- Все равно смелые, - ответил Авдейка.
Неприятие исхода этих людей, многократно, до отвращения усиленное собственным страданием, погасило спасительную щель. "Что ж, - думала бабуся, не мне судить, почему такое обрушилось, не мне измышлять Божью волю".
Разминаясь, дед прошелся по комнате, подбрасывая Авдейку под потолок. "Пора, - думал он. - Излазил жизнь, как солдат бабу, пора и ответ держать".
"Сколько силы в этом существе, - думала бабуся, прислушиваясь к шагам, сотрясавшим комнату, - силы, которая не нашла выхода в истинную жизнь и рвет его изнутри. Божий промысел взялся исполнять на земле по своему разумению - и обратил в убийства, от которых нет ему спасения. Такие и вздернули Россию на дыбу. Круто они брали - больно и бились. Не мне их судить. Но один только Господь может простить им крестные ходы, расстрелянные в восемнадцатом".
# # #
День желтел, укрывался в закате. Тонкие палочки стучали о золотой щит.
- Дед, я пойду, - сказал Авдейка. - Мне надо. Я и маме скажу, не бойся.
- Я не того боюсь, - ответил дед. - Иди. Только слово дай, что воровать не станешь.
Авдейка дал слово и спросил:
- Дед, а триста пятьдесят на двоих как разделить?
По двору, вокруг насыпи, за Саханом, игравшим сбор, шел красный отряд Сопелок, эвакуашки и лесгафтовские. Позади плелся Болонка, прижимая к груди газетный пакет.
"Дети, - думал Данауров. - С барабаном. Ходят и радуются. Чему?"
Он поморщился. Он устал жить во лжи и начал сильно сдавать. Дни его клонились к закату, а мир был все так же юн и лжив. Никого не научил его горький опыт - Данауров смаргивал марширующих детей. Но они все равно ходили. Единственным утешением было то, что шли они за барабанщиком с его монетой в кармане. За избранником. "Ничего, - решил Данауров, - Каждый из них еще придет к своей осине".
Присоединялись возвращавшиеся со смен парни. Сбор был полный, но Сахан все ходил и ходил по кругу, размышляя над превратностью судьбы, подбросившей ему на рассвете белого песца. Он выметал узкую полоску асфальта вдоль забора "Явы", когда белый подлец пушисто опустился у его ног. Сахан и подумать не успел - откуда он и зачем, - как замел его в выем подвального окна и завалил мусором. Подумал: "С холода загнешься - и шерстинки не найдешь, а в жару - по мехам топаешь. "Имущему да прибавится", понимали Божьи дети".
Он шагнул в сторону, оказался под окном Кащея, заставленным фанеркой, тронул ее, а она и подайся внутрь. Тогда, забыв об опасности, Сахан нырнул в подвальный выем, вытряхнул песца из мусора - вмиг обернулся - и туда его, за фанерку, в комнату, вглубь - пусть еще послужит, подлец. Вот так. Будем квиты, Кащей.
Едва за метлу - тут и объявился писун этот. Бабочка, вчерашний день искать. Ищи, дорогой. Дал ему себя осмотреть, как витрину, - и мимо, в контору, по телефону звонить дамочке - палец в рот, - так, мол, и так, не пропадал ли у вас такой беленький, что у Кащеевых лежит? И, ответа не дожидаясь, - за метлу, чтобы руки при деле были. За день так вылизал двор, что плюнуть грешно. И за барабан - даешь танк! - а глазом-то, глазом - по сторонам, авось и выйдет чего, успокоят наконец Кащея.
У Леркиного окна Сахан замедлял шествие и с особой внятностью стучал в барабан. Но Лерки не было.
- Завязывай, - сказал наконец Кащей, со стороны наблюдавший шествие. Пошли, сбросимся.
Авдейка повернулся на голос. Кащей казался взрослым, чужим, скованным в движениях.
- Сбросимся, - тихо повторил Болонка.
- У нас с тобой всего-то по сто семьдесят пять рублей, - напомнил Авдейка.
Но Болонка отступил на шаг, прижал к груди газетный сверток и, с некоторой дикостью во взоре, помотал головой.
- Все в сборе, кроме Лерки, - объявил Сопелка-секретарь и добавил, вздохнув: - Да двух братов нет, их за мыло взяли.
- За какое мыло? - спросил Авдейка.
- За простое, черное, - пояснил любознательный Сопелка. - Они склад взломали с мылом, два ящика взяли. Понесли на рынок, побольше выручить хотели на танк, да арестовали их там.
- Не скоро теперь встретитесь, - сказал Кащей. - Думать надо прежде, чем замки сшибать.
Он прошел в центр круга, распустил что-то вроде кисета и вытряхнул деньги на фанеру.
- Пять кусков, - сказал он и отошел на место.
О барабан Сахана билась мошка.
- Кто следующий? Записываю!
- Я! - выкрикнул незначительный Сопелка, пробиваясь с пригоршнями денег.
- Сколько?
- Не знаю. Много. И мелочь еще.
- Триста шестьдесят три рубля шестьдесят три копейки! - объявил Сопелка-секретарь. - У нас у всех поровну. За тех, что сидят, я внесу.
- Очнись, - сказал Авдейка, толкнув Болонку локтем. - Бери деньги. Это картошкины, мне дед разделил,
- Следующий! - объявил Сопелка-секретарь, записав очередного брата.
Следующим поднялся Болонка с отпавшей челюстью, газетным свертком и бумажной денежкой, которую он пристроил у края фанерного листа.
- Десять рублей, - сказал он, с заметным усилием обретая дар речи. - И еще два... две тысячи.
Болонка выронил сверток и повел потрясенным взором. Сопелка-секретарь развернул газету и пересчитал деньги, отрясая их от земли.
- Откуда у тебя? - спросил Кащей.
- Сахан дал. Увидел меня - и дал.
- Вот это да! - воскликнул любознательный Сопелка.
- Ай да Сахан, - протянул Кащей.
Сахан молчал и бледнел от одерживаемых чувств.
- Две тысячи! - объявил Сопелка-секретарь.
- И еще десять рублей, - уточнил Болонка. - Я их зарабатывал. Я Оккупантке Чувиле мешок на рынок таскал. Но я в нем дырочку сделал.
Кащей задумчиво глядел на перевязанный бельевой веревкой ботинок Сахана.
- Триста пятьдесят, - сказал Авдейка, опуская на фанеру деньги из двух кулаков.
- Десять тысяч, - произнес высокий лесгафтовский парень, передавая Сопелке-секретарю аккуратный сверток белой материи.