Я просыпаюсь от шума: санитары вносят к нам в палату четвертого. С тех пор как умер Виктор, мы оставались втроем.
Больной тихо стонет на носилках. Когда санитары проходят мимо меня, я вижу часть его головы. Рыжие волосы. На правой стороне лица — шрам.
Его кладут слева от меня.
Отдышавшись, он открывает глаза, поворачивает голову в мою сторону. Да это же Хижняк! Майор Хижняк!
Он говорит, нисколько не удивившись неожиданной встрече:
— Здравствуй, пушкарь. Вот видишь: приехал… Мотают меня по госпиталям.
— Крепко ранило?
— В живот и в грудь.
— Когда?
— Двенадцатого мая. После Победы. Лес прочесывали в горах. Там эти — шернеровцы — остались. Ну, и рубанули меня из автомата. В День Победы думал: «Теперь цел буду!» А вот оно как…
— Не повезло вам, майор.
— Не повезло? Мне всегда везло. Я в сорочке родился. Всю войну провоевал и даже после осталось…
Хижняк говорит: «в сорочке». Что же она ему принесла — эта сорочка? Больше десяти ранений… «Такое наше дело — пехота: месяц воюешь, а три в госпитале лежишь».
— Такое наше дело — пехота… Трудное это дело. Первая пуля — тебе, первая мина — тебе. И все против тебя: орудия, пулеметы, самолеты, танки. Только успевай окапывайся лопаточкой.
Войну Хижняк начал рядовым солдатом-пограничником. Первым встретил войну, последним проводил ее.
— А откуда вы родом, майор?
— Ты москвич, браток? Тогда наших краев совсем не знаешь. Из-под Омска я.
— Из-под Омска?! Значит, мы почти земляки! Там наша артшкола была!
— Артшкола? Где?
— Есть такой городок на реке Ишим. Два двухэтажных здания, винокуренный завод, все остальное — беленькие домики, врытые в землю.
Майор молчит, думает, потом говорит:
— Ну и удивил ты меня, пушкарь! Знаю я такой городок! И жил в нем. Только больше жил я в тайге: у меня отец в лесничестве работал. Хорошо было! Слушай, а пельмени ты наши сибирские ел?
— Давали в столовой как-то. С капустой.
— С капустой? — переспрашивает Хижняк и тихо смеется. — С мясом они должны быть! А это, стало быть, пельмени военного времени. Не в ту пору ты, земляк, побывал у нас. Небось не больно понравилось. А ты потом приезжай ко мне. Вот сейчас только бы все это дело нам с тобой форсировать. Помнишь, как… как… на плотике… Донец…
Хижняк забывается, засыпает.
Конечно, я никогда не забуду, как перед наступлением я пришел в блиндаж командира второго батальона и увидел крепкого деревенского парня в вылинявшей добела гимнастерке и новенькой щеголеватой фуражке. А потом форсировали Северный Донец, кидали «чушки» на пулеметные гнезда. Это было мое первое настоящее боевое крещение.
— Слушай, земляк, я что, спал, что ли? — слышу голос Хижняка. — Забылся малость. О чем мы говорили?
— Как форсировали Донец.
— А-а-а! Вот-вот! Теперь нам последнее надо форсировать. Переплыть бы как все это… Ох, не люблю в госпиталях лежать! На фронте о себе не думаешь. Знай дело — идти вперед, врага бить. А тут враг в тебе, и куда еще пойдешь — не знаешь…
— Плохо вам, майор?
— Худо в общем, даже курить не разрешают… Скажи, тут кто-то лежал до меня на этой койке?
— Лежал.
— Выписался?
— Выписался, — отвечаю я.
— Ну, значит, и я выпишусь. Я ведь в сорочке…