Женщина метнулась в ее сторону.
— Здравствуй, миленькая, здравствуй, родненькая, заходите, а я-то слышу — мотор работает, а потом и свет увидела. Зови всех, заходите, я сейчас чайку поставлю, — и Урминская довольно резво скрылась за дверью.
— Егорушка, приехали мы, давай, пойдем, ты уже большой, я не донесу. Давай, ножками, вот так, вот так, вот и хорошо, вот и дома мы. Тут твоя бабушка жила.
Егор никак не мог понять, где он, но потом медленно побрел, держась за руку матери.
Урминская уже поставила на плиту кастрюльку, чайник. Сама, стоя у стола, нарезала хлеб.
— А я вам письмо написала, ждала-ждала ответа, а вы вот сами пожаловали. Сколько же, — год, два прошло? А Ваня? Пусть идет, никто в машине ничего не тронет, — тут деревня, — все говорила и говорила Марина Анатольевна, не поворачиваясь, но потом, мельком взглянув на стоящих у порога Оксану и Егора, удивленно застыла с ножом в руках.
— Ты почему такая..., что-то случилось? Господи, что же это я..., миленькие вы мои!
Уже под утро, рассказав друг другу все, женщины начали укладываться спать.
— Да, у всех горе, я думала, только у меня. Письмо когда писала, на вас и надежда вся была, а теперь... Родственников у меня никаких.
— А сколько им-то? В кроватке, вроде, совсем малые.
— Так вот в третий класс обоим... А может, возьмешь их, Оксана? Христом Богом тебя прошу, я, пока жива, помогать буду, но чувствую, не проживу долго: гипертония — вещь серьезная, мы-то с тобой понимаем. А документы я все оформлю. На них пенсия положена до восемнадцати лет. Понимаю, своих трое, да эти. Ох, горе ты, горюшко! Куда же им, бедным?
— Ладно, Марина Анатольевна, давайте ложиться, уже петухи кричат.
И действительно, где-то далеко еле слышно пропел петух, ему откликнулся другой. В притихшей комнате четко прослушивалось тиканье небольших настенных часов.
— Отец-то у них был отличный парень, правда, ему в жизни с самого начала не повезло: детдомовец он, а тут вот такая трагедия. Хорошо, что хоть близнята у меня тогда были, а то дочь с зятем, приобщая детей, норовили всей семьей за сеном ездить, вот и раздавила бы всех эта черная громадина.
— А где они жили? — спросила Оксана, когда свет был погашен и где-то, совсем рядом, прокричал снова петух.
— Недалеко от Неклиновки, на хуторе, хуторок красивый, прямо как в сказке.
— Нет, не была там, жаль, прожила тут почти семнадцать лет, а даже своей области хорошо не знаю.
Тихо стучали ходики.
— Еще все увидишь, все узнаешь, твоя жизнь еще в расцвете.
— Да не скажите, сорок три стукнуло, а как звать-то мальчиков?
— Петр и Павел, — отец у них моряком служил в Петропавловске на Камчатке, вот и решили в честь города.
Замолчали. Оксана старалась уснуть и не могла. Все перепуталось в голове: Егорка, загадочный диск, свист — будто кто-то запустил со стороны рощи ракету. Даже шипенье такое. А вот теперь — чужое горе. «Забрать детей? Тогда надо забирать и Урминскую, а как же с домом? А чего, может, это один из выходов, вдвоем будет веселее, все-таки два врача», — и Оксана, ощущая монотонный звон в ушах, то ли от усталости, то ли от долгого гула моторов, незаметно для себя уснула.
Послесловие
Подул легкий порывистый ветерок. Расползлись в разные стороны темно-сизые тучи, выглянуло солнце, и возликовала земля!
Поля, омытые весенним дождем, подчиняясь дуновеньям ветра, заволновались темно-зеленым морем пшеницы, поблескивая серебринками еще не опавших дождевых капель. Окрапленые теплой водой подсолнухи тянулись к солнцу полураскрытыми желтеющими головками, готовые в любую минуту лопнуть нежно-плюшевыми не совсем развившимися шляпками, да было еще рано. Даже кукуруза, и та, по-борцовски. вцепившись в мягкий темно-серый бархат чернозема толстыми темно-коричневыми корнями, незаметно качаясь мощными стеблями, весело машет длинными светло-зелеными листьями, готовая в любую минуту пуститься в перепляс.
А как же! Весенний дождь на полях всем в радость, особенно такой, мелкий, затяжной, когда на темно-мутных лужах появляются пузырьки и долго кружатся хороводами под, только самой природой и слышимые, звуки степной музыки. И она всегда была и есть — эта музыка! Да еще какая! Но ее может почувствовать, не услышать, а именно почувствовать всем своим существом только тот, кто родился на этой земле, кто вырос вместе со степью! И будто под неслышимое сопровождение этой степной мелодии из придорожной травы многоголосым хором вдруг затрещат кузнечики, а иногда сольный голос подаст и сверчок, но потом, словно испугавшись, затихнет, тренькнув несколько раз. Но тут же, ему в след, вдруг крикнет перепелка: Пить-ка-ва-в, Пить-ка-ва-в. Потом недовольно и грустно затуркает где-то из-под камней от асфальтной дороги жаба: тур-р-р, тур-р-р, — несутся кругленькие звуки. И, словно не выдержав, переполненный радостных чувств, закричит бестолково и некрасиво фазан, испортив такое прелестное звучание природы. Но, почти всегда эти досадные неожиданности исправляет жаворонок. Надо же! Такая маленькая серенькая крошка, а туда же: царь степного звучанья! Зависнет над полями еле заметной дрожащей точкой, и польется над донским раздольем песня. Да еще какая! И не сравнить ее ни с какой другой! Да и нет другой, ее лучшей!
Но что это?! Соловей?! В степи — и соловей? Конечно же, соловей! Да еще как трелями переливает! Куда там курскому, рязанскому, тамбовскому или воронежскому! Это же наш, родной, да ростовский! Весь присвист его молодецкий напоминает подбоченившегося лихого казака! А вот и казачка затянула протяжную, широкую, как степь черноземья, песню! Это второй соловей запел нежным высоким голосом.
А откуда же соловей? Может, от тех двух или трех домов, приютившихся прямо у бетонной дороги, окруженных молодыми, но уже довольно высокими деревьями? Да нет — оттуда ни звука. Может, от той небольшой акациево-березовой рощи, расположившейся значительно дальше от большака, прямо возле грунтовки? И роща-то совсем мизерная — две или три березки да несколько облитых молоком, цветущих акаций. Ну, конечно же, оттуда!
Ликующие поля подсолнуха, пшеницы и кукурузы разрезает поросшая пыреем и одуванчиками проселочная дорога, которая одним концом, минуя рощу, колодезный сруб и дома, впадает в широкий асфальтобетонный большак, а вторым уходит в бескрайние просторы донских степей. На этом проселке и стоит большой серый фургон, почти напротив рощи. Тут же, возле березок, окружив невысокую могильную ограду у черной сверкающей после дождя плиты, стоят люди: две женщины и один мужчина. Мужчина маленький, плотненький, с лицом азиатского типа, а женщины — одна низенькая, совершенно седая, хотя черный платок и покрывает половину ее головы, вторая — значительно выше и плотнее первой, такие же седые локоны которой выбились из под черного крупно сплетенного шарфа.
— Ну вот, Тики и Тоя, теперь вы знаете все. Так сложилась наша судьба, и винить тут некого, жизнь такой оказалась.
— Та, жись, жись, — грустно ответила маленькая женщина, — сколько мой глазики мокрим биль, Ванетко, Ванетко, мечта мой, солнце мой. Язык ваш училь, сколько лет пробиль. Ты не мотри меня так, Оксана. Любиль я его, ой как любиль!
— Да кто же его не любил, — отозвалась Оксана, — Ох, Господи, Господи!
— Какой красота! — наконец, вмешался Тое, — помотри круга, рай наземной, как земля дым пускат после дождя! Так и колышится, так и колышится! А дерев пахнет, холосо!
— Да, акация тут благоухает, да и урожай в этом году должен быть отменным, видите, как поля радуются. Не зря Петр и Павел этой земле столько отдали! Молодцы они! Истинные сельские труженики, душа радуется! Все вокруг — это плоды их работы! И дома те они построили, правда, на мои деньги. Глядишь и зародится тут ещё один хуторок, рядом с могилкою.
«Пить ка-в-вав, пить-ка-ва-в», — закричала перепелка. Щелкнул и, вдруг, залился снова соловей, умолкнувший на время разговора этих странных людей. А жаворонок все так же продолжал висеть над парующей степью. Но вот к нему начал медленно подниматься другой, и они зависли рядом, заливая округу красивейшей, немного грустной, песней.
Степь ликовала! Согретая ласковым весенним солнцем, умытая теплым неспешным дождем и напоенная его влагой она так захотела запеть своим разноголосым разнотравьем. Только голоса-то у нее и не было. Она только весело шевелила листочками-лепесточками да переливалась всеми цветами радуги.
И вдруг, со стороны домов, радостно и скороговоркой закричала снесшая яйцо курица, ей вторя, трубным голосом замычал теленок и, тут же, звонко залаяла собака. А со стороны фургона вдруг грохнул оркестр и ровный голос протяжно затянул:
Ой, ты, степь ши-ро-ка-а-я,
Степь раз-доль-на-а-я...
И понеслись человекотворные звуки над парующей донской степью, и забили, затопили естественные и извечные степные. И замолчали сверчки и кузнечики, перепелки и лягушки, даже жаворонки, сложив крылья, камнем понеслись к земле и скрылись в зарослях подсолнуха. Но люди, словно поняв свою оплошность, выключили транзистор. И все же, онемевшая, степь еще долго не издавала ни звука. Только ветерок шелестел в акациево-березовой листве, волновал темно-зеленую пшеницу, качал головками подсолнухов и махал кукурузными руками. И все же первым соловей, выждав необходимую «музыкальную» паузу, щелкнул сердито, но потом залился привычной весенней песней. За ним подали голоса кузнечики, потом сверчки, откуда-то тоскливо крикнула кукушка. Этого еще не хватало! А ей откликнулась сорока, неистово просигналил пронесшийся по асфальтной дороге грузовик и так, перемешавшись, все звуки наполнили степной насыщенный озоном воздух.
Ведь жизнь продолжалась, и проявлялась она в разных звуках и формах.
Глава первая
— Итак, продано! За две тысячи долларов! — кричал маклер в полупустой аукционный зал.
— Предлагается к продаже сабля в ножнах, именная, Графов Чубаровых, первоначальная цена — тысяча долларов! Тысяча долларов — раз, тысяча долларов!.. Есть тысяча сто! Тысяча сто — раз!.. Есть тысяча двести... Тысяча двести пятьдесят! Тысяча триста!.. Полторы тысячи! — неслось по гулкому залу.
— Какой идиот такую вещь продает?! — говорил мужчина другому, сидевшему рядом. — Ей цены нет, везет же дуракам!
Но аукцион продолжался.
— Две тысячи четыреста..., две тысячи пятьсот!.. Две тысячи...
А поздно ночью, в одной из квартир Красноярска, сидя за столом небольшой, но уютной кухни, вели между собой разговор молодой человек лет двадцати пяти и девушка лет восемнадцати.
— Мамка бы этого никогда не одобрила, подумать только: восемнадцать лет хранить, чтобы через каких-то восемь продать!