Для иных существ выверенная ходьба — ремесло чуждое. Кто в здравом уме прокладывает линии шагов? Но океаниды — существа не от мира сего. Они себе не господа. И ежели оникачаются, значит, размякли.
По правде сказать, Олеандр никогда не наведывался в Танглей. Впечатление складывал, слушая рассказы брата и отца, из которых следовало, что океаниды-воины там вроде костей и вен в теле, а правитель — сердце. Ходили слухи, Танглей отражает собой единые плоть и кровь, слаженное орудие. Вырываются оттуда зачастую вперед ногами, а слово владыки превыше всего.
Да, океанид отожествляют с силой и мощью, точностью и хладнокровием. Но они заперты в клетках. Они распыляют свою неповторимость в угоду клану. Лепят себя под оттиск, искореняя различия.
Стоило лишь диву даваться, как Глендауэр, чья сущность стремилась в полет, сумел туда влиться и выжить.
Хорошо его выдрессировали. Беспощадно и, скорее всего, увековечив на душе шрамы.
Мысль обожгла и отрезвила. Олеандр уронил взор в пол, страшась, что разразившаяся в душе буря пробила оковы плоти и затронула дар брата — считку, дозволявшую улавливать переживания существ. К счастью, опасения не оправдались. Чужие терзания Глена явно не волновали. Куда больше его занимала собравшаяся в углу стола скатерть, которую он и принялся разглаживать.
— Ты спал? — Олеандр плюхнулся на подушку у стола. — Сколько ты бодрствуешь?
— Я предаюсь сну, Малахит, — вымолвил брат, водя ладонью по уже распрямленной ткани. — Не подолгу, но предаюсь.
— Ты растерян.
— Отнюдь.
— Глендауэр! Прошу вас!.. — выкрикнули они одновременно, и Олеандр вздрогнул — столько мольбы прозвучало в крике Глена.
— …заклинаю, — голос брата упал до шепота, во взгляде отразилась неподдельная тревога, — извольте побеседует об ином? Не об оторопи моей. Боюсь, мысли мои, кои вы жаждете облечь в слова, слуха не усладят.
Олеандр открыл рот, намереваясь сказать «Излагай, не переломлюсь!», но слова сгинули, так и не родившись. Перед внутренним взором промелькнул лик матери, светом истины озаривший разум.
Нет. Пожалуй, Глендауэр прав. Не стоит Олеандру напирать — пожалеет.
— Гм-м… — Он выдохнул и прислушался к воздуху, струившемуся сквозь приоткрывшуюся дверь.
Снова посмотрел на брата. И вдруг понял, что Глен выглядит, как смертельно-уставшее существо, подступившее к краю обрыва.
Он ведь тоже потерял семью, — подумал Олеандр. И, наверное, Глен не лгал, когда говорил, что дни и ночи его не благоухают покоем. Он и правда будто истончился. До сих пор не примирился с прошлым. Только заковал себя, разбитого на осколки, в напускную броню неприступности.
— Где Эсфирь? — спросил Олеандр.
— Исцеляет отравленных.
Тьфу ты! Еще одна дуреха! Вообще-то, прося о помощи, Олеандр не подразумевал, что Эсфирь надлежит плюнуть на сон и мчаться к захворавшим. Но разве она и здравое мышление совместимы?
Интересно, она хоть немного поспала? Помылась? Или шастает от хижины к хижине, перемазанная в крови?
— Вы вспомнили? — Вопрос дался Глендауэру тяжело, будто он ножом выдрал его изо рта.
— Беседу? — Олеандр снова выдохнул и подхватил чашу. Ее прохлада остужала жар тела и мыслей. — Вспомнил. Но если ты на что-то намекал, я ничего не понял. Будь добр, изъяснись прозрачнее.
— Азалия жива.
Повисла тишина. Олеандр поднес чашу к губам и сделал глоток, смачивая пересохшее горло.
— М-м, — протянул он. — Так вот ты к чему вёл…
— Не сочтите за предвзятость, — журчал Глендауэр, очутившись рядом и уложив ладонь ему на плечо, — но почерк злодеяний отдает суматошностью. Поистине девичьей суматошностью, ежели дозволите. Сынам Льда и Стали не пристало вершить месть столь картинно.
Да. Олеандр и сам приходил к выводу, что Каладиум действует чересчур показушно.
— Почему отец ваш ускользнул от ответа? — Глендауэр, крутанувшись вокруг себя, выступил слева.
И под взглядом его, подернутым морозно-ледяной коркой, Олеандр прошибли пот и дрожь.
— Прежде я думал, — голос дрогнул, — что он просто не захотел рассказывать, как убил сестру. Ну правда! Кому такое пришлось бы по нраву? Разве что отъявленным изуверам. Какой бы Азалия ни уродилась, где бы ни оступилась, для моего отца она — родная кровь.
— Истинно. — Глендауэр щелкнул на него пальцами и сел рядом, упершись локтями в стол. — Азалия приходится владыке Антуриуму сведеницей. Сестрицей, ежели слово то вам на слух привычнее. Сестрицей, кою он оберегал от ярости Стального Шипа, рискуя лишиться приязни его, а то и с жизнью распрощаться…
…Оберегал, а потом убил, — проскочила в сознании Олеандра мысль, поддетая крючком противоречия.
— …Я беседовал с океанидами, — продолжал Глендауэр. — И вызнал, что правителя Антуриума и Азалию отрезало от сражавшихся. Воочию её смерть никто не видел. Отец ваш удостоил взорам выживших лишь изуродованное тело.
— Считаешь, он выдал случайный труп за труп сестры? — Олеандр вскочил и зашагал из угла и угол.
— Вероятно, — Глендауэр кивнул. — Он желал спасти сестру, Малахит. Желал спасти, зная, что она породила вырожденцев. Истинно, он не остановил бой, дозволил хранителям умертвить её детей. Но Азалию он пощадил. Всё сходится. Подписи на судных листах…
…А. — правитель клана дриад.
Претензия на власть по праву рождения. Двукровные отродья, которых Азалия грезила приручить. Причастность к смуте Каладиума, желавшего на ней жениться. Уход Аспарагуса, который тоже питал к ней недвусмысленные чувства. Эсфирь, поведавшая, что у спасительницы золотые глаза.
И еще много-много кусочков, которые Олеандр уже складывал в стрелку, указующую на тётку. Но потом вышвырнул, сочтя их иссохшими зернами, непригодным к проращиванию.
— Проклятие!
Осознание пронеслось по телу разрядами, и живот прилип к спине от накатившей дурноты. Олеандр шлепнулся на подушку. Подтянул колено к груди и уткнулся в него лбом.
— Будьте любезны, — резанул по слуху холодный голос, — отоприте врата в пристанище мёртвых.