— А как же японцы? — не выдержал Виктор.
— Живы твои друзья, правда, Кова умер, письмо у меня есть, только это потом, иначе ужин не удастся!
Глава тридцать четвертая
«Здравствуй Виктор. Пишу это письмо, не думая, что оно попадет к тебе, а все-таки пишу. Болен я, не бывать мне больше на твоей родине, а хотел бы очень увидеть тебя, Настю, твою красавицу, Ивана, но не видят уже мои глаза, вот буквы еле различаю. Не ходят мои ноги, отходились, отвоевались. Думаю, что у тебя все лучше: там климат, воздух, — должно быть лучше. У нас вроде бы все хорошо, а вот здоровья нет. Наша религия говорит, что душа бессмертна, все религии так говорят, и хотел бы я, чтобы мы хотя бы на том свете встретились. Я уйду скоро, но тебя не тороплю. Живи столько, сколько положено, туда успеешь. Полюбил я тебя, русский человек, а и не знаю за что! Просто за то, что, наверно, ты не такой, как все, а может, и такой. Ты просто человек с открытой душой. Такой, какими должны быть души во всем мире на всей земле. И такие есть! Вот мы с тобой. А ведь когда-то натравили нас друг против друга, убивали сотнями, тысячами! За что? Почему? Что ты мне должен? Что я тебе? Ничего! Так почему же и сейчас разжигают в нас ненависть? Как мучилась моя Тики, как плакала ночами, все шептала: «Ваня, Ваня...» Не могла забыть твоего Ивана. А как бы могла сложиться у них судьба, не было бы границ, не было бы правительств, не было бы тех, кто и гонит нас друг против друга, а был бы единый Бог: Аллах, Будда или любой другой, и только он и правил бы миром, и только ему бы подчинялись люди. Ты уж извини, что много пишу. Дома — никого, лежу один, времени предостаточно. Все мои дети живы и здоровы, постарели, правда. Мими и Таро уже на пенсии, хотя работают. Тое работает. У всех есть дети, по двое, а у Тики — трое. Сына хотела назвать Иваном — запретили, тогда она назвала его Ино. А с измальства зовет его Ванатко.»
Забравшись в укромный уголок дальней комнаты, Виктор Иванович читал письмо, и слезы катились по его щекам. Стар стал, совсем стар! На могилу к Насте придет — плачет, посмотрит на фотографии — плачет. Однажды Рита приснилась, так даже от слез, душивших его, проснулся. Постарел, совсем постарел сибиряк, а какой был видный мужчина! Правда, он и сейчас выглядит внушительно, все зубы целы. Волосы совсем белыми стали, но не только не выпадали, а даже погрубели, как щетина. По утрам расчесать невозможно. А у Якова, наоборот, все волосы выпали.
— Ага, вот, где я вас нашла! — сказала Людмила, но увидев на лице Виктора слезы, притихла. — Неужто так плохо, я вроде бы читала — там все хорошо.
— Да нет, тут все хорошо. Но письмо, как по моей душе... Вам не понять нас, стариков. То, что мы пережили, не дай вам Бог!
— Ну вот, а сами перестройку хаете! Да вам такого и не снилось! Вот захочу, в Америку поеду!
— А зачем мне Америка? Ну, зачем мне то, что они каждое утро «вай-вайкают». Кто хочет учить английский, пусть учит, а зачем они мне навязывают свое? Эти американцы на Японию атомную бомбу бросили. Все народы под сапогом держат, только пусть в Россию не суются. Тут таких, как я, — миллионы!
— Ну, понесло-поехало, кому вы нужны со своими лаптями?
— Людка, ты постой... Чего-то Надежда про внука намекала, а ну-ка повернись!
— Ты что, дед! Действительно, того! А почему бы и нет?!
— Так я только «за», нагнись, что-то на ушко скажу.
Людмила прислонила ухо. Виктор Иванович взял осторожно, обеими руками ее за голову и поцеловал трижды в щеку.
— Вот теперь ты все тот же Виктор Иванович, — засмеялась Людмила и сама поцеловала Виктора.
— Что это вы тут расцеловались? — сказала Надежда, заглянув в Викторову комнату, — уже и спать пора. Мне надо постели раскидывать, а комнат-то всего две. Куда вас всех девать?
— Людка, ты-то мне и не рассказывала, как это письмо раздобыли?
— А вы что, моего бутуза не знаете? Из него толком ничего не вытянешь, сказал, что нашел их. Живут недалеко от Токио. Ферма у них большая, коров держат, лошадей. Говорит: жутко обрадовались, когда узнали, от кого он, смеялись и плакали. А Тики так завизжала, что другие даже испугались, но она быстро взяла себя в руки и так же, как все, слушала, смеялась и плакала.
— Ну, твой-то хоть все рассказал про нас, про Ивана, про Настю?
— Говорит, что рассказал. Они-то и отдали это письмо. Только вот Ково не дожил всего около года. Тарас говорил, что Таро ему здорово помог насчет машин, даже уже другие есть. А потом раздумали, сказали, что отец их бы не одобрил: старое нельзя продавать.
— Да, у них так: старое надо выбрасывать или отдавать, а продавать нельзя, грех.
— Ага, «грех», другие же продают еще как, Японцы тоже не дураки, поняли что к чему! Приноровились к нашей перестройке.
Глава тридцать пятая
Исаев радовался: еще бы, ему после стольких дней мытарств наконец-таки повезло! Он едет домой! Что ни говори, а дом — там, где тебя ждут, где твой очаг, близкие тебе люди. У Ивана было только два дома: на Чулыме, о котором он очень скучает, и в Крыму.
Крым вспоминается, как одна из прекраснейших страниц его жизни. Там он испытал все: и любовь, и подлость, и преданность, и предательство. Там он узнал замечательных людей таких, как Николай Николаевич, Рита Ивановна, Вовка Марченко, которые так безвременно ушли из жизни. Там потерял он своего лучшего друга, Колю Овсиенко, и ему было даже перед памятью его как-то неловко, что живет с его женою, и живет счастливо. Много хороших воспоминаний осталось о Крыме. Там он познал радость отцовства. Сын! Какая радость! Какая гордость переполняла душу! Сын, его сын! Он отец! Иван до сих пор помнит, как забирал Ольгу из роддома. Ольга, Оля, Оленька! Какой светлой и радостной была любовь его к ней. И вот все пропало, будто и не было ничего. А Ванятка! Иван не может вспоминать его просто так. Так и засосет, и заноет под ложечкой. «И заболит душа», — говорят старые люди. Не то, что заболит, — заплачет. Где же ты, мое золото ненаглядное? Что ты сейчас делаешь? Как ты живёшь? Совсем же взрослый уже. Как я о тебе скучаю!»
Размечтавшись, Иван и не заметил, как проскочили добрую половину пути. Нестеров гнал свой «жигуленок» по темной ленте асфальта с большой скоростью. Вот и Гербовецкий лес, почти приехали, впереди Бендеры.
— Приготовились, товарищ майор, тут пост проверки, с одной стороны — молдаване, с другой — наши.
— И когда это стало? Я уезжал — не было.
— А вот вчера и стало.
Впереди засветилось сразу несколько красных огней. Подъехали ближе. Бетонными фундаментными блоками обозначен коридор проезда. С обеих сторон доты (долговременные огневые точки). Полицаи с нашими автоматами, штык-ножи, все пристегнуто.
— Откуда? — спросил сначала по-молдавски, потом повторил по-русски.
— Из аэропорта, жену встречал.
— Документы! А это еще кто?
— Сослуживец, вместе служили, попутчики, живем в Бендерах.
Полицаи долго смотрели на паспорт Исаева, даже отошли в сторону и стали что-то бурно обсуждать.
Нестеров хорошо знал молдавский и по отрывкам фраз понял, что они хотят арестовать Исаева, но не уверены — тот ли это Исаев.
— Майор, тебе грозит неприятность, приготовься!
— Я всегда готов, — спокойно ответил Иван, — если что — езжай, а на нашей зоне подожди с полчасика, если не появлюсь — не жди больше.
Один из полицаев вернулся к машине.
— Выходи! — сказал, открыв заднюю дверь. — Вы можете ехать дальше.
— А как же он? Я его знаю. Он никому... — начал, было, Нестеров.
— Поезжайте, это недоразумение, меня отпустят, — сказал Иван и зашагал к помещению поста, освещенного со всех сторон, а сам лихорадочно думал: «Как быть? Почему задержали?»
— Энаинти! Репеди! — подгонял полицай.
Зашли в ярко освещенное помещение. За столом сидел капитан в милицейской форме и держал в руках паспорт Исаева. Он нагнулся, и Иван вначале не увидел его лица. Полицай доложил о задержанном и вышел. Капитан поднял голову и Иван узнал Чеботаря, его сын учился с Егоркой в одном классе.
Капитан, незаметно моргнув, насупил брови и очень строго спросил:
— Где вы работаете?
Иван сразу смекнул:
— Так нигде, пенсионер я, вот пенсионное удостоверение.
Чеботарь взял, долго читал, потом вернул удостоверение и паспорт: