- Вали, папаша, вали, - ответил Сахан.
Старик попятился, не сводя глаз с песца. Сахан закрыл сумку.
- Зачем ты его так? - спросил Лерка, думая про вчерашнего обездоленного старичка. - Может, купил бы?
- Вернется.
Старик и правда вернулся. Вынырнул из толпы - неприметный, землистый, точно наспех сшитый из мешковины, - стрельнул глазками.
- Смотрю, не берет у вас, сынки, никто. Ладно, думаю, облегчу ребяток. Восемьсот даю.
- Другой раз зайдешь, папаша, - ответил Сахан. - Я у кота хвост отрежу за твои восемьсот.
- Озоруешь, - ответил старик ласково и исчез.
- Придет еще, этот от своего не отстанет. Но настоящей цены не даст. Ладно, пойдем потихоньку, а то он нас целый день морочить будет.
Сахан двинулся к выходу, затискиваясь в самые бойкие места, и Лерка едва не потерял его.
- Постоим малость, - сказал Сахан, кого-то высматривая в толпе.
Лерка заметил невысокого плотного человека в тенниске, выскакивающего над торговыми рядами розовым шаром.
- Знакомый будто, - сказал Лерка.
- Да это наш, из Песочного. Коля-электрик. Плитки ворованные продает.
- Может, ему показать? - спросил Лерка.
"А что, может, и возьмет, - думал Сахан. - Но только не здесь ему надо показывать. Он теперь сам зверюга, сам в запале рыночном. Здесь он и полцены не даст. Как это - сам обдираю и чтоб меня тут же? Нет, я ему дома покажу, когда он в халатике да на диванчике, чайком раздобрен. Там он барин, по нраву придется - и без торговли возьмет, с шиком".
- Нельзя, - ответил Сахан, - очумел, что ли, в свой же дом продавать? А мать признает?
- Правда. Не подумал. - Лерка смутился и почувствовал такую неприязнь к чужому, грубому рыночному сброду, который так понимал и любил вчера, что и за сотню отдал бы этого песца, чтобы уйти отсюда скорее.
- Тысячу даю, - сказал вынырнувший из-под руки старик, ощупывая Лерку жесткими глазами и обдавая погребным духом.
Лерку шатнуло от брезгливости, и он едва выговорил, показав на Сахана:
- Вот с ним сговаривайтесь.
- Вали, папаша, вали, - ответил Сахан, но неожиданно раскрыл сумку и помахал белым хвостом. - Прощается с тобой, папаша. Дорог ты зверюшке. Но жаден.
- Тыща двести, - сказал старик и исчез.
- Еще вернется, - сказал Сахан. - Но своей цены не получим. Два куска большие деньги. Настоящая цена войной открылась - что к пузу ближе, то и дороже. В Ленинграде, говорят, в блокаду бриллианты за пайку отдавали. Понял теперь, откуда эти Ферапонты Головатые берутся? Кто медком, кто картошкой и маслецом. Вот у кого деньги, вот кто может самолеты да танки дарить.
- Ну, хоть дарят.
- Дарят-то единицы, а посчитай, сколько их тут, мешочников-то, а? То-то. Кто и дарит. Совесть заест, или помирать пора, или просто покупать на них нечего. А то и власти поприжмут. Вот и подарит родине - глядите, какой я патриот. А не с родины ли он содрал свои тысячи?
- Вот не думал, - ответил Лерка.
- Подумай. Только недолго всем этим бриллиантам да мехам у мешочников вековать. Помянешь мое слово. Кончится война, наладится мир - тут и спустят. Тогда уж они в крепкие руки попадут.
- Кому?
- Да хоть твоей мамаше, - ответил Сахан и ухмыльнулся.
Подходили люди, спрашивали, Сахан кому разворот давал, с кем разговаривал, а кому показывал белый хвост. Лерка пытался сообразить, по каким признакам оценивает Сахан покупателей, но ничего не понял. Люди были равно чужими, отталкивающими, с грубыми мешочными повадками - тертые были люди, лишенные всякой наивности, так пленившей его вчера.
- Пойдем отсюда, - взмолился Лерка.
У ворот их догнал старик, сшитый из мешковины, и преградил путь:
- Полторы, ребята. Полторы, и конец делу.
Старик больше не улыбался, глаза его вцепились в Лерку двумя черными зверьками.
- Вали, Ферапонт, - ответил Сахан и толкнул старика.
- Отдали бы, Сахан, - сказал Лерка.
- Полторы и так получишь, падлой быть. Даже больше, тысячу шестьсот. Сегодня же сделаю, я уж придумал, кому показать.
Лерка согласился, едва не бегом выбрался из ворот и облегченно отдышался.
- Эй, смотри-ка, - остановил его Сахан.
- Что?
- Да вон, свободный-то рынок.
Чуть поодаль тех сараев, мимо которых они подходили к рынку, били по рукам давешние мужики. Валенки теперь перекочевали к детине в кителе, а тушенку прижал к груди шаткий мужичок.
- Как же я сразу не понял, - сказал Лерка. - Он голодный, этот маленький. Вот и отдал свои валенки. Проиграл я десятку, Сахан.
- Голодный! - Сахан расхохотался. - Ну, Лерка, удивил! Этот-то старикашка голодный? Да он зимой за валенки по десятку таких банок берет.
- Как так?
- Да так. Видно, на базе где-то служит. Ну и имеет. Теперь не сезон, а старичок дерганый, пьяница, до минуты жаден - вот за банку и отдал. Он уж где-то сговорился тушенку на бутылку сменять, только две урвать хотел. Я так сразу и смекнул. У бедного человека и валенки потертые, и менять он их не в сезон не станет. Голодный - дело другое, но опять же не на тушенку менять станет. Тушенку съешь в минуту, а вспоминать год будешь. Голодный на хлеб меняет.
Лерка покраснел. Досадовал он не на то, что десятку проспорил, а что не знает этой жизни собачьей и опять Сахану сосунком показался.
- А уполномоченный куда смотрит? - спросил он в сердцах.