«Учись, друг мой, — часто говаривала покойная бабушка, когда я был еще ребенком, — учись, вырастешь да будешь умен, поедешь в Петербург на службу, станешь носить шитый мундир, заживешь в золотых палатах на самой Петербургской стороне, на самой Дворянской улице. Ты ведь дворянин».
Не знаю почему, а моя бабушка, никогда не быв в Петербурге, имела высокое понятие о Петербургской стороне, может быть, оттого, что у нашего деревенского священника был сын, служивший в Петербурге.
Вам это странно? Погодите. Часто священник, обедая по праздникам в нашем доме, рассказывал о своем сыне, как он живет в столице, как нередко имеет счастие говорить с генералами. При всем уважении к священнику бабушка, слушая рассказы его о сыне, кажется, не всему безусловно верила и почти всегда говаривала: «Дай-то бог мне до смерти увидеть, отец Петр, вашего Ивана Петровича».
Желание старухи сбылось.
В одно прекрасное лето Иван Петрович приехал в отпуск к своему батюшке, отцу Петру, и в один прекрасный день явился к нам в гости, в каком-то невиданном в наших краях мундире, при шпаге, с треуголкою под мышкой.
Мы с бабушкой рассматривали приезжего петербургца как редкого зверя; наконец, она не вытерпела, подсела к нему и закидала его разными современными вопросами о столице, о скороходах и проч… Я уже забыл эти вопросы, но недавно, перечитывая путешествие Дюмон-Дюрвиля[1], нашел что-то очень похожее на них в простодушных вопросах, делаемых заезжим европейцам царицей Океанийских островов.
— Эдукованный человек[2], — сказала бабушка, когда ушел Иван Петрович, — много света видел, да, кажется, привирает немного попович: я, говорит, живу на самой Петербургской стороне, да еще в Большой Дворянской улице!.. Что он за большой дворянин такой?!. А впрочем, — прибавила она, вздохнув от глубины души, — чем нелегкая не шутит? Теперь свет вот как пошел!
И старуха быстро начала вертеть одним указательным пальцем около другого.
Это было очень давно. Впрочем, и до сих пор есть еще в отдаленных провинциях люди, думающие, что если Петербург хорош, то в Петербурге Петербургская сторона должна быть верх совершенства; если дворяне высшее сословие в государстве, то какова же Дворянская улица, да еще в столице?!
Бабушка и чиновник Иван Петрович во время оно представили моему детскому воображению Петербургскую сторону каким-то эльдорадо[3], стороной волшебной, фантастической. Часто, бывало, читая в «Тысяче и одной ночи» описание небывалого замка, состроенного по всем правилам восточной фантазии, я воображал его в столице, на Петербургской стороне, непременно в Большой Дворянской улице, где всякий житель казался мне таким большим дворянином, что и сказать нельзя! То выезжающим с визитом к соседу в золотой карете, в полном генеральском мундире, то на охоту, окруженным сотней егерей и доезжачих, на лихих конях, при звуке труб и рогов. И бог знает чего не рисовала мне моя детская фантазия!..
И вот прошло много лет. Давно уже любознательная бабушка лежит на деревенском кладбище. Молодые березки, посаженные на ее могиле, уже разрослись большими деревьями. Священник отец Петр тоже умер. Не знаю, жив ли Иван Петрович? До сих ли пор обитает он в Дворянской улице? Или переехал на Литейную, обзавелся лысиной, каретой, связями и важностью?.. А мне, между тем, довелось пожить в Петербурге, довелось увидеть и Петербургскую сторону и Дворянскую улицу.
Сравнив существенность с моей прежней мечтой, сравнив виденное со слышанным от бабушки и чиновника, я на опыте изведал справедливость пословицы покойного отца Петра видение паче слуха и народной поговорки славны бубны за горами!.. Безотчетно вспомнил страницу истории Кайданова[4], где весьма красноречиво описан Александр Македонский, и — каюсь — почти было усомнился в величии, мудрости и храбрости означенного героя, даже готов был от души признать его мифом.
Если у вас много денег, если вы живете в центре города, катаетесь по паркетной мостовой Невского проспекта и Морских улиц, если ваши глаза привыкли к яркому свету газа и блеску роскошных магазинов и вы, по врожденной человеку способности, станете иногда жаловаться на судьбу, станете отыскивать причины для своих капризов, для своих мнимых несчастий, то советую вам прогуляться на Петербургскую сторону, эту самую бедную часть нашей столицы; посмотрите на длинные ряды узких улиц, из которых даже многие не вымощены, обставленных деревянными домами, чем далее от Большого проспекта, тем тише, мрачнее, беднее… Вспомните, что в них живут десятки тысяч бедных, но честных тружеников, часто веселых и счастливых по-своему, и, верьте, вам станет совестно ваших жалоб на судьбу. После страшной тьмы узкого грязного переулка, едва освещаемого в одном конце тусклым фонарем, вы оцените почти солнечный свет газа; после неровной мостовой, толкающей вас беспрестанно под бока, вы спокойно вздохнете, когда коляска ваша плавно покатится по торцевой мостовой; после вида на мелочную лавочку с разбитыми стеклами ваши глаза приятно отдохнут на зеркальных окнах магазинов, уставленных изысканными предметами роскоши.
У всякого свой вкус, но мне кажется, иногда очень полезно прогуляться по Петербургской стороне.
Петербургская сторона прежде была лучшая часть города; здесь был дворец Петра Великого (который и до сих пор сохраняется на берегу Невы как драгоценная редкость); здесь жили люди именитые, как видно из названия Дворянских улиц, но впоследствии многие дворцы выстроились на другой, противоположной стороне, и город, торгуя с Москвой и центральными губерниями России, начал расширяться к Московской заставе, а Петербургская сторона, отрезанная от центра города рекой, лежащая на севере к бесплодным финским горам и болотам, начала упадать и сделалась убежищем бедности. Какой-нибудь бедняк-чиновник, откладывая по нескольку рублей от своего жалованья, собирает небольшой капитал, покупает почти за бесценок кусок болота на Петербургской стороне, мало-помалу выстраивает на нем из дешевого материала деревянный домик и, дослужив до пенсиона и седых волос, переезжает в свой дом доживать веку — почти так выстроилась большая часть теперешней Петербургской стороны. Чтоб убедиться в этом, стоит только пойти по улицам и прочитать надписи на воротах домов. Здесь на желтых дощечках красуются все чины, от коллежского регистратора до статского советника. Большинство домов остается за титулярными советниками и чиновниками 8-го класса; домов статских советников мало, действительных статских и далее очень мало; есть домы отставных канцеляристов, унтер-офицеров, отставных камер-музыкантов, истопников, придворных лакеев, даже придворных арапов. Домов купеческих немного и то более на стороне, прилежащей к Васильевскому острову, около Николы Морского; здесь летом живет много биржевых дрягилей и купцов псковских и ржевских, торгующих пенькой и льном.
Один знакомый мне старик рассказывал, что когда-то давно, во время его молодости, лет пятьдесят назад, он искал на Петербургской стороне квартиру, прочел на воротах довольно опрятного домика надпись: дом отставного арапа NN — и постучал в ворота.
(NB. Тогда колокольчиков у ворот домов Петербургской стороны не было, да и теперь не везде есть эта роскошь.)
На стук моего знакомого вышел из калитки седой старичок в белом халате и таком же колпаке, что, при необычайной белизне лица, делало его очень похожим на альбиноса.
— Что вам угодно? — спросил белый старичок.
— Мне нужно видеть хозяина дома, — отвечал мой знакомый.
— Я сам хозяин, к вашим услугам, — и альбинос приподнял колпак…
— Вы… хозяин?!.
— Точно так.
— Так вы… вы господин арап?
— Точно так.
— Извините меня, я думал… я привык…
— Ничего. Что вам угодно?..
— Я ищу квартиры; у вас, кажется, есть.
— Прошу покорно.
Белый арап повел моего знакомого смотреть квартиру, но квартира менее занимала моего знакомого, нежели мысль: отчего арап так побелел? Положим, от старости голова побелела, так рожа должна бы остаться черна, как сапог, а то и рожа белая?! Думал, думал мой знакомый, ходя из комнаты в другую, и, наконец, кое-как обиняками, тонко и вежливо дал заметить альбиносу свое удивление, отчего, дескать, у него такая белая рожа.
— Это не вас первых удивляет, — спокойно заметил старичок, — я стал арапом собственно по благоволению начальства.
— Начальства?
— Точно так. Вот изволите видеть: я служил просто истопником, а как пришло время выходить в отставку, жена и говорит мне: «Григорий Иванович, просись, чтоб тебя отставили арапом: ведь арапам пенсиону вдвое больше». «Штука!» — подумал я и пошел к начальнику, попросил как следует, представил резоны, жена, дескать, дети… Вот он, спасибо, был добрый человек, представил меня арапом, и отставили меня с арапским пенсионом, а лицо-то у меня — какое бог создал, милостивый государь!.. После меня еще человека три вышло в отставку тоже арапами.
— И все белые?
— Точно так.
— Где же они?
— Живут здесь, неподалеку.
Бедные, по большей части неудобные домы небогатых домохозяев почти всегда занимаются жильцами, живущими весьма нешироко.
Положим, жил-был человек, занимавший место не важное по своему значению, не важное по жалованью, но так называемое теплое место, благословенное свыше, доставляющее своему обладателю разные блага, необходимые для жизни, и жил чиновник на этом месте долго, женился, обзавелся многочисленным семейством; но жил безрассудно, что называется без пути, не оглядываясь на прошедшее, не думая о будущем, водил дружбу с знатью, давал великолепные вечера и обеды, играл по большой в преферанс и проч. и вдруг нечаянно объелся и умер. На его место не замедлил явиться другой, который очень обязательно попросил съехать с казенной квартиры семейство своего предшественника. Правительство, всегда попечительное, назначило жене и детям умершего, сообразно его жалованью, пенсион; но пенсион оказался ничтожным для людей, привыкших жить в роскоши; ни мать, ни дети никогда не заботились узнать что-нибудь полезное, выучиться какому-нибудь рукоделию, а в городе жить дорого, и вот оне, взвалив свои пожитки, остатки прежней роскоши, на ломовых извозчиков, бредут печальною толпой на Петербургскую сторону.
Бедный чиновник-мечтатель, бросивший свой родной город и приехавший, что называется наобум, искать в столице счастия, оглядывается с ужасом на свое положение и удаляется на Петербургскую сторону — там для него есть квартира по его карману, там ему все напоминает его родной провинциальный городок.
И освистанный актер, и непризнанный поэт, и оскорбленная чем-нибудь на белом свете девушка — все убегают на Петербургскую сторону, расселяются по мезонинам и в тишине предаются своим фантазиям.
На Петербургской вы найдете и несчастного купца-банкрота, по глупости или по излишней доверчивости к людям.
(NB. Банкроты, так называемые злостные, не живут на Петербургской стороне. Они любят шум и блеск.)
Найдете заштатного чиновника; найдете юного чиновника, не захотевшего учиться, который теперь живет на четырехстах рублях жалованья; найдете бедного, но благородного родителя-провинциала, привезшего кучу сыновей для определения в учебные казенные заведения. Его можно легко заметить по важной осанке, по здоровому красному лицу, по военному мундиру без эполет, треугольной шляпе с пером и по трем-четырем недорослям в нанковых сюртуках и фуражках, чинно идущим за ним. Любопытно видеть, как это существо, полное сознания своего достоинства, вежливо, любезно, почти робко дает дорогу каждому встречному на тротуаре; сразу заметно и желание показать перед сыновьями пример тонкости светского обращения, и боязнь не обидеть как-нибудь невзначай лицо, может быть, ему нужное со временем.
На Петербургской вы найдете мастеров без подмастерьев и работников, горничных без барынь и барынь без горничных, сады без деревьев и деревья без саду, растущие так себе, бог знает как и для чего; есть даже речка Карповка, в которой никогда не бывает воды, и есть переулки, постоянно покрытые лужами; в этих переулках плавают утки, растут и цветут болотные травы и разные водоросли.
На Петербургской вы можете отыскать людей, убивших весь свой век и состояние на тяжбы; впрочем, они редко показываются на свет божий, и когда прочее народонаселение движется, суетится, топчет грязь по улицам и переулкам или крашеные полы на домашних вечерах, эти несчастные сидят дома над бумагами, выводя в тишине невинные крючки.
На улицах их не встретишь; они не гуляют, они преданы своей мысли, своей цели. Самое лучшее средство ловить этих людей утром, часу в девятом у Мытного перевоза; сюда они собираются, чтоб переехать в Сенат, обремененные связками и свертками бумаг. Один мой знакомый рассказывал, что в старые годы он часто видал там одного худого, чахлого старичка, который с видимым усилием приносил под мышкой тяжелое толстое березовое полено, тщательно завернутое в клетчатый бумажный платок; садясь в лодку, он бережно клал его к себе на колени, любовно глядел на него и укутывал заботливо, словно мать ребенка.
— Берегите, берегите его, Иван Иванович, — часто, смеясь, говорили старичку молодые чиновники, — неравно простудится ваше полено, станет кашлять, спать не даст.
— Полно те смеяться, — отвечал старичок, — оно мне и так не дает спать.