Не хотел Олеандр пятнать имя отца, но нависшая над Барклей угроза не оставила выбора. Страх за будущее клана, а вдобавок осознание, что один в поле не воин, вынудили его покаяться — рассказать дриадам о вылазке в пристанище мертвых и упокоенной там лже-Азалии.
Сердце рвалось из груди, когда он ступил к Вечному Древу и во всеуслышание объявил:
— Дочь Стального Шипа жива!
Лес затих. Испуг и отрицание. Предчувствие беды и перемен. Чувства дриад слились в сплав, из которого сковалась тишина. Над поселением будто тень огромного крыла нависла.
Сознаться, Олеандр малость опешил. Ко всему он подготовился: к ураганам вопросов, суматохе, нападкам. Он даже брата рядом поставил на случай, ежели в лоб снова полетят плоды. Но от безмолвия страховки не нашлось. Жаль, потому что выносить его оказалось куда сложнее, нежели брань и укоризненные взоры.
Еще и отцовская тиара — подумать только, тонкий обод с золотыми листьями! — сдавливала череп раскаленной цепью.
Что сказать? Как поступить? Олеандр сглотнул, взывая себя к успокоению. Молчание угнетало. Заводило мысли в тупик, обращая пеплом те немногие крохи уверенности, взращенные накануне сбора. Не сумел бы он подсчитать, сколь долго тишина отравляла воздух, обычно горящий криками и пересудами.
Просто в какой-то миг солнце заиграло на кронах прощальными отблесками.
В голове что-то щелкнуло. Слова нашлись. Олеандр подобрался и произнес:
— Что ж… — Голос не подвел. Прозвучал ровно и твердо, словно гул низких струн. — Не мне судить о содеянном правителем. Но мне, как его единственному сыну и наследнику, отвечать за последствия. Многим из вас известно, что в прошлом, прежде чем изгнать дочь, владыка Эониум ужал её чары и отрезал от рода. Полагаю, за долгие годы скитаний Азалия заручилась поддержкой вырожденцев. С их помощью она умертвила наших собратьев. За ней уже протянулся кровавый след, а ныне она жаждет власти и возвращения отнятого. Хочется верить, в клане нет дриад, которые ей потворствуют. Но если таковые имеются, прошу, воззовите к разуму. Подумайте дважды, кому вы благоволите, кого ведете к верхам.
Последние слова отгремели и затерялись в умах собравшихся. Олеандр скрестил ладони у груди. Показал собратьям сперва тыльные их стороны, а потом внутренние. Благо он хоть омыться не запамятовал — ведь жест тот как бы говорил, что речи его столь же искренни, сколь чисты руки.
Тогда-то поселение и ожило. Разговоры окружили Олеандра, летая от членов правительственного совета к знати, от ремесленников к травникам и оружейникам. Площадь наполнилась шепотками, сквозь которые он пробирался твердым шагом существа, которого все — он знал! — разок, но сравнивали с отцом и дедом. Кто-то подскакивал ближе, чтобы увериться в правдивости услышанного. Кто-то сокрушался, мол, слабая голова наследника не выдержит испытания властью — куда ему, юнцу, тягаться с выродками и дочерью Стального Шипа?
Двух таких умников Олеандр пронзил взглядом. И мужчины, смутившись и добавив суховато: «Господин», повалили прочь, прячась за соплеменниками и придурковатыми улыбками.
Зелен лист, он мог бы призвать их к ответу. Мог бы спросить, как они, великие мудрецы, сподобились бы отразить удар Азалии. На худой конец — заверить, что не свершит необдуманных поступков.
Но какой с того прок? Всё равно дриады только отшутятся. Бросят, дескать, военное дело — забота правящих и хранящих. И отступят с доброжелательными поклонами превосходства. Следовательно, нужно идти дальше. Шаг за шагом, пока не потухнет в груди пламя гнева.
Тычок брата остановил Олеандра. Они застыли посреди узкой тропки, стиснутой лекарнями, которые держались на честном слове. В одной из них, прикипевшей к древесному стволу гнездом, непрерывно разжигали свет. Белесые вспышки били по ставням, рассыпаясь ворохом искр. Долбились в стены, отчего хижина казалась живой — того и гляди отрастит ноги и убежит в неведомые дали.
— Вот ведь гадство! — донесся оттуда девичий голосок, и Олеандр тяжело вздохнул.
Стало быть, Эсфирь опять постигла неудача. Что ж, он предвосхищал, что даже она не совладает с недугом Фрез.
— У тебя ладный почерк, — вымолвил он и покосился на брата. — Напиши владыке лимнад Гайе. Расскажи об угрозе. Скажи, я прошу у Вальтос помощи. Пусть направят к нам хранителей.
— Не желаете уведомить Танглей? — Изо рта Глендауэра вырвалось морозное облачко. — Ааронг?..
— Глен, где Барклей, — с нажимом произнес Олеандр, — и где Ааронг, а уж тем более Танглей? Положим, я напишу им. Как скоро они приведут воинов? А ежели я вытяну океанид зазря? Да твой отец мне потом шею свернет!
Он запнулся и тихо добавил:
— Все мои предположения шиты белыми нитками, сознаешь? А вдруг Азалия водит нас за нос? Вдруг эти её слова и подписи на аурелиусах ничего не значат? Вдруг это хитрый ход? Я вытяну океанид сюда, а она между тем на Танглей нападет. У вас там Лета́ в узилище заточен, не забыл?
— Вы недооцениваете мощь океанидов.
Возможно. А скорее, попросту паникует, утопая в страхах и сомнениях.
— Получилось? — Восклик Эсфирь вторгся в уши столь же резко, сколь и беспрепятственно.
Неужели?.. Олеандр ринулся к лекарне, но холодные пальцы поймали его за ворот рубахи и дернули на себя.
— Пусти, Глен! Фрезия…
— Ответьте.
— Найди Зефа, — отозвался Олеандр под звучные щелканья: хины у лестницы, ведущей к лекарне, чистили когти. — У него мое кольцо-печать. И… хорошо, напиши Цитрину и Дуги́. Перестрахуемся.
Глендауэр развернулся на пятках и скользнул в просвет между домами, уплывая во мрак неслышной тенью. Олеандр фыркнул ему вслед. Вбежал по ступенькам и прошел на веранду.
***
— Листочек!
Чернокудрая голова высунулась в распахнувшиеся ставни, и Олеандр будто в горячую купель окунулся. Он закашлялся, глядя, как через подоконник перекинулась сперва правая нога, потом левая, и шелк кроваво-красной юбки соскользнул по ней, оголяя усеянное синяками и кровоподтеками бедро.
Эсфирь устроилась на подоконнике, уложив ногу на ногу, водя коготком по голому колену. Покои, видимые за белыми крыльями, тонули во тьме. Но света на веранде хватало, чтобы Олеандр мог рассмотреть Эсфирь. Взгляд его полз выше и выше, подмечая голые руки, корсет на талии и черную кофтенку на зашейных подвязках, сквозь которую проступали бусинки…
Боги! Куда он смотрит вообще? Краска стыда обожгла щеки и шею, Олеандр уронил глаза в пол. Не то чтобы на полу много интересного имелось. Просто… Ну он ведь не мальчишка уже, в самом деле! А взрослому мужчине не пристало пялиться на откровенно-разодетых девиц.
И кто только вырядил Эсфирь во столь вызывающие одежды? Девчонки-дриады, что ли, постарались?
— Я хотела найти тебя, — как ни в чем не бывало пролепетала она, пока он взывал себя к разуму. — Угроза для жизни миновала, но я столкнулась с другой проблемой. Вот вы говорите, что Фрезия впала в забытье, так? А с моей стороны это похоже на кривые зеркала, среди которых плутает ее душа. Ныне я укрепила ее, но это временная мера, она снова сорвется с места. И мы пойдем по кругу.
— У тебя не выходит укрепить ее насовсем? — вопросил Олеандр скорее инстинктивно, нежели осознанно.
— Не выходит, — Эсфирь вздохнула. — Пока лабиринт существует, душа, сколько ни ставь ее на место, все равно туда убегает. Если я бью «зеркала» по одному, они выстраиваются снова, когда я останавливаюсь или отворачиваюсь к их друзьям.
— К друзьям зеркал?
Боги, что за бред?!
— С лета схватываешь!
— Я всегда отличался живостью ума.
— Думаю, нужно разбить их побыстрее, — заключила Эсфирь. — Тогда душа никуда не убежит, сядет там, куда усадили. Поможешь?
Ну разумеется! Олеандр только хранителей быстренько позовет. Они обнажат клинки, вонзят их в зеркала, которые проросли внутри Фрезии и запутали ее душу — и готово. Делов-то! Пф-ф!
Воображение живо нарисовало картину, как он пересказывает этот разговор стражам, и они советуют ему навестить лекаря, после чего тихонько так, по шажочку, отступают все дальше и дальше.
— Листочек? — Эсфирь спрыгнула с подоконника и, рассеивая по воздуху запах серы, подпорхнула к нему. — Поможешь?
— Как? — Он посмотрел на неё. — Извини, но я ничего не понял.
— Мне не хватает целительных чар, — пояснила она. — Но я могу их восполнить, напитавшись чужими теплом и лаской.
Олеандр быстро сообразил, что ждут от него поцелуя. Куда дольше он решался свершить замысленное, сознавая, что неподалеку лежит суженая. Все-таки он дриадом уродился, получил соответствующее воспитание— традиционное, не приемлющее измены в любом ключе. В конце концов, его помолвку еще не расторгли. Но с другой стороны, Эсфирь уже не раз его целовала.
И небеса не упали ему на голову, верно? Вот только… Хин его раздери, она привлекала его все сильнее, рождала все больше вопросов. И он опасался любого движения ей навстречу. Казалось, стены за их спинами сдвигаются, подталкивают их друг к другу. Олеандр безбожно солгал бы, сказав, что сердце не забилось чаще, когда он понял, чего Эсфирь хочет.
Время текло медленно, будто нарочно дразня и раскаляя плоть. Пока Олеандр думал, Эсфирь подступила к нему вплотную. Вскинула голову и посмотрела с нежностью, смахнула с его лица прилипшую прядь. Он наблюдал за бледными ладонями, которые окольцовывали его, ползли по боками, чтобы сомкнуться на спине. Потом ответил ей взглядом, полным решимости. Тогда-то все тревоги и схлынули. Рядом с ними не нашлось места волнению.
Следующие мгновения сплелись в один тягучий поцелуй — столь напористый, что Олеандр растворился в волне удовольствия. Он ничего не видел, только чувствовал сладость нектара на податливых губах.
Вскоре Эсфирь упорхнула в окно видением, окаймленным белесыми чарами.
***
Олеандр не верил, что Эсфирь справится. Но — о, чудо! — листва Фрез окрашивалась зеленью тем пуще, чем дольше он вслушивался в биение её сердца и частоту вдохов. Никаких ошибок и обманов зрения. Она цвела. Расцветала на глазах, как расцветает дивной красоты бутон с восходом солнца.
У Эсфирь получилось!
Список долгов перед ней пополнился. Олеандр в очередной раз убедился, что никогда не оплатит столь длинный счет. Редко он кому-либо кланялся. Но чтобы отблагодарить Эсфирь, расшиб бы лоб. Поклялся бы, что вернет ей память. И последует за ней куда угодно — хоть на Ифлога! Ведь она свершила для него невозможное.
А значит, он свершит невозможное для неё!
Конечно, ни поклоны, ни клятвы Эсфирь не интересовали. Она отдала Фрезии все свои силы, а сама, иссушившись, мгновенно потонула во снах. Олеандру ничего не оставалось, кроме как отнести её в лекарню пониже и уложить на кушетку.
Той ночью он почти не спал. В одно мгновение вскакивал и выбегал на улицу. Носился от хижины к хижине, страшась, что кто-то из девушек испустит дух. В другое — растекался на подоконнике лужицей и думал, думал, думал, подкармливая отчаяние. Думал, как погибли Мирт, Гинура, Драцена. Думал, как приведенные к дому владыки хранители сгорели заживо, отброшенные и охваченные пламенем. Думал о соплеменниках, которые распрощались с жизнями либо в миг пожара, либо в бою у моря.
Распрощались, потому что и выродки, и смутьяны не ведали пощады.
Каладиум искупал лес в крови, а виной тому — ненависть женщины, которая считалась мертвой.
Интересно, ёкнуло ли что-то в душе Азалии, когда она повелела ему отнять у собратьев жизни? Вряд ли. Скорее всего, она полагала, что права, а все беды дриады навлекли на себя сами.
Дескать, не она посеяла смуту.
На самом деле — она. Ежели не в далеком прошлом, так в день превращения из жертвы в убийцу.
И борьба с нею выпала на долю Олеандра, перешла к нему от отца, подобно проклятому наследию.
— Одеялко убежало, — пролетел рядом сдавленный шепоток, вырвавший его из мрачных раздумий.
Из вороха златоцветов, прилепленных к потолку лекарни, свет разливал лишь один. Прочие лишились чар и погасли. Поэтому Олеандр не сразу заприметили на полу утекший с кушетки плед.
— Растеряха. — Он соскочил с подоконника и подхватил потерю.
Шерстяное полотно расстелилось в воздухе. И осело на хрупкое тело девчушки, чьи крыло и рука свесились с кушетки. Коготки безвольно скребли по полу, а виски и лоб поблескивали зернами испарины.
— Листочек, это ты? — спросонья голос Эсфирь звучал с присвистом. — Как Фрезия?
— Еще не очнулась, — отозвался он. — Но ты спасла ее, спасибо.
— Это хорошо.
Олеандр улыбнулся. Не то чтобы его позабавило услышанное. Просто в последнее время, когда он глядел на Эсфирь, губы сами кривились в улыбке — широкой и искренней, не насмешливой.
— Слушай, — он уселся на край кушетки, — ты так и не вспомнила, где живешь?
— Не-а. — Она шмыгнула. — Хотя… Есть одно место, которое кажется мне знакомым.
— Что за место?
— Морионовые Скалы.
— Нет. — Олеандр разочарованно прищелкнул языком. — Это пристанище древних существ, Эсфирь. Никто из ныне живущих их не видел. Бытует легенда, что их изгнали и заперли Творцы.
— За что? — удивилась Эсфирь.
— Где-то я читал, что за нескончаемые войны и разрушения. Но правда ли это? Никто не знает. Разве что зверьё. Силины, например. Или хины. Их тоже считают древними.
Олеандр растёр грудь, где уже давно распускало лепестки новое теплое чувство. Разум вдруг настигло осознание, что ежели они справятся со смутой и выживут, Эсфирь покинет лес.
И почему он не может думать об этом без сожаления? Потому что он перед ней в неоплатном долгу?
Или?..
— Могу я тоже кое-что спросить? — Эсфирь спустила ноги с кушетки и уселась рядом.
— Разумеется. — Щёки Олеандра запылали.
— Ты, верно, сочтешь меня не очень умной, но меня тянет к тебе. Мы с тобой будто связаны…
— …Белой нитью, — хором произнесли они.
— Тебе она тоже являлась, — поняла Эсфирь. — А я сшила её из чар, чтобы сопроводить тебя к Драцене.
— Помню. — Олеандр заглянул в чёрные глаза. — Ты хочешь знать, что эта нить воплощает? Боюсь, у меня нет чёткого ответа на этот вопрос. У моего отца кулон есть, подаренный мойрами. Дружба, вражда, любовь: он показывает связи, возникшие между существами. Они похожи на золотые нити разной толщины. О белых нитях я ничего не слышал. Полагаю, они… Ну или она тоже отражает некую связь между мной и тобой.
Оставшийся златоцвет потух, и лекарня погрузилась во мрак. Не завывали больше хины, дымящимися тенями бродящие за окном. Не слышались споры и пересуды дриад, уже отошедших ко сну после долгого вечера, полного потрясений. Казалось, кто-то стер у мира ненужные звуки. Стер, потому как хотел сосредоточить внимание на главном — на гулком стуке сердца, на прерывистых вдохах и выдохах, шелесте скомканных простынь и перьевых крыльев.
На связующей белой нити, которая соединила Олеандра и Эсфирь.
Он почти призвал чары, чтобы разжечь свет, но она схватила его за руку и стиснула в объятиях, пуская по телу жар и дрожь. Она говорила без умолку. Внушала, что ему не нужно размышлять о ее проблемах. Щебетала, что он должен поразмыслить о смуте. Что многого она, известное дело, не знает, но верит — не существует таких препятствий, которые он не сумел бы сломать.
Поначалу он пропускал её кудри сквозь пальцы. Купался в переливах её голоса, как в источнике успокоения. А когда очнулся, понял, что тратит драгоценные мгновения попусту. Понял, что каждый обрыв мысли и промедление подогревают не только греховное желание, но и презрение к себе.
Замешкайся Олеандр хоть на удар сердца, не поддался бы искушению. Но вот Эсфирь подалась к нему. И чувства, усиленные стократ, впрыснули в кровь кипяток. Они не легли — упали на кушетку. Она уселась на него. Он взял ее за руку, поднес теплую ладонь к лицу, прильнул к ней губами. Она ткнулась ему носом в нос, потерлась. Олеандр терпел, пока она скользила пальцами по его груди и плечам. Но стоило им слиться в поцелуе, действительность сгинула, растворилась в сбивчивом дыхании и робких прикосновениях.
Боль от совершенных ошибок. Горечь потерь. Мрачные мысли. Тяготы улетучивались виток за витком. Эсфирь поглощала их, осушала Олеандра до дна, даруя сладкое умиротворение.
Одно он усвоил — жизнь слишком мрачна и непредсказуема, чтобы подавлять побуждения, рожденные в честности и откровенности. Кто знает, что придёт завтра: утро или смерть?