Самозванные судьи хотел пройти мимо Татьяны Борисовны Лыткаревой, но она их сама остановила:
— Куда это вы? А меня судить?
— Неужто и вы, бабушка, нагрешили?
— Да, — твердо ответила Лыткарева. — Родила такого же сволоча, как вы.
Ей не так просто это было выговорить вслух, но она хотела это выговорить. Глядя на то, что происходит в автобусе, ужасаясь, боясь, переживая, она все сравнивала с сыном — и первые часы ей казалось, что вот именно от таких подлецов он и пострадал, они его и сманили.
При этом она не могла отвести от них глаз — о чем-то догадывалась и никак не могла догадаться.
И вдруг поняла: она видит сына в словах Маховца, в повадках Притулова, в веселости Петра, в невинной жестокости Личкина и даже в хмурости замкнувшегося Федорова, отделившего себя от всех. Она видит сына — и всегда видела его таким, только не хотела себе в этом сознаться. Не его сманили, он сам сманит кого угодно (Лыткарева вспомнила, как не могла ему отказать, если он начинал убедительно просить выпивки или денег), он там хозяйствует и чувствует себя свободно, в этой воровской и поножовочной жизни, он сам кого-нибудь вот так же, как эти, мучает.
У них была игра, когда сын был маленьким: мать называла его в третьем лице. Неизвестно почему. Просто нравилось.
— И чего он хочет? — спрашивала мать сына.
— Пить хочет.
И так привык, что сам подходил и говорил:
— Он пить хочет.
Или:
— Он гулять хочет.
И долго это сохранялось, в добрые свои минуты сын, уходя, улыбался и говорил матери:
— Он гулять пошел! — напоминая ей о том, что было. И на сердце у нее теплело на весь вечер — до его прихода.
У Лыткаревой было хорошее, доброе детство, и сыну она постаралась устроить такое же. Поэтому ей казалось, что в детстве вообще все хорошие и нормальные, а взрослая жизнь — это болезнь, которой заболевают после детства и не могут уже вылечиться до самой смерти.
А вот теперь подумалось: нет, не болезнь. Выбор человек такой сделал. Как вот эти. И она сыну помогла. Хоть и старалась от всего оберечь, а помогла. Чем — непонятно. Значит уже тем, что родила.
О чем она и сказала.
— Значит, сидит сынок? — спросил Маховец, как спросил бы родную мать, если бы любил ее.
— Сидит. И вам надо сидеть, а не людей пугать.
Притулов обиделся:
— Мать, ты не нарывайся. А то так напугаю.
— Не трогай ее! — раздался голос.
Притулов обернулся.
Федоров стоял во весь рост и глядел на него.
— Чего? — как бы не расслышал Притулов.
— Не трогай, я сказал!
— Он сказал! — передразнил Притулов.
Но Маховец дружески положил руку ему на плечо.
— Товарищ прав. Нам лишней жестокости не надо. Мы ведь чего хотим? Доказать, что все могут сидеть в тюрьме.
— Уже доказали! — крикнул Федоров.
Притулов и Маховец переглянулись и пошли дальше.
Они, люди опытные, поняли, что Федоров — в том состоянии, свойственном слабым людям, когда они устают от своей слабости и готовы переть на рожон. И решили не ускорять событий.
И ведь угадали: действительно, Федоров смертельно устал сидеть и ждать, что будет дальше. Ему хотелось скорее — все равно чего.
Но они сбили его настроение.
И он опять сел. Ждать.