И она расхохоталась в лицо онемевшему генералу тем беглым смехом, который он любил в ней когда-то до слабости, до полного забвения себя и места своего в жизни. Эта горячая беглость ее дыхания, смеха и даже почерка, всю жизнь делавшая его невменяемым, в один миг восстановила ее неистребимую власть, и, забыв об огромных задачах, о свершениях войны, о своей карьере и проклятых братьях, которых он никогда не видел, генерал опустился в ноги своей немыслимой жены и прижался головой к ее коленям.
- Итак, мон женераль, - сказала она, как жезлом касаясь его головы попавшим в руку перламутровым карандашиком. - Итак, неверная сестра предает своих братьев забвению. Се ля ви. Но конец войны мы встречаем в ведомственном доме. И без дураков, как принято говорить среди будущих дворян. Ты понял? переспросила она, услышав нечленораздельное мычание. - Встречаем конец войны.
- Победу, - глухо поправил генерал, не отрывая рта от ее коленей.
Леркина мать слегка выгнулась, принимая скользящую по бедрам тяжелую голову, и, отвернув лицо, следила перламутровые блики, игравшие на карандашике.
"Теленок, - думала она. - Счастливый теленок. В нем-то я не ошиблась. Уж кто счастлив, тот счастлив надежно".
# # #
Небо стремительно гасло, наполнялось гортанным криком, а потом порвалось и упало клочьями.
- Где небо? - закричал Авдейка.
Он стоял у окна, зажав голову ладонями, скрываясь от обнаженной, пустой, разоренной бедствием комнаты. Небо опадало черными клочьями.
- Где небо?
Деда не было. За ним не было деда. С первого взгляда Авдейка понял, что его нет. Время деда иссякло, как иссякло оно когда-то у дяди Пети-солдата, оставив по себе зияющую пустоту.
- Чего встрепенулся? - спросила Глаша, вбегая на крик. - Какое небо? Грай. Вороны галдят.
- Почему их не съели?
- Ты что, мальчишка. Господь с тобой!
- Почему всех съели, а их нет? - спрашивал Авдейка, вырываясь из Глашиных рук и теряя себя от горя. - Почему никого нет, а они есть?
- Никого нет, - подтвердила Глаша, неожиданно забывая Авдейку. - Никого нет, никого...
# # #
Внезапный ливень обрушился на город, взбил пыль, дробью прошелся по стеклам. В грохоте, сотрясшем небо, захлебнулся рояль. Лерка подошел к окну и поднял лицо к поднебесью, к непроглядной грозовой мгле. Гром потрясал утлое человеческое жилище и отзывался дискантом выбитых стекол.
"Вот так, - решил Лерка и распахнул окно, уничтожив прозрачную преграду между собой и освобожденной стихией. - Вот так!"
Он вспомнил противогазную маску Сахана - и каждый шаг своей ночи расчислил здесь, под клокочущим небом, и дождался ее, - вышел, натянув маску, из которой вырезал шланг и разбитые стекла, - не помышляя, от случайного ли прохожего, Степки или самого себя прячет лицо, - прокрался двором вдоль стен Песочного дома и ударом распахнул непреодолимую дверь.
# # #
Авдейка очнулся в грозу и не хотел открывать глаз, потому что все знал. Но открыл, подошел к бабусе и сел в изножье постели. Он убежал с дачи, и теперь бабуся умрет из-за него. Он не умел сказать, из-за чего сделал это, и молчал, погруженный в страдание, как в серебряную пыль.
Но он знал, и бабуся знала. Она осенила Авдейку крестом желтым и неверным, как движение сухой ветви, и глаза ее сомкнулись, скрывая от него боль.
Штык лежал в ногах Авдейкиной кровати. По нему скользили тени дождя, он казался живым, полным оловянного движения, но был мертв. Авдейка убрал его под матрас и ушел к забору табачной фабрики, где, как язва, темнела дощечка, прикрывавшая выбитое стекло Кащея.
Авдейка постучал. Дощечка отпала, и светлая женская голова приблизилась к нему - светлая, с черным лицом.
- Вы... вам песца подбросили, я знаю, - начал Авдейка.
- Погоди, какого еще песца?
- Пушистого, белого. Из-за него Кащея в тюрьму посадили.
- Кащея? - переспросила женщина. - Тебе какого надобно? Ваньку?
- Ну да. Которого в тюрьму из-за...
- Да обожди свиристеть. На воле Ванька, гуляет.
- Где... гуляет?
- Вот это не скажу. Не докладается. Они никогда не докладаются, так вот и жди. А потом принесут порезанного. Или объявят - в бегах. Или - сел. А ты, мать, жди. Теперь вот убили.
- Значит, он не в тюрьме.
Авдейка отступил на шаг. Дождь падал отвесно, выбивая пузыри, и лужи кипели. Кащей гулял. Бабуся умирала.
- Как это - убили? - продолжала женщина свой. разговор. - Ладно бы вышка, а так... Не приучена я такое понимать. По мне - сидят дети. Только срока им намотали до-олгие. Ждать и ждать...
Авдейка ушел, и дощечка захлопнулась. Потоки дождя сливались и гулко падали в сточные решетки, взбивая над ними желтую пену. Двор был пуст, один Михей-почтальон сидел на парапете под дождем, как был он человек не простой, а авиационного истребительного полка механик. Непростого человека Михей обнаруживал в себе грамм с четырехсот. Но это - если гражданская, упраздненная рыковка в белой косыночке, а если чистяк, если родной самолетный - тут другой курс, тут и четвертки станет.
- Нет, ты спроси, - заорал он Авдейке сквозь дождь. - Ты спроси, что мне комэска сказал?
Но Авдейка хорошо знал, что сказал Михею комэска, и спрашивать не стал.
Он вернулся домой, где Иришка вытерла его полотенцем и сказала, что на другой день после деда исчез Коля-электрик, а ночью за ним приходили, искали по всей квартире и даже в диван лазили, но не нашли и опечатали его дверь пломбой. Авдейка пошел посмотреть пломбу, но в коридоре остановился, представил, как удаляется дед, как падает полоса света из распахнутой двери и в проеме ее возникает грузная фигура с солдатским мешком на плече и погасает навсегда. Авдейка зажмурился, до пугающей слабости в груди захотел, чтобы дед раскрыл эту дверь и двинулся назад - хоть на минутку увидеть его, - ведь бывает так, ведь было это с немцем в кино, который вернулся туда, где был жив.
# # #
Но последний раз дед вернулся туда, где был жив, когда подошел с прощанием к Софье Сергеевне и белый взгляд ее встретил. "Тверда, - подумал. - Спряталась за свою веру, как за бруствер, и глаз не прячет". Тут он на миг усомнился, на краткий, потрясший его миг, и, ища опоры, вернулся в обжитую память о годах гражданской, где был непримирим, молод и уверен до самозабвения - в бойцах своих, в кабардинском жеребце, в клинке и в победе рабоче-крестьянской правды.
И тогда глядели на него те же глаза - живые и мертвые глядели они - и не опускались до конца. Глядела баба в платке, перекрещенном под грудью, - в дыму, на пепельной зорьке, преграда путь жаркому жеребцу. "Твои пожгли, начальник, твои". И не стерпел, прянул кабардинец, когда покатился в копыта чурбачок паленого мяса, - и стояли непреодолимо светлые глаза бабы. Но отмел бабу лютый ординарец, и забыто, затоптано конями, что послал ей Бог сына. Да и ще был он, ее Бог, той пепельной зорькой?
Глядел перед собой и есаул Хомищенко, исходя черной кровью. Не пожалел, загнал кабардинца, а снял есаула наземь и покатился с ним в бурьян 1рудью о грудь. Дик был есаул в гневе, человека саблей проскальзывал, а проскользнув, над головой вздымал и кровью умывался. Да только хрустнула его шея, метнулась медная борода и рот, куда успел он ткнуть дулом. Не дался живым есаул, отвалился в бурьян, и, как зверя, шарахались его привычные до людской крови эскадронные лошади. Исторглась жизнь из выпученных глаз, и мертвым лежал на груди нательный крест. Кровь позади тебя, и глаза твои пусты. Где Бог твой, Хомищенко?
Ожесточился дед, грохнул об пол сапогом и прочь ушел с белых глаз. Не принял, не допустил. Не стоят на русской земле две правды - не стояли и стоять не будут, - и вернее это самой правды.
# # #
Не было деда, напрасно Авдейка ждал. Он и сам знал, что напрасно, но ждал, пока не донесся со двора голос Михея:
- Нет, ты знаешь, что мне комэска сказал?
Теперь этот вопрос ставился перед Кащеем, на рысях огибавшим лужи.