Хотя жена терпеть не может табачного дыма и вряд ли разрешит ему курить.
Или она любит его? И все позволяет?
Лучший его друг однажды сказал: «Пусть они любят нас курящими, пьющими и нищими».
Когда окна зажглись, писатель слегка запаниковал, но быстро успокоился.
В молодости он, бывало, практиковал слежку. Его нанимали для поиска тех, кто задолжал деньги. Как ни странно, в начале девяностых бизнес по выколачиванию долгов считался скучным и малоприбыльным; умные люди, начав с лихих дел, при первой возможности переключались на нечто более интересное, вроде торговли конфетами или штанами. Писатель поступил точно так же и впоследствии вспоминал о своих уличных подвигах без всякого удовольствия. Для слежки нужен человек с непримечательной внешностью, а писатель был тощий, злой, сухой малый; когда пришло время сесть в тюрьму, потерпевшие граждане легко опознали писателя среди множества статистов.
Окна зажглись, и он быстро понял, что переоценил свой опыт. За шторами двигались бесформенные тени; он смотрел почти час, но понял только, что в номере двое.
Она говорила, что поедет целая делегация, четверо. Писатель не стал уточнять подробности.
Потом окна погасли, и спустя несколько минут жена вышла. С ней — две женщины и мужчина. Подбадривая друг друга, четверо направились в сторону Невского. Писатель стоял слишком далеко, чтобы составить мнение о внешности мужчины. Во всяком случае, тот был молод, неплохо одет, шагал широко, смело, впереди всех; три дамы — следом.
Пешком пошли, подумал писатель, даже такси не заказали, — экономят.
Он негромко выругался и нырнул в ближайшее кафе.
Его жена любила шумные компании. Закончив дела, она не пошла бы в отель коротать длинный командировочный вечер. Зачем, если вокруг — большой красивый город, со всеми его театрами и ресторанами?
Писатель выпил кофе и две рюмки коньяка. Надо было ждать.
Почему-то ему казалось, что он заглянет в окна, увидит ее выходящей из отеля или входящей в отель — и сразу все поймет. А если посмотрит на ее приятелей — поймет тем более. Уловит какие-то сигналы, волны, импульсы. Если меж двоими есть связь, внимательный наблюдатель сразу ее вычислит.
Теперь он сидел, продрогший, почти трезвый, и злился на себя — как, бывало, злился в молодости, когда непрерывное, в течение двух или трех суток, наблюдение за каким-нибудь недотепой не давало результата или, точнее, давало отрицательный результат: недотепа, задолжавший крупную сумму, не посещал, в отливающем пиджаке, казино и стрип-клуб, не столовался в дорогих ресторанах и не сдувал пылинки с коллекционного «феррари», спрятанного в тайном гараже, а влачил унылое существование мещанина. Куда дел деньги — неясно. А так хотелось вернуться к заказчику, оплатившему слежку, и сказать: «Я нашел! Он живет двойной жизнью! Он тайно от вас строит собственный кирпичный завод…»
Тогда писателю было двадцать два года, и он еще ничего не написал, но писательское воображение уже играло с ним злые шутки.
Он думал, что люди живут интересно, ярко, бурно, плотно. А они жили скучно и вяло.
Он не верил. Он потратил пятнадцать лет, чтобы найти тех, кто живет интересно, и в итоге обнаружил, что самый интересный человек, встреченный им за полтора десятилетия непрерывных поисков, — это он сам.
Выпив еще рюмку, он стал злиться уже не на себя, а на жену. Выпрыгнула бы из отельных дверей, сияя и хохоча, на каблучищах, в драгоценных камнях, под руку с мощным, широкоплечим, белозубым, — тогда он, ее муж, испытал бы боль, но и восхищение. А так он чувствует только досаду. Опять ничего не происходит. Опять ничего не ясно. Только тени за шторами, только смутные подозрения.
Он поел, очень медленно, и убил почти полтора часа. Убивать время — великий грех, но иногда убийца просто не имеет другого выхода.
Вышел на Невский, побрел было, глазея, вроде западного туриста, на тяжеловесные гранитные фасады, но вдруг испугался, что случайно наткнется на жену; свернул в переулок и укрылся в первом попавшемся баре.
Город был серый, стылый, безучастный, созданный не для людей, а ради великой идеи, но заведений на любой вкус и кошелек здесь было достаточно. Будучи мальчишкой, писатель дважды приезжал сюда с родителями — ходить по музеям, пропитываться культурой — и уже тогда обратил внимание на обилие кафе и закусочных. Мать в ответ на вопрос пожала плечами и сказала: «Они пережили блокаду. Умирали от голода. Наверное, страх перед голодом навсегда въелся в их память. Страх ведет их. Заставляет открывать ресторанчики в каждом удобном полуподвале…»
Люди города, впрочем, уже тогда показались писателю лишенными страха. Сложенный из массивного камня, город выглядел прочно. А теперь, спустя тридцать лет, местные жители и вовсе выглядели спокойными европейцами; разумеется, к созданию множества ресторанов и баров их подтолкнул не страх, а здоровая балтийская предприимчивость.
Писатель достал было ноутбук, но даже не включил. Досада никуда не делась. О работе не могло быть и речи. Глупо. Очень глупо. Ревнивец приехал следить за супругой, но взял с собой компьютер: чтоб, значит, не терять времени. Глупо, странно, смешно. Ревнивцы так себя не ведут.
«Иди к черту, — сказал он себе. — Ревнивцы все разные и ведут себя по-разному. Ты разве специалист по ревности? Ты вообще не ревнуешь. Просто хочешь знать. Тебе кажется важным знать, было или нет. Сам факт…»
Бар оказался душный и неуютный. Снаружи пошел дождь, люди быстро забили узкое помещение, и писатель оказался в западне. Встать, уйти — за порогом харчевни холод, ветер, небесная вода; не найдешь более чистого места, вернешься, — стол уже займут. Остаться — дышать кислыми запахами, слушать финскую, немецкую, английскую речь; писатель не знал языков и сейчас устыдился своей необразованности.
Попросил еще дозу коньяку; решил расслабиться.
Это было легко. Писатель не забывал, что его создали, породили именно дешевые прокуренные кабаки. Половину сознательной жизни он провел в дымных, полутемных заведениях, где публика из нижнего среднего класса отдыхала по вечерам от своих забот. В дыму и хмельном угаре он ел, сочинял, назначал встречи. Много курил. Пил; иногда много, иногда мало. Ел всегда мало. Писал всегда много.
В какой-то момент — может быть, три года назад — понял, что его жена устала от такой жизни. Она его не понимала. Она звала его в Рим, в Прагу, в Барселону. Он соглашался, но на третий день пребывания в любой европейской столице находил дешевый прокуренный кабак — и, отыскав, успокаивался. А успокоившись — понимал, что европейские дешевые кабаки много скучнее русских дешевых кабаков.
Дождь прекратился, и он вышел под низкое небо.
Его считали интересным человеком, и книги его были полны интересных историй. Только жена знала, что на самом деле писатель — молчаливое, скучное существо и все его развлечения сводятся к телевизору. Свои сюжеты он черпал из времен молодости; событий было столько, что теперь он мог писать всю жизнь, ни на что другое не отвлекаясь. А жена возражала, и однажды он понял, что у нее есть другой мужчина.
Не понял, — заподозрил.
Для слежки нужен автомобиль. Когда стемнело, писатель взял такси. Очутившись в странно чистом салоне, осведомился, можно ли курить. «Извольте», — ровным голосом ответил драйвер; сразу стало ясно, что для сегодняшних целей он не подходит. Писателю стало смешно. Обычно водители такси раздражали его бесцеремонностью, запахом носков и рудиментарным музыкальным вкусом, но вот — редкая удача, за рулем настоящий интеллигент. И что? Он не нужен, а нужен среднестатистический выжига, пропахший бензином трудящийся. Пролетарий педалей. «С интеллигентами всегда так, — подумал писатель. — Они всегда появляются не вовремя».
Попросил остановить на углу Невского и Марата, вышел. Расплатившись, сообразил, что деньги надо перераспределить. Отделил несколько купюр от общей пачки, положил в карман штанов, остальные — в пиджак, рядом с сердцем. Посмеиваясь над собой, пересек улицу и поймал еще одну машину — на этот раз вполне удачно. Таксист был молод, ухмыльчив и выглядел ленивым негодяем. Писатель любил негодяев, он много лет прожил в среде негодяев и хорошо знал, как себя держать в обществе негодяев. Он показал деньги и объяснил, что нужно делать. Таксист азартно сверкнул серым глазом и золотым зубом. Он ничем не рисковал. Лучше стоять, чем ехать. Лучше ничего не делать, чем делать что-нибудь. Разумеется, при условии заранее оговоренной оплаты; деньги вперед.
Они встали на противоположной стороне улицы — так, чтобы видеть и окна номера, и вход в отель. Ожидание могло растянуться на много часов; писатель расслабился и слегка откинул спинку кресла.
От скуки таксист неизбежно затеял обычный, достаточно бессмысленный разговор, но писатель сразу прервал его и стал говорить сам; и это был монолог. Давно известно, что любого бессмысленного болтуна можно успокоить, если сразу забить ему весь эфир. Заставить слушать себя. У писателя имелись несколько заготовленных монологов, каждый можно было длить сколь угодно долго. Тотальная коррупция, война, цены на бензин в Европе и Азии, оружие, тюрьма, бесчинства инспекторов дорожного движения, авиаперелеты, азартные игры, автомобили и мотоциклы. А вот я однажды в Барселоне; а вот я однажды в Амстердаме. Общие фразы нежелательны — болтун сразу тебя перебьет. Нужны только конкретные истории, слепленные по правилам драматургии, с началом, серединой и концом. Хорошо идут упоминания о крупных денежных суммах. А вот я однажды отдавал человеку пятьдесят тысяч немецких марок, дело было еще до введения евро, и человек приехал на встречу, надев под рубаху резиновый пояс, чтобы надежно спрятать богатство на собственном теле, и удивился, увидев вместо многих лохматых пачек тоненькую стопку; он не знал, что существуют купюры номиналом в тысячу марок… И так далее. Истории выскакивали из писателя сами, одна тянула другую, эпизоды перекладывались решительным уголовным жаргоном, грубой бранью и скупыми жестами.
Так прошло почти четыре часа, шофер устал — болтуны не умеют слушать, — скурил все свои сигареты, и писатель угостил его. А потом увидел жену.
Собственно, повторилась утренняя расстановка, однако в обратном варианте. Сначала, оживленно беседуя и даже устраивая взрывчики беспечного смеха, прошли три особи женского пола; мужская особь, уже без галстука, пальто нараспашку, — замыкала процессию. Левую руку отягощал плотно набитый пакет с логотипом недорогого супермаркета. Напрягшись, писатель успел рассмотреть в свете фонаря лицо, вполне обычное. Увесистые щеки тридцатилетнего парня, не склонного к авантюрам, в меру обаятельного, безобидного. Удалось даже понять, что джентльмен рассматривает фигуры своих спутниц. «Выбирает, — злобно подумал писатель. — Их трое, он один, вся ночь впереди… Но если она — с ним, это катастрофа. Он скучен. У него скучная прическа, скучные уши, скучные ботинки. Что у него в пакете — кефир?..»
Зажглись окна, и опять задвигались за шторами неясные теневые пятна. Писатель вышел из машины — после душного салона воздух показался колючим и сладким, — достал телефон, позвонил.
— Все нормально, — деловым тоном произнесла жена. — Только что вернулась, устала, спать ложусь. А ты что делаешь?
Они кинули друг в друга еще какое-то количество дежурных вопросов и ответов; попрощались. Писатель прошелся взад-вперед. Проезжающая по луже машина окатила его твердой водой.
Свет в номере погас, и шторы изнутри осветились синим. Она включила телевизор, понял писатель. Или — он включил? Телевизор хорошо маскирует шум. Например, в тюрьме — если надо было сломать кости какому-нибудь идиоту, не желающему жить по-людски, для начала прибавляли громкость телевизора, а уже потом звали идиота на разговор.
А кто теперь идиот? — спросил себя писатель. Разумеется — я. За стеной, в теплой комнате, они смотрят телевизор. У них одеяла, подушки, чай. Или даже вино. Жена, впрочем, почти не пьет. А у меня — тяжелое небо, ледяная сырость лезет под воротник, а рядом — жадный дурак с желтыми ногтями на коротких пальцах. Свет погас, одиннадцать часов вечера — что делать, куда идти? Завтра днем она поедет назад. Я ничего не увидел. Я ничего не понял.
Он вернулся в машину и сразу уловил знакомый запах, вызвавший множество самых разных ассоциаций. Шофер в его сторону не смотрел.
— Я бы тоже покурил, — деловым тоном сказал писатель. — Есть?
— С собой — нет.
Они быстро договорились и поехали. В процессе сделки пришлось познакомиться. Драйвера звали Петром.
— Учти, я не банкую, — предупредил он. — Но могу познакомить. Это рядом. Литейный проспект.
Квартира — обширная, в старом доме — оказалась чем-то средним между сквотом и притоном. Впустивший гостей юноша выглядел как спивающийся Иисус. Свисал светильник в бороде из хлопьев серой пыли. Пока писатель размышлял, снимать ли ему обувь, из глубины темного коридора в кухню прошла, держась рукой за стену, оклеенную вместо обоев разномастными кусками цветной бумаги, маленькая девушка в майке-алкоголичке и безразмерных камуфляжных штанах; левое запястье украшала дурно наложенная повязка, бинт был серым, а ближе к ладони и вовсе черным. Писатель решил остаться в ботинках.
Войдя, шофер неуловимо преобразился, стал расслабленным и грубым. Коротко упрекнул «Иисуса» в том, что тот опять удолбан, а на девушку посмотрел с откровенной ненавистью, — писатель сразу уловил это и напрягся. Сам он уже много лет не испытывал ненависти и надеялся никогда больше не испытать.